(Обзор книг по массовым коммуникациям)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 3, 2005
Мак-Люэн М. ГАЛАКТИКА ГУТЕНБЕРГА: Сотворение человека печатной культуры / Пер. с англ. А. Юдина. — Киев: Ника-Центр, 2003. — 432 с. — 1000 экз. — (Сдвиг парадигмы. Вып. 1).
Маклюэн М. ПОНИМАНИЕ МЕДИА: Внешние расширения человека / Пер. с англ. В.Г. Николаева. — М.; Жуковский: Канон-пресс-Ц; Кучково поле, 2003. — 464 с. — 2000 экз.
Зимина Л.В. СОВРЕМЕННЫЕ ИЗДАТЕЛЬСКИЕ СТРАТЕГИИ: ОТ ТРАДИЦИОННОГО КНИГОИЗДА-НИЯ ДО СЕТЕВЫХ ТЕХНОЛОГИЙ КУЛЬТУРНОЙ ПА-МЯТИ. — М.: Наука, 2004. — 274 с. — 1000 экз.
«Галактика Гутенберга» (1962) в 1960—1970-х гг. неоднократно пересказывалась, реферировалась и «опровергалась» в советской научной литературе и в массовой публицистике. Не будучи переведена (тогда переводились лишь считанные книги западных философов и социологов), она была широко известна и хотя и не была продумана (и тогда, и сейчас мало что у нас серьезно обсуждается и анализируется), но вошла в интеллектуальный обиход, по крайней мере в ряде своих наиболее броских положений («средство — это сообщение», «горячие» и «холодные» средства коммуникации, «всемирная деревня» и т.п.).
Определенные основания для такого «разменивания» на штампы и афоризмы давали, впрочем, сам тип работы Маклюэна, его стиль и структура книги. Об этом нужно сказать отдельно. «Галактика Гутенберга» построена не как обычная монография с последовательным развитием авторских идей и ссылками в нужных местах на предшественников, а как своего рода эссе, многочисленные главки которого снабжены броскими и афористичными заголовками, а текст представляет собой своеобразный центон, в котором страницами цитируются или пересказываются книги других исследователей, а автор комментирует их, нередко подчеркивая, что труды предшественников (особенно Г. Инниса и Х.Дж. Чейтора) подсказали ему замысел книги и ее основные идеи.
Действительно, многие ключевые положения «Галактики Гутенберга» содержатся в цитируемых и излагаемых Маклюэном книгах. Но его заслуга в том, что он смог воспринять эти идеи, четко и провокативно сформулировать и во многом развить и конкретизировать их и, что немаловажно, объединить в стройную и легко воспринимаемую целостную концепцию.
Если в «Галактике Гутенберга» Маклюэн изложил теоретические основы своего под-хода и предложил свою концепцию истории средств коммуникации, то в следующей своей книге «Понимание медиа» (1964) он сделал попытку понять место и роль средств коммуникации в современной жизни.
При этом, разумеется, не обошлось и без ретроспекций. Поскольку и в предыдущей книге Маклюэн немало писал о современной ситуации, монография «Понимание медиа» во многом повторяет и развивает высказанное автором ранее и в силу этого лишена свежести и новизны предшествующей. Структура ее такова: в первой (краткой) части автор более четко и куммулятивно излагает свою трактовку средств коммуникации, а во второй, на долю которой приходится более трех четвертей книги, последовательно характеризует в отдельных главах разные средства коммуникации, в число которых входят не только устное, письменное и печатное слово, телеграф, телефон, радио, кино, телевидение, но и деньги, дороги, одежда, жилище, часы, фото, автомобиль, игры, оружие и т.п.
В основе концепции Маклюэна — представление о том, что развитие человеческого общества в первую очередь определяется развитием средств коммуникации, причем основное воздействие средство коммуникации осуществляет не передаваемым смысловым содержанием, а своими принципами организации, внутренней структурой. Именно они определяют «формы мышления и организации опыта в обществе и практике» (I, с. 4; здесь и далее при цитировании I обозначена «Галактика Гуттенберга», II — «Понимание медиа»).
Основными «идеальными типами» (в терминах М. Вебера) и, одновременно, историческими стадиями-полюсами являются в концепции Маклюэна устный/печатный типы коммуникации, промежуточным между которыми и во многом совмещающим их черты является письменный (т.е. рукописный) тип коммуникации.
Основная теоретическая посылка Маклюэна состоит в том, что, стремясь «нейтрализовать коллективные давления и раздражения» (II, с. 79), люди создают новые технологии. Но «любое расширение чувств с помощью технологии вызывает вполне поддающийся наблюдению эффект, который состоит в установлении новой конфигурации, или нового пропорционального соотношения, между чувствами» (I, с. 53). То есть постоянно создавая различные технологии, представляющие собой внешние проекции своего тела, человек тем самым, применяя эти технологии, постоянно изменяется под их воздействием.
Маклюэн пишет: «Все средства коммуникации, будучи способными переводить опыт в новые формы, являются действующими метафорами. Устное слово было первой технологией, благодаря которой человек смог выпустить из рук свою среду с тем, чтобы схватить ее по-новому. Слова — своего рода восстановление информации, которое протекает с высокой скоростью и может охватить собой всю среду и весь опыт. Слова — это сложные системы метафор и символов, переводящих опыт в наши выговариваемые, или выносимые вовне, чувства. Это технология эксплицитности. Благодаря переводу непосредственного чувственного опыта в голосовые символы можно в любое мгновение пробудить и восстановить из памяти весь мир» (II, с. 69).
Устный тип коммуникации, который господствовал в первобытном обществе, характеризуется тем, что основным органом восприятия являлся слух и господствовало мифологическое, эмоциональное, симультанное восприятие и реагирование на сообщение. Эта культура была аудиотактильной.
Печатной культуре («галактике Гутенберга») свойственны примат зрения (визуализация), аналитичность и рациональность восприятия: «…в среде западной цивилизации ребенок окружен абстрактной, чисто визуальной технологией, задающей однородное время и однородное континуальное пространство, где действуют “причины”, имеющие свои следствия, где вещи движутся, а события происходят на отдельных плоскостях и в последовательном порядке» (I, с. 28). Аудиотактильность сменяется гомогенностью, однородностью, воспроизводимостью.
Подобная типология близка к фиксируемой многими социологами оппозиции патриархального общества, основывающегося на родственных и дружеских связях, характеризуемого партикуляризмом, эмоциональностью и т.д., и общества современного — универсалистского, формального, рационального и т.д. (ср., например, «общность» и «общество» у Ф. Тённиса), только у Маклюэна она «развернута» на проблематику коммуникации.
Два важнейших толчка на пути перехода от устной к печатной культуре — изобретение фонетического алфавита и изобретение книгопечатания. Фонетический алфавит абстрагировал значение от звука и перевел звук в визуальную форму, в результате чего и изолированный звук, и изолированный язык (буква) сами по себе не имеют значения.
Второй важнейший толчок — изобретение книгопечатания: «Печатный текст максимально усиливает визуальные черты алфавита и таким образом доводит индивидуализирующее воздействие фонетического алфавита до такой степени, которая была недоступна рукописной культуре» (I, с. 235).
Свойственные печатной культуре рационализация и визуализация загоняют другие чувства в бессознательное: «Парадоксальным образом, первое столетие [XVI в.] существования книгопечатания оказалось и первым столетием бессознательного. Поскольку книгопечатание привело к тому, что один узкий фрагмент человеческой чувственности возобладал над всеми остальными чувствами, изгнанникам пришлось искать себе другое пристанище» (I, с. 358). Все, что не помещалось в сфере сознательного, все его «отходы» оказались в сфере бессознательного.
Рассуждая о подобной динамике, Маклюэн специально не останавливается на том, что ее обеспечивает, за счет чего развиваются средства коммуникации или сменяются одно другим. Делаемые же по ходу изложения замечания не проясняют проблему. Так, в одном месте он указывает на то, что «стимулом к новому изобретению становится стресс увеличения скорости и возрастания нагрузки» (II, с. 51), а в другом пишет, что «одной из типичнейших причин прорывов в любой [коммуникационной] системе является ее скрещивание с другой системой <…>» (II, с. 48), например, из радио и кино родился звуковой фильм.
Гораздо менее интересна и продуктивна, как нам представляется, его идея «горячих» и «холодных» средств коммуникации. «Горячими» он называет те средства, которые предельно расширяют одно чувство, давая очень много соответствующей информации (радио, фото и др.), а «холодными» — дающие мало информации и заставляющие реципиента восполнять лакуны и додумывать самому (телефон, комикс и т.п.). «Горячие» обеспечивают низкую степень участия воспринимающего, «холодные» — высокую. Слишком «горячие» средства воздействуют очень сильно, и чтобы справиться с воздействием, сознание включает механизмы защиты, «охлаждение». Обычно это происходит в периоды распространения новой технологии.
Подразделяет Маклюэн по критерию «температуры» и культуры: «холодные» (бесписьменные) и «горячие» (письменные, особенно печатные). Если «горячее» средство (например, радио) попадает в «холодную» культуру или «холодное» (например, телевидение) в «горячую», это приводит к социально вредным, подрывающим основы культуры последствиям.
«Перегретое» средство коммуникации может, по Маклюэну, обратиться в свою противоположность.
Подобное разведение средств коммуникации на «горячие» и «холодные» очень произвольно — оно не учитывает, что характер воздействия в одном и том же обществе во многом зависит от аудитории — ее культурных традиций, образования, степени знакомства с данным средством, поэтому те средства, которые для одной среды будут «горячими», для другой выступят в качестве «холодных».
Сама по себе предложенная Маклюэном типология развития средств коммуникации стимулирует изучение форм коммуникации и истории культуры. Но Маклюэн не ограничивается этим, он подробно и в разных аспектах обрисовывает особенности переходных периодов, причем ряд акцентируемых им положений важен и для истории литературы.
Так, например, чрезвычайно ценно для понимания ряда особенностей раз-вития и социального функционирования литературы подчеркиваемое им положение, что в античности и в Средние века чтение было по своей сущности чтением вслух. Ведь при чтении вслух восприятию свойственны эмоциональность и синестезия, читатель гораздо более активен. Основной формой публикации литературного произведения в Древнем Риме было публичное чтение (сначала самим автором, а позднее профессиональными чтецами и актерами). Даже те, кто читал в одиночестве, в античности и в Средневековье обычно произносили читаемый текст вслух. Августин в «Исповеди» отмечал, что люди специально приходили, чтобы увидеть, как какое-то чудесное явление, читавшего про себя Амвросия: «Когда он читал, глаза его бегали по страницам, сердце доискивалось смысла, а голос и язык молчали» (цит. по: I, с. 129).
Маклюэн полагает, что в эпоху «галактики Гуттенберга» обычай читать вслух был почти оставлен, поскольку «читатель печатного текста находится в совершенно ином положении по отношению к писателю, чем читатель рукописи. Печатный текст постепенно сделал чтение вслух бессмысленным и ускорил акт чтения до такой степени, что читатель мог, так сказать, чувствовать “руку” автора» (I, с. 187).
Другое важное подчеркиваемое Маклюэном положение гласит, что «рукописная культура не знала авторов и публики в том смысле, в каком они были созданы печатной культурой» (I, с. 195). Одни авторы черпали у других, не указывая источник заимствования, другие распространяли свои произведения анонимно. До XVI в. читателей мало интересовали автор читаемой книги и точность воспроизведения текста.
Собственно говоря, не было и момента издания. Если типографское тиражирование фиксирует момент завершения работы над произведением, то рукописная книга могла изменяться автором бесконечно. Рукописи разных авторов собирались в библиотеках в сборники и циркулировали в дальнейшем как «единая» книга. Лишь книгопечатание стимулировало стремление к самовыражению и индивидуализм, стремление к обретению славы у современников и памяти в потомстве.
Не было в рукописную эпоху и публики в современном смысле слова. «Тираж» подавляющего большинства рукописных книг был невелик, кроме того, на прочтение рукописной книги необходимо было затратить много времени. Поэтому аудитория каждой книги была очень невелика.
Литературовед по своей основной профессии, Маклюэн немало места в своих работах уделяет влиянию введения книгопечатания на поэтику и социальные аспекты функционирования литературы в обществе.
Согласно его трактовке рукописная культура сохраняет аудиотактильное восприятие мира, между зрением, слухом, осязанием тут сохраняется относительное равновесие. Авторы рукописных произведений еще используют принципы устного повествования, они не выдерживают единую позицию на протяжении всего текста, меняя ее по ходу изложения без всякой мотивировки. Главным следствием введения книгопечатания было превращение устного слова в визуальное, зримое. Визуальность же вела к аналитическому разделению функций. Только книгопечатание, — пишет Маклюэн, — «усилило визуальность восприятия страницы с текстом до полной однородности» (I, с. 168), что послужило предпосылкой создания единого и однородного изобразительного пространства и линейной перспективы. Постепенно получила распространение фиксированная точка зрения. Первым ввел визуальную перспективу в поэзию Мильтон в XVII в., но распространение (особенно в прозе) она получила гораздо позже. На протяжении двух веков прозаики сопротивлялись визуализирующему влиянию книгопечатания, предлагая читателю, как Г. Нэш (XVI в.), творчеству которого была в свое время посвящена диссертация Маклюэна, сложное риторическое «плетение словес», в котором с трудом просматривалась сюжетная, повествовательная линия. Маклюэн противопоставляет объемность звука плоскости печати и подчеркивает, что в ХХ в. «в литературе новое слово, оживившее язык, сумели сказать только авторы, происходившие из отсталых уголков мира с устной культурой, — Йейтсы, Синги, Джойсы, Фолкнеры, Диланы Томасы» (I, с. 366).
Другой важный аспект воздействия книгопечатания на литературу — рез-кий рост тиража и, соответственно, влияния на общество. Книгопечатание перевело литературу с латыни на национальные языки и позволило выразиться частному внутреннему опыту. Как выражение этого сдвига Маклюэн детально рассматривает елизаветинскую драму и белый стих, послужившие средством усиления и укрупнения чувств.
Для историка литературы весьма важно указание на то, что «после того, как унифицированное пространство гуттенберговской культуры прочно утвердилось, сформировавшиеся в нем категории автора и читателя стали некритически переносить и на допечатную литературу. Задача науки во многом и заключается в том, чтобы избавляться от подобных ложных допущений. Так, издания Шекспира девятнадцатого века представляют собой своего рода памятник такого рода некритическому подходу. Их редакторам было невдомек, что в 1623 г. [год издания пьес Шекспира после его смерти] (и ранее) пунктуация предназначалась для уха, а не для глаза» (I, с. 202).
По Маклюэну, с изобретением и развитием средств аудиовизуальной коммуникации (кино, радио, телевидения и т.п.) наступает конец господства печатного слова, вектор движения меняется и начинается своего рода «возвращение» (но на ином уровне) к устной культуре: «…сегодня, когда электричество создает условия в высшей степени тесного взаимодействия в глобальном масштабе, мы стремительно возвращаемся в аудиовизуальный мир одновременных событий и всеобщего сознания» (I, с. 43); «…под влиянием электрической технологии мы в наших самых обычных повседневных переживаниях и действиях становимся похожими на людей примитивной культуры. Это влияние проникает в нас не через наши мысли и мнения, к которым мы научились относиться критически, а через нашу повседневную чувственную жизнь, где выкристаллизовываются матрицы нашего мышления и поведения» (I, с. 46); «…человеческий род теперь существует в условиях “глобальной деревни”» (I, с. 47); «Род человеческий снова становится единым племенем» (II, с. 195). В этих своих прогнозах и констатациях Маклюэн из исследователя и аналитика превращается в идеолога и пророка. В его исторических построения идеологическая заданность тоже ощущается, но там преобладает научный анализ, опирающийся на наблюдения и выводы многочисленных исследователей. Поэтому как общая концепция, так и многие частные разработки выглядят убедительно и не только не опровергнуты, но и получили свое подтверждение в позднейших публикациях других ученых.
В прогнозах же и предсказаниях Маклюэна наряду с собственно научной (футурологической) стороной, касающейся технических аспектов развития системы коммуникаций, очень силен момент оценочный — рассмотрение идущих изменений в утопическом ключе как восстанавливающих некое исходное райское состояние человечества.
Хотя этот подход оригинален, поскольку обычно и современность, и, тем более, будущее социальные философы и футурологи видят в негативных тонах и трактуют в антиутопическом ключе, это отнюдь не делает его верным и справедливым. Маклюэн игнорирует многие стороны современной жизни, и, как мы наблюдаем, бурное развитие средств коммуникации не делает людей счастливее и порождает новые проблемы.
Выход книг Маклюэна на русском сейчас, т.е. с сорокалетним запозданием, не только сделал их доступными отечественному читателю, но и позволил оценить, насколько сбылись сделанные им прогнозы развития СМК 1.
Определенный материал для этого дает третья включенная в данный обзор книга. Разумеется, она несопоставима с трудами Маклюэна по концептуальной новизне и яркости. Но, в силу ее реферативно-обзорного характера, книга эта дает довольно подробное описание изменений в сфере социальной коммуникации в последние десятилетия ХХ в., а также существующих попыток осмысления и концептуализации этих изменений. Особенно ценно то, что исследовательница, по сути дела, впервые в отечественной научной практике прослеживает тесную связь и взаимообусловленность развития литературы и книгоиздания, причем делает это на наименее изученном и наиболее актуальном для нас современном материале и, что особенно важно, в контексте идущей сейчас коммуникационной революции, вызванной развитием электронных средств коммуникации.
Сразу же отметим, что монография Л.В. Зиминой многотемна и многоаспектна. В первой главе («Художественная литература: современные издательские стратегии») автор, двигаясь в русле отечественных разработок по социологии литературы и издательского дела (Л.Д. Гудков, Б.В. Дубин и др.), подчеркивает возросшую в постсоветский период роль издателя как организатора литературного процесса и своего рода «конструктора» читательской аудитории (наиболее интересны тут анализы стратегий издательств «Амфора» и «Ad Marginem», а также института литературных премий). В качестве важнейших его (издателя) инструментов рассматриваются серии массовой литературы (детектив, любовный роман, фэнтези и т.п.). За истекшие годы было создано немало подобных серий (при этом существенно модифицировались критерии редакционно-издательской оценки произведений — теперь вместо эстетического подхода преобладает коммерческий, то есть исходящий из запросов и вкусов потенциальных читателей), причем, что немаловажно, если вначале они включали почти исключительно переводы, то сейчас наполняются главным образом отечественной литературной продукцией.
Во второй главе («Топография литературного интернета») Л.В. Зимина анализирует (насколько нам известно, впервые в научной литературе) основные литературные проекты русского сектора Интернета. Автор прослеживает, как постепенно структурируется ранее аморфное поле литературного Интернета (журналы, библиотеки, конкурсы, сетевая критика и т.п.), каким богатым и разно-образным становится русский Интернет, но при этом с горечью отмечает (и в этом мы с ним согласны), что «в России, в сравнении с западными странами, отсутствуют масштабные программы национального уровня, ориентированные на реализацию эффективных способов сохранения национального культурного достояния в рамках электронных библиотек…» (с. 151).
Остальные три главы носят более теоретический характер и имеют прямое отношение к проблематике книг Маклюэна. Тут достаточно подробно рассматриваются последствия введения электронных технологий (электронные публикации, Интернет и т.д.) для книгоиздания и литературы. Зимина справедливо трактует распространение их как революцию в системе социальной коммуникации, сопоставимую по масштабам и последствиям с появлением книгопечатания.
Третья глава («Теоретические аспекты электронной архивации») посвящена анализу тех сложных трансформаций, которым при оцифровывании подвергается литературное наследие: возникает гипертекст, меняется механизм восприятия, сдвигаются границы литературного канона и т.д.
Важнейшей чертой новой коммуникативной эпохи автор считает гипертекст, т.е. «коллекцию документов, соединенных динамическими связями, которые составляют в совокупности сеть и позволяют свободно перемещаться в ее пределах» (с. 154). Материально жестко зафиксированные и тиражированные печатные тексты стимулировали развитие науки, образования, литературы и, в конечном счете, общества. Но рост объемов печатной продукции затруднял и замедлял поиск нужной информации. Имеющиеся способы преодоления этих трудностей (библиография, прикнижные именные и тематические указатели) лишь смягчали, но никак не разрешали эту проблему. Возможность выхода из данной ситуации возникла только с появлением электронного текста и Интернета, выстраивающего гипертекст. У гипертекста (и у всех его составляющих) легко поддающийся изменению носитель, в отличие от рукописи или печатного текста (книги, газеты и т.п.), где текст запечатлевается в фиксированной и неизменной форме. Если тексты на неизменных носителях продлевают (заменяют) индивидуальную человеческую память и даже в рамках библиотеки существуют автономно, объединяясь только в сознании читателя, то в Интернете они располагаются в одном пространстве и создают в полном смысле слова социальную память, т.е. память общества в целом.
При этом такие черты гипертекста, «как нелинейность (точнее, многолинейность), неиерархичность, вариативность, фрагментарность (или гранулярность) и взаимосвязанность, порождают серьезные последствия, релятивизируя принцип неизменности текста и расшатывая авторскую волю» (с. 155). Л.В. Зимина ссылается на Дж. Боултера, который отмечал, что в электронном тексте элементы смысла, структуры и визуального представления чрезвычайно нестабильны 2. Тут легко изменять сам текст, сокращать, расширять и перестраивать его, контаминировать с другими текстами. Как отмечает Зимина, «электронная обработка текста порождает тотальную связь текста, писателей и читателей в новом пространстве письма» (с. 156). Границы между текстом и примечаниями, между разными текстами стираются. Как пишет цитируемый Зиминой М. Хайм 3, «цифровое письмо превращает частное уединение рефлексивного чтения и письма в публичную сеть, где персональной символической структуре угрожает связь с текстуальностью всеобщего выражения» (цит. по с. 156—157).
Как отмечает Зимина, в электронной сети развивается совместное литературное творчество, «основанное на новых принципах гипертекстовой поэтики: интерактивности, выражающейся в возвышении роли читателя и его притязаниях на авторство; отрицании аристотелевских категорий повествовательности (линейности нарратива, дефиниции фабулы, целостности произведения, значимости его границ — начала и конца и пр.)» (с. 159).
Тем самым, как указывает исследовательница, происходит своеобразный возврат к рукописной традиции, при которой текст существовал в гораздо менее жесткой форме, разные копии содержали различные версии или варианты текста. Каждая античная или средневековая рукопись существовала как уникальный объект, и современные печатные издания античных и средневековых авто-ров создают некоторые условные, далеко отходящие от рукописных источни-ков артефакты: вводятся межсловные пробелы, заглавные буквы, пунктуация, устраняются текстуальные искажения, внесенные при многократном копирова-нии, вводятся титульные страницы, комментарии, предисловия, указатели и т.д. Теперь же, как и в допечатный период, вместо «идентичного», «единого», «ка-ноничного» текста существует дисперсный текст.
Исчезает понятие тиража, текст может существовать в одном экземпляре, так что сетевая литература в иной форме возрождает существование литера-турного текста как уникального объекта. В этой связи необходимо упомянуть и нередкое сейчас воспроизведение в электронной форме копий авторских ру-кописей. Но исчезает и понятие подлинника, поскольку «сетевая архивация, даже если она имеет дело с оцифрованными факсимиле подлинных докумен-тов (рукописей, изображений и пр.), оперирует всего лишь “копиями”, “симу-лякрами”, ставя под сомнение понятие “аутентичности”, “подлинности”, столь важное для традиционных архивов <…>» (с. 165).
В четвертой главе («Институт “авторства” и его метаморфозы: истоки, становление в системе книгопечатания и проблематизация в эпоху электронных технологий») Зимина прослеживает становление института авторства в разных странах, а также влияние Интернета на этот институт.
Появление гипертекста, стирающего границы между индивидуальными текстами, проблематизирует и понятие авторства. В отличие от романтической концепции индивидуального автора-гения возникает представление о коллективном творчестве. Нет в гипертексте и «центра», здесь наблюдается «дисперсия автора». Если позиция автора в гипертексте ослаблена, то позиция читателя — активизирована. Читатель сам выбирает путь прочтения текста, может комментировать его, создавать гиперссылки и т.д., влияя тем самым на контекст восприятия. В книге рассматриваются русскоязычные коллективные литературные проекты: интерактивные литературные игры («Буриме», «Сонетник», «Сад расходящихся хокку»); гипертекстовый проект «РОМАН» со сложной нарративной структурой; русское виртуальное сообщество «Live Journal» с большим числом взаимодействующих участников и др. С другой стороны, в сети нередки случаи сокрытия авторства и создания виртуальных авторов.
Стирая границы между центром и периферией, и вообще между различными текстами, гипертекст подрывает и основу задающего иерархию литературного канона. Зимина ссылается на Р. Ланхэма 4, который писал: «Цифровой текст становится нефиксированным и интерактивным. Читатель может изменять его, становиться писателем. Центр Западной культуры со времен Ренессанса — реально с величайших Александрийских редакторов Гомера — фиксированный, авторитетный, канонический текст, просто взрывается ввысь» (цит. по с. 181). Ему вторит Дж. Боултер: «Идея относительно стабильного [литературного] канона имела смысл в культуре, где доминировали печатные книги. Канон также соответствовал централизованной образовательной системе, в которой каждый изучал те же самые предметы и те же самые тексты, чтобы познакомиться со стандартами культурной жизни. Но понятие стандарта сейчас пришло к краху, и этот крах отражается в сдвигах от печатного к электронному пространству письма, в котором стабильный канон произведений и авторов бессмыслен <…>. В мире электронного письма не будет текстов, которые каждый обязан читать. Будут только тексты, которые выбрало большее или меньшее количество читателей, чтобы изучать в больших или меньших подробностях. Идея величайшей неотвратимой книги принадлежит веку печати» (цит. по с. 181).
Зимина приходит к справедливому выводу, что современное авторское право не соответствует нынешним социокультурным реалиям, прежде всего Интернету. Выработанное в эпоху книгопечатания копирайтное законодательство адекватно функционирует для материальных объектов (компакт-дисков, бумажных книг и т.п.), но не для сетевого электронного текста.
Сетевая коммуникация хотя и происходит в письменной форме, но, по сравнению с печатью, существенно ближе по своим характеристикам к устной: здесь широко развито (как в беседе) синхронное и интерактивное общение (в конференциях и чатах, причем тут появляются и специфические визуальные знаки — «смайлики»), более того, нередко письменная форма контаминируется с аудио-визуальной (мультимедийные чаты, аудиовидеоконференции, интернет-телефония). Кроме того, «смесь визуального с текстуальным явно обнаруживается в электронных газетах, макет которых на экране монитора представляет собой приблизительно равное соотношение текстовых и визуальных блоков <…>. Видеосюжет вместе с заголовком иногда может полностью исчерпать тему. Текст все больше маргинализируется <…>. Параллельно текст начинает стилистически имитировать разговорную речь, с ее идиомами, образами, инверсиями» (с. 113).
В пятой, заключительной главе книги («Взаимодействие электронных технологий и традиционного книгоиздания») рассматриваются такие аспекты современного книгоиздания, как «электронные книги», торговля обычными книгами по Интернету, издательские веб-презентации, технология «печати по требованию».
Приведенный в книге Л.В. Зиминой обширный материал показывает, что в основных своих интенциях Маклюэн оказался прав: действительно, в современном обществе роль печатной культуры (и порождаемых ею мировоззренческих импликаций: единой точки зрения, нарративной последовательности, рациональности и т.п.) снижается, а роль аудиовизуальных средств коммуникации растет (характерно, что в продаже, в том числе и в России, появились аудиокниги, представляющие собой компакт-диски, запечатлевшие прочитанные вслух профессиональными актерами литературные произведения). Однако нам представляется, что схема Маклюэна, оперирующая лишь двумя полюсами, между которыми как бы происходит качание маятника, слишком проста и неадекватна реальному, гораздо более сложному процессу.
Столь многим обязанный своему учителю Гарольду Иннису, он, к сожалению, проигнорировал основной вывод классической книги Инниса «Империя и коммуникации»5, согласно которому развитие системы коммуникаций человечества идет не путем вытеснения новым средством коммуникации предшествующих, а путем их наращивания и накопления: сфера и масштабы действия старого средства коммуникации сужаются, но оно отнюдь не исчезает. Напротив, более богатая, сочетающая большее число средств система коммуникации позволяет обществу успешнее решать стоящие перед ним задачи.
Тем не менее вклад Маклюэна в теорию социальной коммуникации трудно переоценить, и будем надеяться, что выход его дилогии будет способствовать росту числа и качества отечественных исследований в этой области.
1) Переведены книги в целом неплохо (хотя в переводе В.Г. Николаева иногда попадаются неудачные выражения, например «специалистский взрыв» (с. 6—7), «электрическая скорость» (с. 16), «подвижность, развившаяся в массовую миграцию» (с. 83), «республиканство» (с. 104) и т.п.), но справочный аппарат оставляет желать лучшего. В каждой из книг издатели посвятили биографии и характеристике научного творчества Маклюэна по паре страниц, чего явно недостаточно, не сделав никакой попытки проследить судьбу его научного наследия и место его работ в современном контексте исследования коммуникационной сферы. Переводчик «Галактики Гуттенберга» обошелся без комментариев (что вполне допустимо), а вот переводчик «Понимания медиа» взялся комментировать переводимую книгу, но сделал это не очень профессионально. Так, например, шекспировского Яго, Т. Мора, Ф. Рабле, П.Б. Шелли, Т.С. Элиота, И.Ф. Стравинского, Т. Веблена, Дж. Милля он комментирует, а С. Малларме, Ф. Бэкона, Э. Дюркгейма, Э. Канетти, А. де Токвиля, А. Тойнби и др. оставляет без пояснения.
2) Bolter J.D. Writing Space: The Computer in the History of Literaсy. Hillsdale (N.J.), 1991.
3) Heim M. Electric Language: A Philosophical Study of Word Processing. New Haven, 1987.
4) Lanham R.A. The Electronic Word: Democracy, Technolo-gy, and the Arts. Chicago; London, 1993.