Опубликовано в журнале НЛО, номер 3, 2005
В приношение М.Л. Гаспарову
Слова о непонимании Вл. Ходасевич написал возле стихотворения «Вакх», вошедшего в книгу «Тяжелая лира». Такая помета, очевидно, означает неудовлетворенность автора тем, что заложенное им в текст послание так и не было прочитано. Попробуем его прочитать, но предварительно напомним сам текст:
ВАКХ
Как волшебник, прихожу я
Сквозь весеннюю грозу.
Благосклонно приношу я
Вам азийскую лозу.
Ветку чудную привейте,
А когда настанет срок,
В чаши чистые налейте
Мой животворящий сок.
Лейте женам, пейте сами,
Лейте девам молодым.
Сам я буду между вами
С золотым жезлом моим.
Подскажу я песни хору,
В светлом буйстве закружу,
Отуманенному взору
Дивно все преображу.
И дана вам будет сила
Знать, что скрыто от очей,
И ни старость, ни могила
Не смутят моих детей.
Ни змея вас не ужалит,
Ни печаль — покуда хмель
Всех счастливцев не повалит
На зеленую постель.
Я же — прочь, походкой резвой,
В розовеющий туман,
Сколько бы ни выпил — трезвый,
Лишь самим собою пьян.
8 ноября 1921 1
И спустя без малого 80 лет можно констатировать: критики-современники, рецензировавшие «Собрание стихов» 1927 года (В. Вейдле, З. Гиппиус, В. Набоков — если называть самых тонких), о стихотворении промолчали, да и позднейшие исследователи также немногое смогли сказать о нем. Оно как будто оказалось вытесненным на периферию читательского внимания, и даже помета Ходасевича мало кого заинтриговала 2. Нам удалось обнаружить лишь два содержательных упоминания о нем. В первой книге о Ходасевиче Дэвид Бетеа написал об этом стихотворении (вкупе с другими, созданными в тот же период):
…эти стихи не мифологизируют, не делают утверждений, более важных, чем жизнь, без отрезвляющего балласта иронии и конкретных деталей. Жезлоносец, от лица которого ведется речь, появляется на сцене в момент начала стихотворения и уходит в момент завершения. Он приносит волшебную лозу собственного искусства, которую велит своим последователям культивировать (буквально «прививать»). Когда приходит время, растение дает «животворящий сок», который, будучи выпит, преображает действительность и опьяняет всех, кроме самого Вакха, творца и сборщика винограда, своим тайным знанием 3.
Приведем и мнение Э. Демадра, писавшего об этом стихотворении как о «блестящей иронической аллегории».
Если поэтический акт здесь ясно определен как раскрытие тайны, он, тем не менее, совпадает с эфемерной иллюзией опьянения. Эта демифологизация отчетливо проявляется в завершении шестой строфы <…> и еще более в заключительной насмешке над самим собой. <…> Мы уже отмечали, что Ходасевич, заметно расходясь в этом пункте с теми, кого он называет «вторым поколением» русских символистов, не присоединяется ни к мифу о «теургической» власти поэта, ни к представлению о его мессианской роли. <…> Впрочем, не испытывает он никаких иллюзий и относительно той веры, которую толпа может придавать «пророческой» речи поэта, когда он прав 4.
Против этих утверждений возразить нечего, однако, как кажется, они не исчерпывают актуальных смыслов стихотворения, скрытых вовсе не за семью печатями.
Стоит нам вспомнить, что Вакх — это имя бога Диониса, как становится гораздо более определенной та концепция, с которой ведет полемику Ходасевич. Хотя антитеза дионисийства и аполлонизма была в России в начале века общеупотребительной, но связывалась она в первую очередь с именем Вячеслава Иванова, давшего на русской почве наиболее глубокую и эксплицированную картину соотношения этих понятий, причем его собственная творческая деятельность воспринималась почти исключительно в контексте, определяемом первым из членов этой пары 5. По справедливому суждению С.Г. Бочарова, «тема о Ходасевиче и Блоке (как и тема о Ходасевиче и Вячеславе Иванове) еще подлежит изучению, для которого плодотворными должны оказаться <…> реальные сопоставления существования поэтов в истории» 6. Как нам представляется, материалом для одного из этих сопоставлений должно стать и данное стихотворение Ходасевича, являющее собою многосмысленное размышление о судьбе русского дионисизма, облеченное в безупречно поэтическую, то есть далекую от какой бы то ни было назидательности, публицистичности и личных выпадов, форму.
Говоря о семантике стихотворения, прежде всего обратим внимание на то, что Вакхова лоза, о которой идет речь в его начале, приносится издалека и подлежит прививке на инородной почве 7. Тем самым предопределяется нетождественность исходной сущности и ее здешнего воплощения.
Центральная часть стихотворения (строфы 3—5) — воспроизведение «дионисических» клише, когда-то порожденных в русской культуре Ивановым. Дионис как «бог женщин по преимуществу»8, его золотой жезл, хоровая природа Дионисова действа, «священный хмель и оргийное самозабвение», «дионисийский экстаз»9, преображение мира в этом дионисийском хмеле 10 и т.д.
Но в двух последних строфах «всенародное действо» и его бог оказываются разделенными: «дети» погружаются в хмельной сон (видимо, не лишенный и эротических ассоциаций), бог же уходит «трезвый, лишь самим собою пьян». Тем самым мистериальное начало уничтожается, отрезвляющая печаль и возможность быть ужаленным змеею возникают вновь даже не в момент возвращения в реальную действительность, а в момент наступления сна. Уже в нем «дети» остаются беззащитными, оставленными на произвол природы и собственных переживаний.
Для Ходасевича привитый на русской почве дионисизм предстает нетождественным своему прообразу прежде всего, как кажется, потому, что в нем отсутствует истинная трагедия. Он скорее напоминает хлыстовское радение, чем мистерию истинного постижения мира11. Констатируя именно такой смысл стихотворения, мы, вероятно, обязаны сказать, что для Ходасевича облик теории и ее проповедника были взаимосвязаны.
Уже с первых высказываний Ходасевича о творчестве Вяч. Иванова становится понятно, что оно ему почти полностью чуждо. В 1905 году в частном письме он говорит: «Относительно В. Иванова для меня давно решен вопрос о его праве на существование. Терпению и труду не всегда удается перетереть искусство» (4, 379). Рецензируя «Cor ardens», он формулирует свое отношение более завуалированно, но все равно недвусмысленно: «…творчество Вячеслава Иванова неизбежно войдет в историю, но если и вызовет наивные подражания, то не будет иметь продолжателей» (1, 409)12. Личное знакомство, фиксируемое с 1914 года 13, довольно скоро стало дружески-приязненным, но анализ текстов Ходасевича показывает, что Ходасевич воспринимал личность и литературное поведение Иванова (которого имел возможность наблюдать и достаточно близко, хотя бы в знаменитой «Здравнице», когда создавалась «Переписка из двух углов») как несколько двусмысленные.
Особое значение в контексте наших рассуждений имеет письмо Ходасевича В.Г. Лидину, написанное 27 августа 1921 года, то есть за два с половиной месяца до интересующего нас стихотворения, где он говорил: «Знаете ли, что живых, т.е. таких, чтоб можно еще написать новое, осталось в России три стихотворца: Белый, Ахматова да — простите — я. Бальмонт, Брюсов, Сологуб, Вяч. Иванов — ни звука к себе не прибавят. <…> Это все соображения, не подлежащие огласке…» (4, 435). Как кажется, приведенные слова дают нам право думать, что в стихотворении «Вакх» Ходасевич дает некоторую, не слишком приязненную итоговую оценку не только русскому дионисизму, но и деятельности его наиболее известного пропагандиста.
Характерно, что, прочитав «Тяжелую лиру», где стихотворение было напечатано, Иванов в отзыве обошел стихотворение молчанием, сосредоточившись на ином 14. При той его проницательности в области поэзии, которую сам же Ходасевич отмечал (см., например: 1, 505), причины умолчания должны были лежать в сфере личных отношений, вполне дружеских. Может быть, очень косвенный отклик на «Вакха» можно разглядеть в начальном пассаже эпистолярной рецензии Иванова, где проводится тема Орфея, которая вполне может связываться с размышлениями о дионисизме в мифологии и культуре. Но это, пожалуй, подлежит рассмотрению в иной работе.
1) Ходасевич Владислав. Собр. соч.: В 4 т. М., 1996. Т. 1. С. 219. Далее все произведения Ходасевича цитируются по этому изданию с указанием тома и страницы непосредственно в тексте.