Опубликовано в журнале НЛО, номер 3, 2005
В ряду великих поэтов Серебряного века Бальмонт выделяется своей универсальностью: тяготение и восприимчивость Бальмонта к другим языкам, его путешествия по странам света (от Скандинавии до Океании, от Мексики до Японии), наконец, его неутомимая, воистину титаническая переводческая деятельность — широко известные факты его биографии.
Какое место занимают среди языков и культур, которыми вдохновлялся Бальмонт, земля и слово Израиля? Как воспринимал поэт евреев и еврейство? Эти вопросы до настоящего времени почти не привлекали внимания исследователей.
В конце апреля 1935 года, прилагая к своему письму А.А. Полякову1 заметку, предназначенную для печати в газете «Последние новости» (в связи с предстоящим 13 мая в Париже творческим вечером Бальмонта2), поэт, отмечая основные вехи своего духовного пути, между прочим указывает:
Моя любовь к евреям и Библии (с детства и до 1925-го года). — Разочарование в евреях, ненависть к Библии (несколько лет). — Мой наивно-сентиментальный монархизм (1920—1934). — Резкий перелом в душе: исцеление от чудовищной язвы антисемитизма…3
В том же письме к А.А. Полякову от 29 апреля 1935 года (дни русской Пасхи) читаем:
Христос Воскресе! […] Востину Воскресе! И не знаю, христианин ли Вы или держитесь Вашего собственного, более древнего предания, начертанного величественно, написанного так, что русский поэт, знающий все веры Мира [Бальмонт имеет в виду самого себя. — К.А.], а до него угрюмый англ, Карляйль («Герои и Героическое»4) воскликнули, рыдая восхищенно: «Книга Иова — лучшая из книг, написанных на Земле…!» Не все ли равно, кто Вы и кто я, если мы без лжи и с сочувствием смотрим друг другу в глаза?5
Эти эмоционально-лирические — совершенно в духе Бальмонта — признания перекликаются с тем, что писал он десятилетием ранее в статье «Вечно бодрствующие» (1924), посвященной евреям, с которыми ему довелось встретиться в жизни. «Первые три встречи мои с евреями произошли в моей юности, в обстановке все три раза неравноценной и разной, все три встречи закрепили мое душевное влечение к евреям, а встречи позднейшие лишь подтверждали первое впечатление». При этом третья «встреча», упомянутая Бальмонтом, — знакомство с Книгой Иова, побудившее его не-однократно прочесть всю Библию, «которую в течение многих лет я брал с собой в числе любимых книг, куда бы ни лежали мои пути»6.
Статья «Вечно бодрствующие» содержит ряд биографических сведений, отсутствующих в других источниках. Бальмонт сообщает, например, о роли Библии и Генриха Гейне в формировании его поэтического сознания. Или — о благотворной роли евреев в различных перипетиях его жизни. «Почему же такая странность, что много раз в моей жизни, в самых разных местах, в самых разных обстоятельствах, когда мне было особенно трудно […] добрым словом или добрым действием мне помог не русский, а еврей?» — вопрошает Бальмонт. И отвечает: в силу своей «горячности и чуткости», своей «зоркости и отзывчивости» еврей часто видит чужую душу, когда другие ее не видят, «бодрствует, когда другие дремотны…». В этой же статье — слова, навеянные ситуацией начала 1920-х годов, когда многие русские люди стали невольно сопоставлять свое вынужденное изгнание из поруганной, разоренной страны с трагической историей еврейского народа. «Не вникаем ли мы ныне, мы, русские, — читаем у Бальмонта, — в великом нашем рассеянии, в огненные слова еврейских пророков? Не читаем ли мы в них нашу собственную правду и судьбу?»7
Как согласуется этот гимн еврейству с признанием Бальмонта в том, что после 1925 года он испытывал ненависть к евреям и Библии, или с более ранними его высказываниями наподобие следующего: «До семитов мне очень мало дела и до антисемитов, и до борющихся с антисемитами тоже. Если бы я не знал, как евреев грубо забижают [так! — К.А.], я бы выступил решительным антисемитом (религиозным и культурным), ибо роль семитов в истории куда как некрасива, — жестокая их Библия и [есть наш?] исторический фантом христианства, это именно тот семитизм, тот кошмар, который изуродовал человеческую впечатлительность…»?8
Чтобы разобраться в этих противоречивых суждениях, необходим экскурс в биографию поэта.
Вместе с тремя близкими ему людьми (Е.К. Цветковская, спутница жизни Бальмонта; Мирра, их дочь; А.Н. Иванова, давняя приятельница семьи Бальмонтов) поэт покинул Россию в июне 1920 года. Первые годы во Франции прошли под знаком его романа с Дагмар Шаховской (от этой связи было двое детей). К 1924 году любовная история исчерпала себя, и Бальмонт, стремясь, как обычно, к уединению на лоне природы, подолгу живет то в одном, то в другом поселке на берегу Атлантического океана, лишь изредка наезжая в Париж.
В 1924 году Бальмонт, поселившись в местечке Шателейон в Бретани, узнает о том, что артистка московского еврейского театра «Габима» Шошана Авивит 9 выехала на Запад, успешно выступает в Литве и Польше с авторской программой и собирается в Париж.
Действительно, артистка «Габимы», где в течение нескольких лет она блистала в главных ролях, Шошана Авивит к тому времени стала выступать самостоятельно. Она создала собственный своеобразный жанр — читала на древнееврейском языке выбранные ею библейские тексты. Ее исполнение, по свидетельству современников, потрясало слушателей. Публика в Западной Европе встретила ее восторженно, высоко оценила ее талант. Имя Шошаны Авивит становится в середине 1920-х годов широко известным; многие — особенно в сионистских кругах — видят в ней еврейскую национальную артистку 10. «Ее миссия в области искусства, — писал журналист М. Бенедиктов (М.Ю. Берхин), соредактор сионистского еженедельника “Рассвет”, — органическая ступень в национальном ренессансе. Она по-новому восприняла и по-новому выразила красоту, забытую красоту сокровищ национального духа. […] Она первая решилась сделать исторические памятники национальной поэзии предметом сценической интерпретации. Она подошла к ним, свободная от уз традиции, с опытом и достижениями общечеловеческой культуры. И случилось чудо: на наших глазах ожила сокровенная красота Библии, пророков и псалмопевца»11.
…Она создала себе уникальную роль декламатора на иврите, читая фрагменты из библейских пророков и библейской поэзии, — вспоминал поэт и критик Яков Коплевич12. — Ее сильный чистый альт, прямая осанка и высокий рост — «как стройная пальма» — придавали ей вид горделивый и прекрасный; вечера с ее выступлениями привлекали многочисленную и разнообразную публику. Ее величавая фигура в длинном вечернем платье из черного шелка, которое еще добавляло ей высоты, воплощала в представлении многих полный гордого великолепия «библейский образ». А поскольку большинство слушателей иврита не понимало и не могло судить о качествах ее чтения, то сосредоточивало внимание на ее прелестных, чарующих, неизменно благородных позах, жестах и мимике, и ее внешность производила на публику невероятное впечатление13.
Бальмонт был знаком с Авивит. Он впервые увидел и услышал ее в Москве, видимо, незадолго до своего отъезда. Возможно, это произошло на вечере еврейской поэзии, состоявшемся в бывшем зале Консерватории 16 мая 1920 года (в вечере, среди прочих, принимали участие В.И. Иванов, В.Ф. Ходасевич, Наум Цемах, руководитель «Габимы», и Шошана Авивит) 14. Во всяком случае, уже первое стихотворение Бальмонта, обращенное к Шошане и написанное в июне 1924 года, когда стало известно (из газет), что артистка приехала в Париж 15, свидетельствует: Бальмонт пленился Шошаной сразу же, как только увидел ее на сцене. «Почему я Вас почувствовал сразу там в Москве, почему Вы так остро, больно и нежно вошли в мое сердце?» — напишет ей поэт летом 1924 года 16 . О том же читаем и в первом стихотворении Бальмонта, обращенном к Шошане (этим стихотворением он приветствовал ее прибытие на Запад):
Пленительное
имя — Авивит.
Не Пасха ли сияет в нем Господня?
Во мне напев, во мне весна звенит.
В душе раскрылся куст цветов сегодня.
Тебя
я видел только раз один,
Жемчужиной, сиявшею в Габиме.
Ты — белый сон. Ты — лилия долин.
Ты — вспев струны. Ты — пламя в синем дыме 17.
Поэт обыгрывает имя артистки (Шошана Авивит означает на иврите «весенняя лилия»), описывает ее чтение, модуляции голоса («Твой голос нам явил всю роскошь сил. / Он загудел встревоженным набатом, / В нем к покаянью колокол звонил, / Всходил призыв и упадал по скатам»18). Это стихотворение — в отличие от других стихов Бальмонта, обращенных к Шошане Авивит (лишь некоторые из них появились в печати), — запомнилось современникам и имело определенный резонанс.
Последние строки этого стихотворения («Ты — ликом Руфь, лик лани молодой, / Но в крайний час подъемлешь меч Юдифи») содержат в зародыше поэтический образ, который получит затем развитие и превратится под пером Бальмонта в самостоятельный сюжет: Шошана Авивит отождествляется с библейскими персонажами, уподобляется то кроткой благочестивой Руфи, то воинственной Юдифи, обворожившей и поразившей Олоферна, спасительнице своего народа, чей образ вдохновлял Бальмонта еще в ранней юности 19.
Такое восприятие Шошаны Авивит, якобы воплощающей в себе дух и тысячелетнюю культуру еврейства, складывалось в то время не у одного Бальмонта. В печати (также и в русской) постепенно утверждается образ Шошаны как избранной дочери еврейского народа, призванной вести его за собой, мужественной Юдифи, еврейской Жанны д’Арк и т.д. Критик Сергей Яблоновский (С.В. Потресов), встретившийся с Шошаной Авивит летом 1924 года в Париже, посвятил ей статью, в которой создал выразительный портрет еврейской артистки:
Мне о ней писали; мне о ней рассказывали; было большим и прекрасным то, что говорили, а Бальмонт о ней пел:
Ты — белый сон. Ты — лилия долин.
Ты — вспев струны. Ты — пламя в синем дыме. […]
Четкая фигура; мудрые, грустные, добрые, навсегда грустные глаза […] тихая девушка, музыка, лирика — водительница народа, вся из огня, из жертвы, естественности экстаза… […]
Она не русская. Ассимиляторам она сказала:
— Все: каждая капля моей крови и каждая клеточка моего мозга, и каждый нерв моего организма — я взяла у народа особого, ни на какой другой не похожего — и во мне живет этот народ всею сконцентрированностью своего духа. […]
Шошана Авивит — чуждая нам славянам. И став совсем, а не на половину только чужой, сделалась совсем своей. […] И сейчас народ еврейский возложил на хрупкие плечи женщины ве
ликую миссию. […]
Народ позвал ее. Она этот зов услышала.
А, может быть, она позвала, зовет народ свой.
И весь мир услышит ее 20.
4 июля 1924 года Бальмонт пишет Шошане Авивит (первое письмо):
Дорогая, я не знаю Вашего отчества, а назвать Вас лишь по имени — в прозе письма — не смею. И вот мне радостно, что я могу хоть поэтому просто сказать Вам: Дорогая!
Когда я прочел в газетах, что Вы едете в Париж, мною овладело неизъяснимое для меня самого волнение. Жажда Вас увидеть и услыхать гнала меня в Париж, и я жалею, что я не подчинился ей.
Я счастлив, что мой привет [Бальмонт имеет в виду свое стихотворение. — К.А.] доставил Вам радость. Когда я увидел строки мои, внушенные Вами, напечатанными, я весь день и на другой день рисовал себе мыслью, как Вы увидите эту страницу. Я представил себе Ваше лицо, и в душе моей было светло и празднично.
Нескольким строкам Вашего письма я был так рад, как будто ко мне вернулась юность. Или она не уходила от меня никогда, хотя железные часы Времени идут — и в какие жестокие дни живем мы с Вами!
Посылаю Вам еще привет. Мне хотелось бы забросать Вас цветами. Мне хочется сказать Вам больше, чем я говорю. Искренне Ваш.
К. Бальмонт.
Увидимся ли когда-нибудь?
«Еще привет» представлял собой новое стихотворное послание Бальмонта, обращенное к Шошане: «Морская страница». За ним следует стихотворение «Смиренный вопрос». Тронутая вниманием поэта, Авивит отвечает ему коротким письмом. «Сегодня я получил Ваши милые слова, — пишет ей Бальмонт 13 июля. — Я весь день счастлив. Это Ваш день в моей душе. Пасхальное воскресенье. Я шлю Вам “Нить”. Но я написал Вам еще четыре напева».
«Напевы» и письма, устремленные к Шошане, стремительно следуют друг за другом в июле—августе 1924 года. Шошана Авивит становится для поэта на долгие месяцы источником вдохновения. «В моей душе целая заря, которая смотрит на Вас», — пишет ей Бальмонт 13 июля. «Вы — самое таинственное событие моего сердца. Вы — самое тонкое и нежное, к чему я влекусь самой хрустальной полосой моей души» (23 июля). «Нет, Вы — не греза. Вы — живая, настоящая, я чувствую Вас, Вы прекрасны, Вы желанны, и мое сердце бьется, когда я думаю о Вас» (10 августа). На столе Бальмонта в Шателейоне — портрет Шошаны, полученный им от артистки, ее лицо. Описывая Е.А. Андреевой свою комнату в Шателейоне, Бальмонт упоминает 15 сентября «поразительное лицо Шошаны Авивит, лучшей артистки Еврейского театра, моей теперешней мечты, далекой и близкой, которой я пишу целую книгу лирики и напишу драму “Юдифь”»21. 17 ноября Бальмонт пишет самой Шошане: «Когда в мою комнату кто-нибудь заходил, всегда Ваше лицо притягивало глядящего, и мне говорили о власти и чаре этого лица. А я молча слушал и радовался»22. И что характерно: еврейская артистка очаровывает Бальмонта не только своей внешностью, своим голосом, своим чтением, но и своим репертуаром, своим «еврейством». Влюбленность была обычным для Бальмонта творческим состоянием, и не раз случалось, что его тяготение к той или иной стране стимулировалось его любовным чувством к конкретной женщине. Так, увлеченность Бальмонта Норвегией неотделима от его любовного чувства к Дагни Кристенсен; так, Грузия — в те годы, когда он переводил «Витязя в тигровой шкуре», — воплотилась для него в образе Тамар Канчели. Вспыхнувшая в нем страсть к Авивит также имеет фоном его повышенный интерес к еврейству, ярко проявившийся уже в начале 1924 года (статья «Вечно бодрствующие»). Устремленность к еврейской женщине и ее народу естественно влечет за собой желание поэта глубоко погрузиться в Ветхий Завет, овладеть тем культурным пространством, к которому стремилась приобщить своих слушателей сама Шошана.
Воспевая возлюбленную, несущую в себе, казалось, всю красоту и поэзию ветхозаветных преданий, Бальмонт естественно прибегает к библейской стилистике. Он черпает вдохновение в Книге Песни Песней Соломона: образы, слова, краски. Стихотворение «Сестра» (дата: 15 июля 1924 года) имеет эпиграф: «Ранила ты сердце мое, сестра моя, невеста; ранила ты сердце мне одним взглядом очей твоих»23. В этом стихотворении — богатый набор библейской поэтической лексики: лань и леопард, нард и шафран, аир и мандрагор, жемчуг и гранат…24 Последняя строчка («Свет гранатового сада») вдохновляет поэта на другое стихотворение, написанное в тот же день («Гранатовый свет»).
Внимание к Библии, чтение Библии, размышление над Библией — все это отразилось в письмах Бальмонта к Шошане Авивит. 13 августа Бальмонт признается в том, что желает изучить еврейский язык: «Мне бы очень хотелось изучить еврейский, арабский и египетский по-настоящему». О том же он пишет и 25 сентября: «Я так люблю читать великие создания мысли и чувства — в подлиннике, что, конечно, очень тоскую, что не имел времени и жизненной возможности изучить древнееврейский язык». Бальмонт засыпает Шошану вопросами. «Как по-древнееврейски “рай” и как “сад”? — спрашивает он 30 июля. — Какое из этих двух слов в сказании о Еве?» И далее (в том же письме): «Нет ли среди Ваших друзей такого, кто доверил бы мне (послав на несколько недель) несколько книг (на европейских языках — я их знаю все): а) о еврейской женщине в истории и сейчас; б) о историческом возрасте отдельных книг Библии; 2) о музыкальном переложении псалмов; 3) по географии и этнографии Палестины». Шошана отвечает на вопросы Бальмонта, дает ему советы. «Указанные Вами строки Исайи перечел и по-русски, и по-латински. Они изумительны» (21 августа).
Вновь и вновь повторяет Бальмонт то, что уже было им высказано в статье «Вечно бодрствующие»: «Высокая радость для меня — отношение евреев ко мне. Наше чувство взаимно. Я всегда любил, что в них столько огня. И они чувствуют, что я — огненный» (письмо от 13 августа). Постоянно декларирует Бальмонт и свою любовь к Библии, которая сочетается у него в то же время с неприятием многих ее страниц. «Есть места в Библии, которые пронзают меня своею жестокостью, — пишет он Шошане 22 августа 1924 года (о том же он писал Татьяне Полиевктовой еще в 1908 году). — Как раз последние дни я перечитывал книгу Иисуса Навина и книгу Судей Израилевых. Вы сами знаете, сколько там крови и убийства. Эти страницы залиты кровью. Одна повесть нападения на землю Лаис, на народ, который жил “покойно, тих и беспечен” и “не было в земле той, кто обижал бы в чем”25 — одна эта повесть — страшный обвинительный акт против евреев. Душа моя снова была полна проклятия и осуждения. Недоуменно я скорбел, ибо не хочу обвинять, а напротив — восхититься и оправдать, и преклониться».
Все народы истребляют друг друга, — продолжает Бальмонт свой спор с Шошаной в письме от 31 августа, — и — роковая неизбежность, чтоб кто-то духом победил и кто-то духом и телом был побежден. Но я не могу принять, чтобы вы, истребив — пусть во имя Божие истребив — целые народы, рассказывали о таких гекатомбах ликующим тоном, самоупоенно. Вот тут — начинается грех против Духа Святого. Хорошо не убить. Можно убить. Часто должно убить. Но делать из свершенного убийства поэму — слепота и преступление. Вот почему многие страницы Библии я негодующе отвергаю, как над другими я плачу и светлею, и молюсь Богу, и пою псалмы, мои псалмы, мое приношение моему Господу, который — и не библейский, и не евангельский, и не египетский, и не индусский, а мой, мой, одного меня, — и Ваш в то же время, ибо Он один, и нет Бога кроме Бога.
Бальмонт, как видно, при всей своей восторженности по отношению к древнееврейскому языку, его звучанию и поэзии, воплощенным в Ветхом Завете, вовсе не отождествляет себя с правоверным иудеем, представителем избранного народа; напротив, подчеркивает свою принадлежность к некоей мировой религии — объемлющей всех и вся. Подобные признания Бальмонт делал в своей жизни неоднократно. «…Я полюбил все народы земли в их первотворчестве», — писал он, например, Д.Н. Анучину (известному антропологу и географу) во время своего кругосветного путешествия в 1912 году 26. «Каждый народ должен расцвести своим цветом, — объясняет он Шошане 31 августа, — и расцветает, если соседние народы его не задавят. Каждый народ есть Божий народ и избранный, и вестник своего бога, и вестник единого нашего Бога, которому любо Разнообразие, а нам, разным, Он вселяет в душу убеждение, что только мы — избранники, что только я — любимец». Таким образом, Бальмонт проповедует не избранничество одного, а избранничество каждого. Особой заслугой еврейства является для него не столько индивидуальное, сколько общее, общечеловеческое. «В том и достоинство великое еврея, что он сумел, будучи таким резко очерченным в национальном, стать общечеловеческим. В его обращении к Богу он ближе всех подходит к Богу и всех прямее. И в том — его высокое избранничество» (31 августа).
И снова (в том же письме) — пылкие признания поэта в любви к евреям.
Я знал многих евреев в моей жизни. Мне много сделали вреда и причинили боли — русские и англичане, и французы, но заметьте, никогда ни один еврей не обидел меня за всю мою жизнь, и я видел от евреев только добро, ласку и внимание, и любовь, и страстную любовь. Больше того. В эти проклятые беженские годы я, верно, давно умер бы с голоду или отчаяния, если бы неоднократно именно еврей и еврей не пришли ко мне братски и не помогли. До смерти я буду благословлять такую способность еврейского сердца.
Наряду с пророчествами Исайи и стихами Песни Песней Бальмонт вдохновляется героической историей Юдифи, чей образ за несколько недель переписки полностью сливается у него с образом его корреспондентки. «Совсем на днях, — пишет он Шошане 22 августа,— я посылал Вам “Глаза”, внушенные Вашим лицом и образом Юдифи. Вы видите, я ее люблю очень». Это стихотворение, написанное 24 июля, появится 21 января 1925 года в «Последних новостях» под заголовком «Глаза Юдифи» (см. ниже). Одновременно Бальмонт задумывает драму на этот библейский сюжет и начинает всерьез готовиться к нему.
«Если кто-н[и]б[удь] из Ваших друзей, — пишет ей Бальмонт 16 сентября, — смог бы послать мне что-н[и]б[удь] из книги о домашней обстановке евреев, об обрядовой стороне их ежедневности, в старину, и об историческом возрасте “Книги Юдифи” <так! — К.А.>, т. е. событий, в ней описанных, и когда они были написаны, — Вы приблизили бы меня к написанию драмы несказанно. Мне так хочется ее Вам пропеть».
25 сентября Бальмонт задает Шошане ряд вопросов о происхождении текста «Книги Юдифь» («…Откуда взялась эта повесть в греческом тексте»27) и добавляет: «Написана она удивительно — и, как лучшие места Библии, легко поддается драматизации. Дивлюсь, что нет целого десятка прекрасных драм, посвященных Юдифи»28. И далее: «Едва я смогу найти двухнедельный досуг, я непременно напишу эту драму, хотя я не драматург, а лирик и написал пока всего одну драму “Три расцвета”»29.
17 ноября Бальмонт вновь просит Шошану помочь ему осуществить «замысел о Юдифи», достав в Париже несколько книг: «Мне очень надо получить книги: 1) География и этнография Палестины. 2) Отдельные очерки о Синае и о Мертвом Море. 3) Очерк флоры и фауны Палестины. 4) Описаниедомашнегообиходадревнихевреев. 5) James Frazer. The Folk-lore of the Bible. […] Буду очень-очень благодарен, если похлопочете во имя мое, Ваше и Юдифи».
Как видно, Бальмонт подошел к «Юдифи» со всей серьезностью. Однако осуществить свой замысел поэту, по-видимому, не удалось. Сохранился лишь фрагмент, озаглавленный «Последнее слово Юдифи» (в рукописной копии — посвящение Шошане Авивит)30. В этом произведении отразилось и глубокое чувство Бальмонта к еврейской артистке, и его сомнения о «Вечной книге» — все то, о чем он писал Шошане в своих письмах, в частности о приятии и неприятии крови, которая потоком льется на страницах Библии. Эти раздумья вложены поэтом в уста самой Юдифи:
Я жертвенный костер в веках жестоких,
Я сопричислюсь к лону Авраама,
Но буду навсегда в червленых ризах,
Кровавый свет, пурпуровый закат.
Пролитье крови. Каждою ли кровью
Обрызган тот, кто эту кровь разделит?
Воистину убийство? Я не знаю.
Копье горит в своем летучем беге,
Стрела поет, вонзилась в сердце льва.
Я ранена. Но мой народ бессмертен.
Я ранена. Но мой народ велик.
Спасен. Спасется. Будет вечной кущей.
Я ранена 31.
В ноябре 1924 года, узнав о том, что Шошана готовится выступить перед парижской публикой, Бальмонт увлекается мыслью о совместном вечере с еврейской артисткой. По поводу устройства такого вечера Бальмонт обращается к адвокату и журналисту Моисею Леонтьевичу Гольдштейну (1868—1932), активному участнику парижской культурной жизни 1920-х годов, издателю газеты «Последние новости» в 1920—1921 годах.
Вы очень меня обрадовали, — пишет ему Бальмонт 1 декабря 1924 года, — упомянув имя Шошаны Авивит, с которой через письма я очень подружился за последние месяцы и которую считаю прекраснейшим существом, исключительно выдающимся по художественному таланту и по высоким качествам редкостной женской души, которая по одному слову, по одному звуку понимает и чувствует сложное душевное явление. […] Если Вы и Софья Наумовна 32 поможете мне устроить вечер, Шошана Авивит захочет, чтобы этот вечер был вечером К.Д. Бальмонта и Шошаны Авивит. Это будет событием в моей жизни, и я восприму его — как большую радость. Поговорите с ней об этом. Я представлял бы себе этот вечер состоящим из двух половин. В одной половине я выступил бы с чтением отрывков из двух новых своих, еще не напечатанных книг, а она прочла бы несколько переводов из меня на древнееврейский язык, другая половина принадлежала бы ей главным образом и почти целиком состояла бы из произнесения ею на древнееврейском языке любимых ее отрывков из пророка Исайи и других ее ходовых выступлений, я же прочел бы с десяток лучших своих стихотворений, внушенных мне ею…33
«Я хочу, чтоб наш вечер, Ваш и мой, состоялся, — пишет Бальмонт Шошане 18 декабря 1924 года. — Это должно быть. И если бы это не удалось в ближайшие недели — а, может быть, еще и удастся, — мы должны устроить такой вечер. Милая, правда? Для меня это было бы таким счастьем. Мы впишем в нашу память золотую страницу, которая не перестанет светить нам. И не только нам».
21 января 1925 года Шошана Авивит выступает в Париже в зале «Гаво»; на вечере присутствует Бальмонт. В день ее выступления газета «Последние новости» помещает (рядом с объявлением о предстоящем вечере) стихотворение Бальмонта «Глаза Юдифи» («Предгрозовая тишь. В агате бирюза…») с посвящением Шошане Авивит 34. По окончании вечера поэт дарит артистке свой фотопортрет с надписью: «Шошане Авивит, душе, чей слух открыт Глаголу Мира. Париж. 1925. 21 января. Вечер. К. Бальмонт»35.
Глубокое, хотя и не ровное впечатление произвел этот вечер на журналиста, драматурга и критика С.Л. Полякова-Литовцева, полагавшего, что отрыв Шошаны Авивит от еврейской сцены — «ее подлинной стихии» (критик имел в виду театр «Габима») — не пошел ей на пользу.
Я уверен, что многие в этом зале, — писал он, — с нетерпением ожидали первых звуков древней речи, жаждая давно не испытанного трепета и душевных потрясений. […] Публика стремилась к актрисе, актриса стремилась к публике, но между ними на этот раз легла какая-то черта. […] Что-то в этот вечер артистке мешало. Отрывки первой части программы, несмотря на безусловную красоту выразительной пластики, были лишены глубины и вдохновения. Но уже в «Песни Песней» зазвучали захватывающие ноты, в псалме «На реках Вавилонских»36 вспыхнул побеждающий пафос, а в монологе из «Вечного Жида»37 блеснул цельный и волнующий сценический образ 38.
Иначе вспоминает об этом вечере Яков Коплевич. Слушать декламацию Авивит, признается он, было для него мучительно.
Ее полнозвучный голос красивого тембра взлетал в поднебесье, когда слова требовали приглушенного шепота, и затихал, словно делился тайной, тогда как требовалось подчеркнуть сказанное, возвысив голос. Она то и дело акцентировала малозначительные слова, зато невнятно бормотала самую существенную часть библейского стиха. Слышать это было невыносимо. Я огляделся: рядом со скучающими лицами было множество лиц, сияющих бессмысленным восторгом, ее слушали, раскрыв рот, устремив на нее внимательные, но непонимающие глаза. Бальмонт слушал стоя, взволнованно и благоговейно, он весь был в напряжении и придвигался наискосок все ближе и ближе к сцене; лишь отсутствие крыльев не позволяло ему взлететь и устремиться пчелою на манящие лилейные лепестки 39 Шошаны Авивит 40.
Через день, 23 января, — все еще под свежим впечатлением от выступления Шошаны Авивит — Бальмонт пишет ей восторженное письмо: «Дорогой друг, я Вас видел, как во сне, и слушал в таком волнении, что оно еще не кончилось. Я не успел и не сумел, — окруженный людьми, — сказать Вам что-нибудь. […] Ваш голос не умолкает в моем сердце». И еще через несколько дней (28 января): «Мой волшебный друг, и я, и Елена [Цветковская. — К.А.] мы так очарованы полнотой и прямотой Вашей яркой души и Вашего очаровательного лика, что только это хочется Вам сейчас сказать. […] Верю в радостный Вечер — Ваш и мой».
Совместный вечер Бальмонта и Шошаны Авивит состоялся 16 февраля 1925 года в зале парижского отеля «Мажестик». О предстоящем совместном выступлении Бальмонта и Ш. Авивит русских парижан информировала в первой половине февраля эмигрантская печать (в особенности — газета «Последние новости»). Из нескольких публикаций, посвященных этому вечеру, можно узнать, что поэт произнес в первом отделении слово под названием «Пророки Библии и судьбы русского Духа», а также читал свои новые неизданные стихи. Это «слово», сообщалось в одной из заметок (есть основания предполагать, что автором ее был сам Бальмонт), «есть отражение долголетних изучений Бальмонтом Библии и огненных слов ее пророков, которые в текущие дни звучат совсем новым голосом для Русской души»41. Выступление поэта, уведомляла читателей та же заметка в «Последних новостях», «будет сопровождаться произнесением по-древнееврейски артисткой Шошаной Авивит соответственных отрывков из Исайи и псалмов Давида под аккомпанемент арфы» (исполнительница — артистка Московского Большого театра Адалжиза Моллика). Cообщалось также, что во втором отделении Бальмонт познакомит слушателей с поэмой, посвященной Шошане Авивит, а Шошана прочитает («впервые по-русски») несколько поэм Бальмонта и отрывок из «Виктории» Гамсуна. Завершая вечер, поэт собирался прочесть свои новые стихи, обращенные к России, а также — отрывок из неоконченной драмы «Юдифь»42.
На вечере присутствовал композитор Сергей Прокофьев, с которым Бальмонта связывала в первой половине 1920-х годов тесная дружба. В дневнике композитора сохранилась запись от 16 февраля 1925 года:
Вечер Бальмонта и Шошаны Авивит. […] Он очень доволен. Увы, я его защищаю всегда, но, право, Бальмонт как-то отошел и чужд. Было холодно и немного скучно. Раздражали сапфиры и изумруды, от которых он никак не отделается. Оживляла Шошана, бледная, с глазами подрозовленными — болезненный вид. Читала Исайю по-древнееврейски. Была исступленность, но, по-моему, какая-то инфернальная. Кулак в небо. Я, смеясь, Бальмонту хвалю, но Бальмонт принимает всерьез и (как мне потом рассказали) говорил, что Прокофьев в диком восторге — кулак сотрясает небеса. Самое интересное, как читала бы Бальмонта, и это было в программе, но вместо того — Гамсун! Какая пошлость! Я возмущен 43.
Январь—февраль 1925 года в Париже — период наибольшего сближения Бальмонта с Шошаной Авивит и «еврейской душой», которую она для него воплощала. Обосновавшись в Париже, Шошана Авивит вела достаточно светский образ жизни, охотно принимала у себя поэтов, писателей, артистов и общественных деятелей (главным образом — сионистской ориентации). Впрочем, Яков Коплевич, познакомившийся в ту пору с Бальмонтом именно в доме Шошаны Авивит, рассказывает о ней и ее «салоне» с известной долей скептицизма:
Шошана Авивит была тогда замужем за неким богатым предпринимателем (кажется, он был инженером)44; она была вхожа в круги знати и сановников — как евреев, так и не евреев, знакома со всеми видными общественными деятелями и деятелями культуры. У нее была роскошная квартира, в убранстве и меблировке которой чувствовалось некоторое высокомерие, и огромный датский пес, располагавшийся у ног своей разодетой, как театральная королева, хозяйки — казалось, она вот-вот выйдет с патетическим монологом на подмостки сцены. Эта квартира могла бы служить местом встреч еврейской творческой богемы, фокусом ивритского Парижа, если бы не легкий налет снобизма и духа ассимиляции, зерна которой, как видно, таились глубоко под выставленной на всеобщее обозрение маской героини-ивритянки, маской сугубо личной и уникальной. Как кажется, если что и препятствовало глубине ее мыслей и истинному успеху в сфере искусства, так это чрезмерное самолюбование; я не мог отделаться от впечатления, что желание выступать было в ней гораздо сильнее любви к ивритскому произведению. Но это понимание пришло позже, поначалу я был пленен другими ее чертами: я находил в ней необычайную эмоциональную чувствительность, способность чутко отзываться не на свое переживание, а на чужую мысль 45.
В те месяцы (январь—февраль 1925 года) Бальмонт не раз навещает Шошану Авивит в ее парижской квартире — об этом свидетельствуют его письма к ней. «…Вы побледнели вчера ночью, — пишет он 12 марта 1925 года, — когда, уходя от Вас и забыв о ступеньке, я оступился и чуть не упал. Как хороша в Вас быстрота каждого чувства и отражение его в тонком Вашем лике. Где бы Вы ни были, Шошана, моя мысль будет с Вами везде». А вскоре Бальмонт провожает Шошану в Палестину (она уезжала — по приглашению Х. Бялика и М. Дизенгофа — в Эрец-Исраэль на торжественное открытие Еврейского университета, состоявшееся 1 апреля 1925 года).
Ее отъезд Бальмонт воспринял, насколько можно судить, болезненно. Влюбленному поэту казалось, что парижских встреч недостаточно и он «теряет» Шошану, устремленную к Земле Обетованной. Еще 1 марта 1925 года, узнав о том, что Шошана собирается в Палестину, Бальмонт писал ей:
Разве наши встречи были встречи? Разве так встречаются двое, которые так говорят на расстоянии? […] Милая, прекрасная, желанная, близкая, родная, роднее родного, Богом мне посланная, чтобы я был высоким и помнил багряный посох, я хочу Вас увидеть хоть раз по-настоящему. Вдвоем. Говорить. Сказать. Запомнить. И снова разбег двух разных путей. И снова бесконечность разъединяющего пространства. Но не гасите ту лампаду, которую Вы засветили во мне.
Тем не менее Бальмонт сознавал важность этого события в жизни артистки. «Вы удалились дальше, чем знаете, и Вы совершили бóльший путь, чем Вы можете определить это сейчас, — писал он ей 13 апреля 1925 года (в Палестину). — Я заранее знал, любя Вас и за Вас заглянув, тоскуя, чтó Вы будете чувствовать, когда очутитесь там, где Вы сейчас».
Путешествие в Палестину, действительно, оказалось для Шошаны важнейшим событием, как и весь 1925 год — переломный в ее жизни. В этом году она окончательно порывает с театром «Габима»46. Летом она возвращается из Палестины в Париж, где вскоре у нее рождается дочь. Впрочем, она продолжает выступать на сцене — как правило, со своей «коронной» программой, которую пытается расширить и обновить; в мае 1926 года она встречается с Сергеем Прокофьевым и просит его написать музыку к какому-либо отрывку из Библии47. Справочник «Русское Зарубежье» фиксирует ряд ее публичных выступлений в 1926—1940 годах. Так, 17 июня 1926 года Шошана Авивит выступает в зале «Гаво» на вечере, посвященном еврейской поэзии, и читает отрывки из Песни Песней, псалмы, монолог из «Вечного Жида» Пинского (на вечере, по-видимому, присутствовал и Бальмонт, который находился тогда в Париже)48. Авивит выступает и с чтением отрывков русских авторов. 29 февраля 1928 года она принимала участие в вечере поэта Валентина Горянского; 25 марта 1928 года, на большом вечере памяти Семена Юшкевича, устроенном парижским Союзом писателей и журналистов в зале отеля «Мажестик», Авивит читала по-русски отрывок из его пьесы «Miserere» (на вечере, вместе с Шошаной Авивит, выступали Бунин, Борис Зайцев, Жаботинский, Осоргин и другие; председательствовал П.Н. Милюков); 7 июня 1931 года она участвовала в юбилейном концерте, посвященном пианисту, антрепренеру и драматургу, одному из пионеров еврейского театра Аба Гирш-Лейбовичу Компанейцу; 3 июня 1933 года читала (вместе с автором) стихи Довида Кнута (вступительное слово на этом вечере произнесла З.Н. Гиппиус); 6 апреля 1935 года участвовала в бале студенческого Союза сионистов-социалистов; 30 января 1937 года — в бале Общества еврейских студентов, отмечавшего свое десятилетие; 6 апреля 1937 года читала стихи Пушкина на торжеством собрании памяти поэта, которое проводилось Объединением русско-еврейской интеллигенции; 31 марта 1940 года принимала участие в литературно-артистическом утреннике, устроенном Федерацией сионистской молодежи; и др.49
С Бальмонтом, уединившимся на побережье Атлантики и редко наезжавшим в Париж, она видится в эти годы редко. Поэт еще продолжает писать к Шошане, но его послания уже не отличаются прежней силой и страстностью. Последнее — из сохранившихся — писем Бальмонта к Шошане Авивит датировано 28 октября 1926 года. В декабре 1926 года в печати появляется последнее из произведений Бальмонта, созданное, по всей видимости, как итог его размышлений об «избранности» еврейства, — поэма «Бен Акиба» («Солнце закатилось, город мглой объят…»). Обойдя многие земли, странник Бен Акиба понимает, что Бог — повсюду: в мирозданье, природе, человеческих душах. «Не в один Израиль токи Божьих рек»50. Диалог Бальмонта с «героиней-ивритянкой», современной Юдифью, завершается, собственно, на этой ноте.
Однако дружеские отношения между поэтом и артисткой сохраняются. В апреле 1927 года они встречались в Варшаве — во время пребывания Бальмонта в Польше 51. Известно также, что в трудные для Бальмонта 1935—1936 годы Шошана Авивит оказывала содействие Бальмонтовскому комитету, созданному для сбора средств больному поэту, организации вечеров, ему посвященных, и т. д. 52
Сведения о жизни Шошаны Авивит в 1940-е и 1950-е годы весьма скудны. Выйдя замуж за комедийного актера Даниэля Лекуртуа (1902—1985), она пытается перенести свою профессиональную деятельность на французскую сцену. Однако в этом амплуа она не достигает успеха; ее известность постепенно угасает.
В 1950-е годы Авивит приезжала в Израиль.
Она приехала, — вспоминает Яков Коплевич, — в рамках кампании по пропаганде французской культуры. Читала отрывки из произведений французских писателей. Публика — горстка пенсионеров из бывших учителей школ «Альянса», которые никогда не посещают вечеров на иврите. Это была уже не та Шошана Авивит — каштанововолосая, стройная, прекрасная видом, что я знавал когда-то, а совсем иная женщина, маленькая, вполовину прежнего роста, состарившаяся сморщенная блондинка, и голос ее не имел уже той силы. Я полагал, ей будет приятно воспоминание о моем посещении около четверти века тому назад, но она не помнила ни меня, ни моих стихов, и мне показалось, что ей вовсе не доставляет удовольствия вспоминать дни, когда она блистала в Париже. Я спросил, помнит ли она неуклюжего датского пса, — да, пса она помнила.
Тем не менее, я был почти убежден, что ее культуртрегерская миссия была лишь предлогом съездить в Палестину, повидать страну иврита. Ее попытки связаться с «Габимой» и министерством просвещения с целью устроить ей хотя бы один вечер на иврите ничем не увенчались — никто не хотел вспоминать о ее позабытом ивритском прошлом. Она уехала грустная, удрученная — не человек, а тень 53.
В 1968 году с Шошаной Авивит встречалась в Париже Н.К. Бруни, дочь Бальмонта, занимавшаяся поиском рукописей и писем своего отца. «Я виделась с ней лишь один раз, — вспоминала Нина Константиновна, — провела у нее незабываемый вечер, листая фотокопии писем отца и слушая рассказы о нем»54. «Она хотела, — подчеркивает Н.К. Бруни, — чтобы стихи эти были опубликованы на родине поэта»55. Шошана Авивит сообщила дочери Бальмонта, что оригиналы его писем — без права публикации — были проданы ею С.М. Лифарю 56, но что она предложила копии писем и стихов Бальмонта в ЦГАЛИ (еще ранее Шошана Авивит обращалась по этому поводу к некоему Казанскому, атташе по вопросам культуры при Посольстве СССР во Франции, — очевидно, без особого успеха). «Я им [т. е. в ЦГАЛИ. — К.А.] послала добровольно фотографии и копии стихов», — писала Шошана Авивит Н.К. Бруни 8 февраля 1977 года из Женевы 57. «На родине» в конце концов оказались копии обращенных к Шошане Авивит тридцати писем, одной телеграммы и двадцати пяти стихотворений Бальмонта 1924—1926 годов.
*
Остается вопрос: как согласуется столь пылкая увлеченность Бальмонта еврейством (еврейской артисткой, еврейским языком, Библией, Книгой Иова и Книгой Юдифь, пророчествами Исайи и псалмами Давида) с его же собственными признаниями в антисемитизме, от которого он якобы исцелился лишь в 1934 году («…Исцеление от чудовищной язвы антисемитизма»).
Примечательно, что в письме к А.А. Полякову точкой отсчета у Бальмонта является именно 1925 год. «Любовь к евреям и Библии» длилась, по словам поэта, до 1925 года. Затем — «разочарование в евреях, ненависть к Библии», продолжавшиеся якобы целое десятилетие. Ясно, что 1925 год назван не случайно: этот год — переломный в отношении Бальмонта к еврейству — отмечен в первую очередь крахом его любовного чувства к Шошане Авивит. «Разочарование в евреях», о котором Бальмонт пишет А.А. Полякову, воспринимается в этом контексте как разочарование, вызванное уклончивостью Шошаны Авивит, не ответившей поэту взаимностью. (Из письма Бальмонта к Шошане от 13 апреля 1925 года явствует, что еще из Палестины она писала поэту и спрашивала: не кажется ли ему, что их совместный путь «кончен»?)
Есть и другие причины. Например, свойственная Бальмонту «импрессионистичность», капризность, способность переходить от одной крайности к другой. Еще одна причина антисемитских «вспышек» Бальмонта в 1926—1934 годах — его тесная в ту пору дружба с писателем Иваном Шмелевым. Проникнутый ненавистью к большевистскому режиму, Шмелев, как и многие в эмиграции, искал и находил виновников уничтожения старой России в «большевиках-евреях». А в своем творчестве, пытаясь передать и сохранить «истинно русскую» веру и «духовность», писатель целенаправленно воссоздавал святую православную Русь. И своими взглядами, и своими произведениями Шмелев оказывал тогда сильное воздействие на Бальмонта, чья поэзия, начиная со второй половины 1920-х годов, все более насыщается национально-религиозными мотивами («Через пропасти страданья / К свету Божьего лица»58).
И еще одно обстоятельство: не имея постоянного источника дохода, вынужденный существовать на свой литературный заработок, Бальмонт, как и Шмелев, с растущим раздражением относился к издателям и редакторам (многие из них были евреями) крупных русских газет и журналов. В его письмах к Шмелеву проскальзывают такие, например, нотки: «Дорогой, Вы знаете, как много мне дала эта Ваша мученическая книга [речь идет о повести “Солнце мертвых”. — К.А.]. Мы еще на досуге, Вы и я, придумаем хороший шахматный ход, чтобы и сокрушить, и одурачить тут скверное жидовье» [имеются в виду магнаты литературно-издательского мира в русском зарубежье, не желавшие издавать Шмелева. — К.А.] (письмо от 4 июля 1929 года) 59.
Тем не менее невозможно видеть в Бальмонте приверженца антисемитских взглядов. В отличие от Шмелева, Бальмонт не был идеологом, убежденным сторонником какой-либо определенной «доктрины». Он всегда оставался поэтом, прихотливо-изменчивым в своих пристрастиях. Суждения, подобные цитированным словам из письма к Шмелеву, носят случайный, неизменно эмоциональный характер. Кроме того, Бальмонт легко поддавался влияниям. Чувство к Шошане Авивит до предела обострило в нем тяготение к еврейству; общение со Шмелевым подталкивало его к антисемитским высказываниям.
Подытоживая, можно сказать, что непостоянство и «переменчивость», свойственные Бальмонту на всех этапах его жизненного пути, отличают и его отношение к еврейству. Поэт тяготел то к юдофильству, то к юдофобству, но его позиция в целом оставалась подвижной, колеблющейся. Можно говорить — и в том, и в другом случае — лишь о мимолетных настроениях Бальмонта, но никоим образом не о его внутренних убеждениях.
ПРИМЕЧАНИЯ
Статья представляет собой сокращенный вариант работы, включающей в себя полный корпус писем Бальмонта к Шошане Авивит (готовится к печати совместно с Ж. Шероном).
За разностороннюю помощь и ценные указания приношу искреннюю благодарность иерусалимским друзьям и коллегам: Зое Копельман, Роману Тименчику, Владимиру Хазану.
1) Александр Абрамович Поляков (1879—1971), юрист; журналист. С 1922 г. — в Париже. С середины 1920-х гг. по 1940 г. — секретарь, фактически — заместитель главного редактора газеты «Последние новости». С 1942 г. — в США; секретарь редакции газеты «Новое русское слово». Умер в Нью-Йорке.
2) Вечер Бальмонта состоялся 13 мая 1935 г. в помещении «Museé sociale» (см.: Последние новости. 1935. № 5140. 20 апреля. С. 4). Написанная поэтом заметка под названием «Вечер Бальмонта» в «Последних новостях» не появилась.
3) The Bakhmeteff Archive. Rare Book and Manuscript Library of Columbia University (New York). Ms Coll A.A. Poliakoff.
4) Имеется в виду известное сочинение английского историка, философа и писателя Томаса Карлейля (1795—1881) «Герои, культ героев и героическое в истории» (1841; рус. пер. — 1891).
5) The Bakhmeteff Archive. Rare Book and Manuscript Library of Columbia University (New York). Ms Coll A. A. Poliakoff.
6) Бальмонт К. Вечно бодрствующие. Встречи с евреями // Звено (Париж). 1924. № 54. 11 февраля. С. 2—3. Другая публикация этого очерка (по машинописи, обнаруженной в архиве С.А. Кусевицкого в Библиотеке Конгресса) осуществлена В. Юзефовичем в кн.: Евреи в культуре Русского Зарубежья. Статьи, публикации, мемуары и эссе. Т. III. 1939 —1960 гг. / Составитель и издатель М. Пархомовский. Иерусалим, 1994. С. 257— 268. О прижизненной публикации «Вечно бодрствующих» В. Юзефович не упоминает.
7) Там же.
8) Письмо Бальмонта к Т.А. Полиевктовой от 9 декабря 1908 г. из Флоренции // РГАЛИ. Ф. 57. Оп. 1. Ед. хр. 96. Л. 48. Татьяна Александровна Полиевктова, урожд. Орешникова (1875—1961), старшая сестра В.А. Зайцевой, жены писателя Б.К. Зайцева, близкая приятельница Бальмонта и Е.А. Андреевой (второй жены поэта, оставшейся в СССР).
9) Шошана Авивит — сценический псевдоним артистки. В отношении ее подлинной фамилии имеются разночтения. Так, С. Яблоновский, описывая свою беседу с Авивит, называет ее «Сусанна Соркина» (см. ниже примеч. 20). В серьезном исследовании В.В. Иванова указывается в качестве «настоящей» фамилии артистки — Лихтенштейн (Иванов В. Русские сезоны театра «Габима». М., 1999. С. 278).
10) Укажем известные нам газетные публикации недавнего времени, посвященные Шошане Авивит: Зарецкая З. Свет звезды Авивит // Алеф (Тель-Авив). 1995. № 582. Май—июнь. С. 44—45: Черняк А. Шошана Авивит — забытая звезда еврейской сцены // Пятница (Тель-Авив). 1996. 18 апреля. С. 17, 24.
11) Бенедиктов М. Шошана Авивит // Рассвет (Париж). 1925. № 5. 1 февраля. С. 1. Шошана Авивит была близка к редакции «Рассвета», возглавлявшейся В.Е. Жаботинским (до середины 1924 г. еженедельник издавался в Берлине, затем — в Париже). Имя Авивит указывается в середине в 1920-х гг. среди постоянных сотрудников «Рассвета», в котором она время от времени выступает с программными заявлениями. Так, например, она писала (по поводу споров вокруг «Габимы»): «Мы же будем стремиться создать такой репертуар, в котором мы, евреи, еврейские актеры, со всей силой крови предков наших, еще упорно звучащей в нас, — явим свой лик, лик своего народа, издавна обезображенный кривыми зеркалами чужих сцен. Мы хотим, наконец, себя, наше […] В “Габима” давно, из каждодневных будней, вырос гимн, где каждая строфа кончается словами о святом возрождении в Иерусалиме» (Авивит Ш. Правда Габимы // Рассвет. 1924. № 10 (98). 9 марта. С. 11).
12) Впоследствии Яков Коплевич (1893—1977) взял себе имя и фамилию Иешурун Кешет. Среди его работ — перевод на иврит книги Л.О. Пастернака о Рембрандте (1922). См. онем: КопельманЗ. ПисьмаЛ.О. ПастернакакХ.Н. Бялику // Studies in Modern Russian and Polish Culture and Bibliography. Essays in Honor of Wojciech Zalewski / Ed. by Lazar Fleishman. Stanford, 1999. P. 247.
13) Keshet Y. [Koplevich Y.] Kedma we-yama. Memoirs. Tel-Aviv, 1980. P. 265. Перевод на русский язык c иврита (здесь и далее) выполнен З. Копельман.
14) Объявление о вечере см. в газете «Известия» (1920. № 105. 16 мая. С. 2).
15) Первое публичное выступление Шошаны Авивит в Париже, устроенное «Обществом друзей еврейской культуры», — доклад «Творчество Вахтангова и театр “Габима”» (17 июня 1924 г. в кафе «Вольтер») // Русское Зарубежье. Хроника научной, культурной и общественной жизни. 1920—1940. Франция. Т. 1. 1920—1929 / Под общей редакцией Л.А. Мнухина в сотрудничестве с Т.Л. Гладковой, Т.И. Дубровиной, В.К. Лосской и Н.А. Струве. М., 1995. С. 142. 28 июня артистка выступает в своем подлинном аплуа — читает на древнееврейском языке Песнь Песней, пророчества Исайи, псалмы Давида и стихи Бялика // Там же. С. 144. 9 июля группа русских сионистов устраивает «в честь премьерши театра “Габима”» банкет, на котором с речами выступают адвокат М.Л. Гольдштейн, критик Сергей Яблоновский (С.В. Потресов) и др. (Там же. С. 146.).
16) Письмо от 13 августа 1924 г. // РГБ. Ф. 374. Карт. 15. Ед. хр. 45. Л. 1. Письма Бальмонта к Шошане Авивит, объединенные под этим шифром, представлены в фотокопиях либо в копиях, сделанных рукою Н.К. Бруни-Бальмонт. В дальнейшем цитируются без отсылок.
17) Последние новости (Париж). 1924. № 1279. 26 июня. С. 3.
18) Там же.
19) См. стихотворение «Песнь Юдифи. Из Библии», включенное Бальмонтом в его первый стихотворный сборник «Под северным небом» (СПб., 1894).
20) Яблоновский С. Шошана Авивит // Руль. 1924. № 1103. 22 июля. С. 2—3.
21) См.: Андреева-Бальмонт Е.А. Воспоминания / Под общей редакцией А.Л. Паниной. М., 1996. С. 527.
22) В тот же день, 17 ноября, Бальмонт пишет обращенное к Шошане Авивит стихотворение «Черный кубок» («О, червонное золото Солнца, в час, когда умирает величье…»). Под стихотворением — помета: «Шат[елейон]. 1924. 17 ноября. Ночь. Час тоски о Ш[ошане]».
23) В переводе: «Пленила ты сердце мое, сестра моя, невеста; / пленила ты сердце мое одним взглядом очей твоих, / одним ожерельем на шее твоей» (Песнь Песней, 4, 9).
24) Опубликовано в рижской газете «Сегодня» (1925. № 294. 26 декабря. С. 3).
25) Бальмонт цитирует следующие слова из Книги Судей Израилевых: «И пришли в Лаис, и увидели народ, который в нем, что он живет покойно, по обычаю Сидонян, тих и беспечен, и что не было в земле той, кто обижал бы в чем, или имел бы власть: от Сидонян они жили далеко, и ни с кем не было у них никакого дела» (18, 9). Ср. далее: «…И пошли в Лаис, против народа спокойного и беспечного, и побили его мечом, а город сожгли огнем» (18, 27). Лаис (сильный, подобный льву) — название одного из северных городов древнего Израиля, впоследствии — Дан («И нарекли имя городу: Дан, по имени отца своего Дана, сына Израилева; а прежде имя городу тому было: Лаис» // Там же; 18, 29); ныне — Тель-эль-Кади (Холм судьи). В Книге Иисуса Навина именуется «Ласем»: «И сыны Дановы пошли войною на Ласем, и взяли его, и поразили его мечом, и получили его в наследие, и поселились в нем, и назвали Ласем Даном, по имени Дана, отца своего» (19, 47).
26) См.: Одесские новости. 1913. № 8964. 5/18 марта. С. 5.
27) Книга Юдифь, сохранившаяся, как известно, лишь в греческом переводе (с арамейского или еврейского), относится к числу неканонических книг Ветхого Завета.
28) В действительности к этому сюжету не раз обращались западноевропейские поэты и драматурги: Ганс Сакс (1551), Фридрих Геббель (1840), Иоганн Непомук Нестрой (1849), Паоло Джакометти (1858), Жан Жироду (1931) и др.
29) См.: Бальмонт К. Три расцвета. Драма. Театр юности и красоты. СПб., [1907].
30) РГБ. Ф. 374. Карт. 15. Ед. хр. 32. Л. 29. Под текстом — помета: «Париж. 1925. 8—10 февраля».
31) Там же.
32) Софья Наумовна Гольдштейн (? — 1932), жена М.Л. Гольдштейна.
33) Цит. по фотокопии: РГБ. Ф. 374. Карт. 15. Ед. хр. 52.
34) Последние новости. 1925. № 1454. 21 января. С. 3. На той же странице — объявление о вечере Ш. Авивит.
35) РГАЛИ. Ф. 57. Оп. 3. Ед. хр. 97. На обратной стороне — приписка: «Оригинал — большой портрет — у меня — Ш. Авивит. 19 июля 1966».
36) Псалом 137 (136): «При реках Вавилона, там сидели мы и плакали, когда вспоминали о Сионе».
37) «Вечный жид» — пьеса еврейского прозаика и драматурга Давида Пинского (1872—1959), написанная на идиш в 1907 г. (перевод на иврит был сделан М. Эзрахи-Кришевским в Палестине). Театр «Габима» неоднократно обращался к этой «трагедии из еврейской истории»; попытки поставить пьесу Пинского предпринимались и в 1917, и в 1919 гг. Первый спектакль был сыгран в январе 1920 г. (режиссер — В. Мчеделов; оформление — А. Миганаджиана и П. Узунова). Вторая редакция спектакля относится к 1923 г. (премьера состоялась 5 июня). Оформление и сценическая конструкция принадлежали Г.Б. Якулову; в роли Пророка выступал Наум Цемах, в роли Матери Мессии — Хана Ровина. Спектакль имел огромный успех и стал своего рода эмблемой театра; его играли в общей сложности 304 раза — в Риге и Вене, Париже и Берлине, Лондоне и Нью-Йорке (см.: Иванов В. Русские сезоны театра «Габима». С. 34—40, 114—120).
38) Поляков-Литовцев С. Вечер Шошаны Авивит // Последние новости. 1925. № 1457. 24 января. С. 4.
39) Обыгрывается имя артистки (Шошана Авивит — весенняя лилия).
40) Keshet Y. [Kopelevich Y.] Kedma we-yama. Memoirs. P. 266.
41) [Б. п.] Вечер К.Д. Бальмонта // Последние новости. 1925. № 1476. 15 февраля. С. 3. Текст выступления Бальмонта неизвестен.
42) Там же.
43) Прокофьев С. Дневник 1907—1933. Часть 2: 1919 — 1933. Paris, 2002. С. 306.
44) Сведениями об этом лице не располагаем.
45) Keshet Y. [Kopelevich Y.] Kedma we-yama. Memoirs. P. 265—266.
46) В книге Эмануэля Леви, посвященной «Габиме», указано, что Ш. Авивит покинула театр в 1925 г. (LevyE. TheHabima — Israel’sNationalTheater 1917—1977. A Study of Cultural Nationalism. N. Y., 1979. P. 290). Эту же дату указывает и В. Иванов (Иванов В. Русские сезоны театра «Габима». С. 115).
47) «Днем был у Шошаны Авивит, еврейской декламаторши, которой я как-то надерзил за Кнута Гамсуна, что мне стоило тогда ссоры с Бальмонтом, — читаем в дневнике Сергея Прокофьева (запись от 11 мая 1926 г.). — Недавно я ее опять встретил, кажется, на моей Симфонии, и она просила зайти к ней — поговорить об одном проекте. […] Дело заключается в том, что она хотела заказать мне музыку к какому-нибудь отрывку из Библии — псалму или стиху из пророка Исайи. Для нее пишет Онеггер, еще кто-то, но я “единственный композитор, могущий написать библейскую вещь”. Ну да, это не ново: я единственный еврейский композитор! Но в данном случае вопрос разрешился просто: вещь нужна была к концу июня, я же был с головой занят, поэтому проект пришлось похоронить. Любопытно было, какие тексты она выбирала из Библии: это было или отмщение еврейского народа, или беспощадный Саваоф, в крови идущий на людей, — я был в ужасе и не ожидал, что такие странные вещи заключает в себе Библия!» (Прокофьев С. Дневник 1907—1933. Часть 2: 1919—1933. С. 400; Артюр Онеггер (1892 —1955) — французский композитор).
48) Видимо, сразу же после этого вечера Шошана пригласила к себе — в числе других друзей — и Бальмонта, описавшего в декабре 1926 г. «хлебосольный ужин» в очерке «Встреча с артисткой», посвященном Е.Н. Рощиной-Инсаровой (см.: Бальмонт К.Д. Встреча с артисткой (Е.Н. Рощиной-Инсаровой) // ХХV. Двадцатипятилетие сценической деятельности Е.Н. Рощиной-Инсаровой. Новые мысли и характеристики… Париж, 1927. [без пагинации].
49) См.: Русское Зарубежье. Хроника научной, культурной и общественной жизни. 1920—1940. Франция. Т. 1: 1920—1929. С. 261, 426, 435; Т. 2: 1930—1934. М., 1995. С. 199, 436; Т. 3: 1935—1940. М., 1996. С. 53, 276, 311, 612.
50) Последние новости. 1926. № 2097. 19 декабря. С. 3.
51) См.: [Б. п.] Бальмонт в Варшаве. Прием в редакции «За Свободу!» // За Свободу! (Варшава). 1927. № 95. 27 апреля. С. 4.
52) См. письмо Е.К. Цветковской к Ф.Ф. Зеелеру от 16 декабря 1935 г. // The Bakhmetieff Archive. Rare Book and Manuscript Library of Columbia University (New York). Corr. relating to K.D. Balmont. (Ms Coll Zeeler. Box 10).
53) Keshet Y. [Koplevich Y.] Kedma we-yama. Memoirs. P. 267.
54) Бруни Н.К. О моих поисках бальмонтовских архивных материалов / Публ. В.Л. Бруни, предисл. Н.А. Молчановой // Константин Бальмонт, Марина Цветаева и художественные искания ХХ века. Межвузовский сб. научных трудов. Иваново, 1993. С. 113.
55) Там же.
56) 28 апреля 1956 г. В.Л. Андреев писал С.М. Лифарю: «Я видал Susanne Avivith, которой Бальмонт посвятил когда-то целую серию своих стихотворений, из кот[орых] могие блестящи. Помните, я Вам упомянул об этой неизд[анной] коллекции, думая, что S. Avivith уже ликвидировала ее. Однако все эти стихи еще находятся в ее распоряжении. […] …Мне кажется, что она хотела бы извлечь из этого сборника стихов какую-то выгоду» (РГАЛИ. Ф. 2681. Оп. 2. Ед. хр. 3. Л. 1).
В конце 1960-х гг. Шошана Авивит (видимо, уже передав С.М. Лифарю хранившиеся у нее стихи и письма Бальмонта) обращается к нему с письмом следующего содержания:
«Дорогой Сергей Михайлович, надеюсь и так хочу верить, что Вы сохранили обо мне память — Шошана Авивит — Помните?
Пишу Вам я о Бальмонте — с просьбой помочь мне. Знаете ли Вы, где хранится все творческое наследие Бальмонта (помимо Вашего личного архива) и корреспонденция? Среди них должны быть и мои письма к нему.
Из Ленинграда у меня запрашивают копии моих писем поэту. Я кое-что разыскала в своем архиве — но мало. Может быть, Вы сможете указать, к кому я должна обратиться за этими сведениями. Буду бесконечно благодарна. О Вас я сохранила мое глубокое почитание перед большим художником-творцом. Искренне Ваша Шошана Авивит»
(РГАЛИ. Ф. 2681. Оп. 2. Ед. хр. 2). Однако письма Шошаны Авивит к Бальмонту до настоящего времени не выявлены.
57) РГБ. Ф. 374. Карт. 16. Ед. хр. 25.
58) Из стихотворения «Русь» («В сердце чувство древней были…») // Последние новости. 1926. № 2103. 25 декабря. С. 2. Вошло в книгу: Бальмонт К. В раздвинутой дали. Поэма о России. Белград, 1930 [дата на втором титуле — 1929]. C. 9—11.
59) См.: Константин Бальмонт — Ивану Шмелеву. Письма и стихотворения 1926 — 1936 / Издание подготовили К.М. Азадовский и Г.М. Бонгард-Левин. М., 2005. С. 164.