(Страница воспоминаний)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 2, 2005
Летом 1880 года я был в Париже 1 и, воспользовавшись рекомендательным письмом от редактора «Вестника Европы», М.М. Стасюлевича, навестил Тургенева. Я знал от Стасюлевича, что он отзывался с похвалой о первых моих стихотворениях, напечатанных в «Вестнике Европы»2. Тургенев ждал меня. Я приехал к нему днем в Буживаль, где он жил на даче у Виардо 3. Консьерж сказал мне, что Тургенев в саду, в павильоне. Я постучался в павильон и вошел. Навстречу мне поднялся высокий старик, в котором я по портретам узнал Тургенева и обратился к нему по-русски.
К удивлению моему, старик улыбнулся и сказал мне по-французски, что он Виардо, а что Тургенев тут рядом, в другом павильоне. Сходство между Виардо и Тургеневым было поразительное.
Когда, однако, я вошел к Тургеневу во второй павильон, то увидел перед собой человека не то что высокого, а гигантского роста, широкоплечего, с густыми седыми волосами, остриженными по-русски, в скобку, с седой бородой, и с простым лицом славянского и даже чисто крестьянского типа.
К немалому моему смущению, этот гигант вдруг схватил щетку и, сильно нагнувшись, принялся меня чистить. По дороге в Буживаль я попал под дождь и был весь забрызган. Я услышал над собой наставления, произнесенные странно тонким при такой огромной фигуре голосом:
— Всегда, куда бы вы ни отправлялись, берите с собой зонтик.
Наконец мы уселись и началась беседа, длившаяся без перерыва часа три или дольше. Вначале Тургенев меня как-то огорчил и смутил. Я шел к нему в приподнятом настроении, ожидая всяческих откровений на высокие темы, а он вместо того заговорил на тему парижских сплетен из жизни русской колонии, стал рассказывать об открывшемся в то время клубе русских художников 4 и выразился с площадной грубостью о секретаре клуба 5, тут же почему-то советуя мне познакомиться с ним.
Подметив, вероятно, тень, пробежавшую по моему лицу, Тургенев почувствовал, что взял неверный тон в начавшейся беседе, но, как это иногда бывает, не мог сразу прекратить, а скорее усиливал создавшуюся неловкость. Не дав мне опомниться, он вдруг заговорил о себе в слишком интимном тоне:
— Ведь вот меня почему-то считают чувственником, — сообщил он мне. — Женщины пишут мне любовные письма. А на самом деле у меня совсем нет темперамента. Виардо говорит, что я рыба.
Я все более смущался от этих неожиданных подробностей интимного характера, и мне казалось, что Тургенев как бы рисуется, стараясь поразить посетителя. Он тоже, по-видимому, чувствовал себя не по себе, внутренне раздражался из-за чуявшейся ему на моем лице насмешливой улыбки, и через некоторое время неудачное начало беседы привело к довольно бурной сцене.
Тургенев заговорил о молодых русских писателях и отозвался с большим сочувствием о Гаршине, которого сравнил с Мопассаном.
— А вот еще, — прибавил он, — обращаю ваше внимание на молодого писателя, автора рассказа «Степь». Фамилия его Чехов. Это, кажется, настоящий талант 6.
Я необдуманно заметил, что молодым писателям, пришедшим после таких гигантов, как Тургенев, Толстой, Гончаров, трудно писать, так как все главные темы исчерпаны.
Должно быть, говоря это, я продолжал несколько смущенно улыбаться, и это окончательно вывело из себя Тургенева, всегда подозревавшего младшее поколение в неуважительном к себе отношении.
— Вздор вы говорите! — накинулся он на меня. — У каждого поколения свои темы.
И потом вдруг закричал:
— Как вы смеете смеяться надо мной! Мне шестьдесят три года.
Я совершенно оторопел и не знал, что ему ответить. Мне, конечно, в голову не приходило смеяться над ним. Увидав мой искренний испуг, Тургенев опомнился, сразу переменил тон, стараясь сгладить впечатление от своей ничем не вызванной вспышки, и стал сыпать анекдотами и рассказами, увлекая меня необычайным блеском и талантом передачи разных воспоминаний.
Прежде всего он рассказал мне о своей единственной встрече с Пушкиным.
— Видел я его в книжной лавке Смирдина 7, когда он уходил, надевая шинель. А как вы думаете, — вдруг спросил он у меня, — какого у него были цвета волосы?
Я ответил, что представляю себе Пушкина брюнетом в связи с его происхождением.
— Ошибаетесь, — сказал Тургенев. — У Пушкина были светлые курчавые волосы.
И тут же, взяв карандаш и бумагу, Тургенев нарисовал очень похожий профиль Пушкина и отдал мне рисунок. К сожалению, я дал этот рисунок граверу Матэ 8 и, где он теперь находится, не могу сказать.
После того Тургенев стал рассказывать с большим юмором о еженедельных собраниях у Краевского, издателя «Отечественных записок».
— Мы сидели, — рассказывал он, — за круглым столом в гостиной: Марко Вовчек <так! — С.С.>, Фет и я. У Фета грудь была оттопырена, так как он носил на себе в виде панциря все свое состояние в золотых монетах. Банкам он не доверял 9. От времени до времени открывалась дверь в кабинет и гостиная заполнялась гулом голосов.
Тургенев с большим мастерством воспроизвел в звуках этот гул.
— В кабинете, — продолжал он, — заседала литературная братия и среди всех других молодой Толстой, в военном мундире. Бесцеремонно скинув сапоги, которые ему жали ноги, он сидел в одних чулках 10.
Речь немедленно перешла на Толстого.
— На меня клевещут, — сказал Тургенев, — будто я старался утаить от французов творчество Толстого и будто на вопрос, что следует перевести из него на французский язык, я указал на сравнительно слабую вещь, «Семейное счастье». Неправда. По моей инициативе перевели «Войну и мир», и перевод этот я дал Флоберу 11. Флобер, увидав перед собой два толстых тома, рассказал мне анекдот о крестьянке: доктор прописал ей ванну, и когда ванна была приготовлена, она с ужасом спросила: «Неужели я должна все это выпить?» Во время чтения «Войны и мира» Флобер, однако, переменил свое отношение к роману и несколько раз присылал мне записки с выражением своего восторга перед «русским Гомером»12.
— Я очень высоко ставлю Толстого, — продолжал Тургенев, — и есть страницы, как, например, описание свидания Анны Карениной с сыном, которые я читаю, застегнувшись на все пуговицы.
Беседа перешла на Достоевского.
Тургенев понизил голос и заговорил несколько торжественным тоном:
— Жил я, — начал он, — в Петербурге, в гостинице. Однажды утром входит ко мне Достоевский в черном сюртуке, застегнутом на все пуговицы, и, не глядя на меня, начинает как бы читать наизусть заученный рассказ: «Вам известно, — говорит он, — что в “Дневнике писателя” я вел кампанию против одной портнихи, мучившей свою малолетнюю ученицу13. Я добился того, что ученица была отпущена на волю. Я подобрал девочку — и растлил ее. Долго я не знал, как наказать себя за этот гнусный поступок, и наконец придумал следующую кару: пойду я к человеку, самому для меня ненавистному на свете, — тут Достоевский поднял глаза на меня, — и откровенно расскажу ему про этот случай. Вот почему я пришел к вам». Сказав это, Достоевский поднялся и, не прощаясь, вышел из комнаты.
Вернувшись в Петербург, я передал этот рассказ Тургенева о Достоевском Максиму Белинскому (Иерониму Ясинскому), и он переделал его в повесть 14. Я должен сознаться, что когда Тургенев рассказывал мне об этом инциденте, мне казалось, что он не столько вспоминает, сколько сочиняет. Слишком рассказ был литературно отшлифован, для того чтобы быть верной передачей подлинного события.
Тургенев еще долго говорил о Достоевском в весьма недружелюбном тоне, рассказывал, что Достоевский развратничал по ночам, а утром бегал в Новодевичий и часами клал земные поклоны. Рассказывал он еще другие анекдотические подробности о разврате Достоевского, но о них лучше умолчать.
Говоря далее о Писемском, Тургенев рассказал случай, о котором тоже трудно сказать, было ли это правдой или сочинительством. Писемский, по словам Тургенева, в свою бытность в Париже, превратил, к ужасу прислуги и хозяев гостиницы, где жил, свой номер в уборную. Когда Тургенев пришел его навестить и вошел в комнату, он вынужден был убежать15.
Когда разговор перешел на заграничных писателей, Тургенев оказался таким же неисчерпаемым в рассказах о разных европейских знаменитостях и художественно передавал свои впечатления о них. Говоря о Диккенсе, он особенно восторгался его талантом как чтеца своих произведений. Диккенс был, по его словам, быть может, даже лучшим чтецом, чем писателем 16. Тургенев присутствовал на одном чтении Диккенса и был поражен искусством, с которым Диккенс менял голос и выражение лица сообразно с персонажем, о котором шла речь. Изображая одного пьяницу, он как-то особенно надул щеки и лицо и, не произнеся еще ни слова, вызвал общий смех зала.
Много порассказал он мне о своих французских приятелях, о Флобере и Золя, в особенности о последнем.
— По моей инициативе, — рассказал он между прочим, — М.М. Стасюлевич предложил Золя написать в «Вестнике Европы» несколько страниц о новой импрессионистской живописи во Франции, о Манэ <так! — С.С.> и других17, в защиту которых Золя так ревностно выступал в то время. Я передал Золя предложение «Вестника Европы» и сказал, что статьи будут оплачиваться по 500 франков за лист. Плата эта была по французским представлениям высокая, и у Золя, когда он это услышал, от радости не то что глаза, а зубы загорелись.
О Додэ <так! — С.С.> Тургенев отозвался довольно сдержанно.
— Это писатель чрезвычайно неровный, — говорил он. — Амплитуда его таланта, как ртуть в термометре, то поднимается, то опускается.
Меня, однако, удивил и этот сравнительно благосклонный отзыв об авторе «Тартарена», так как известно было, что в то время между Тургеневым и Додэ пробежала черная кошка из-за письма, написанного Додэ и содержавшего нелестный отзыв о Тургеневе 18.
Тургенев хорошо знал Виктора Гюго и рассказал, между прочим, довольно характерную подробность, рисующую невежество даже самых передовых французов в прежнее время относительно всего за пределами Франции.
— Как-то раз, — говорил Тургенев, — у нас в разговоре с ним зашла речь о Гёте. Гюго резко отрицал гений Гёте и отозвался презрительно о «Фаусте». У меня тогда мелькнула мысль: а читал ли он «Фауста»? Я осторожно задал ему этот вопрос, и он ответил решительным тоном: «Никогда не читал, но знаю так, точно я сам его родил» (comme si je l’ai engendré) 19.
Разговор перешел на тему о русском и других языках.
— Удивительно выразительный русский язык, — восторгался Тургенев. — Достаточно иногда одной буквы, чтобы усилить впечатление. Вот один мой приятель, например, жалуясь на свою тещу, сказал: «Это даже не шельма, а щельма».
— Теории русского языка я не знаю, — продолжал распространяться Тургенев на эту свою любимую тему. — Я, кажется, пишу не дурно по-русски, а до сих пор (кокетничал он) не отличаю там наречий от причастия. И вообще я по точной науке плох. Никогда не мог преодолеть арифметику. Знаю только, что если нарисовать веточку и под ней поставить число, то получится нечто головоломное… Немецкий язык я знаю хорошо. Учился в Гей-дельберге. Но язык путаный. Читаешь фразу, занимающую целую страницу, и, после долгих усилий, улавливаешь наконец смысл. Переворачиваешь страницу — и вдруг видишь: «нихт». Все ни к чему. Начинай сначала.
— Французским я тоже хорошо владею, и мне раз предложили перевести самому одну из моих повестей на французский язык. Я с негодованием отказался 20. Уважающий себя писатель не должен сметь писать на другом языке, кроме родного.
Лицо Тургенева омрачилось.
— Трудно стало мне писать в последнее время, — сказал он. — Не замолаживает *. Пишу я теперь роман под заглавием «Самист». И, видя мое недоумение, он стал объяснять.
— «Самист» — это новый тип человека, который признал только себя и сам себя считает мерилом вещей.
На этом разговор наш окончился. Что сталось с романом «Самист»? Был ли это только замысел или в рукописях Тургенева осталось начало романа, мне неизвестно. Насколько могу судить по отрывочным словам Тургенева, он имел в виду тип, который потом был изображен Арцыбашевым в «Санине»21.
Второе мое свидание с Тургеневым состоялось в Париже, на городской квартире Виардо. Я застал Тургенева больным, с закутанной ногой. Помещался он на антресолях, куда вела узкая лестница, и я был поражен неудобством помещения, отведенного больному. Он призвал меня по следующему делу: я перед тем прочел в Клубе художников несколько своих революционных стихотворений: «Исповедь преступника»22, «Казнь жирондиста» и другие. Тогдашний русский посланник (если не ошибаюсь, князь Орлов 23), узнав об этом, вознегодовал и хотел закрыть клуб. Тургенев сообщил мне, что ему, хотя и с трудом, удалось отстоять существование клуба 24.
Осенью того же 1880 года я в последний раз видел Тургенева уже в Петербурге, на знаменитом обеде, который устроен был Тургеневу с целью примирения его с Достоевским 25. За закусочным столом они стояли рядом. Тургенев не прикасался к закускам. Достоевский же, к общему удивлению, налил в стаканчик чистого абсента и одним духом выпил. После обеда Тургенев и Достоевский ушли вдвоем в коридор, где сели на подоконник и беседовали. Я случайно прошел мимо. Тургенев подозвал меня и представил Достоевскому как молодого поэта. Достоевский пожал мне руку и пробормотал: «Хорошо. Хорошо. Пишите. Работайте».
Достоевского я после того еще видел на одной из знаменитых «пятниц» у поэта Якова Полонского 26. Помню его стоящим посреди зала. Его обступила большая толпа гостей, слушая, как он тихим голосом пророчествовал о грядущем величии русского государства, в котором сольется все славянство…
Приведенное выше мое стихотворение «Казнь жирондиста» имело свою историю. Я включил его в первый сборник моих стихов, изданный Н. Бакстом, братом известного профессора-физиолога. Издание было приговорено к сожжению постановлением комитета министров 27. Я отправился для объяснений к председателю комитета, который принял меня любезно, хвалил стихи и выразил сожаление, что их присудили к такой каре. Он прибавил, что фактически сборник еще не сожжен и дело зависит от министра народного просвещения, графа Д. Толстого. Я пошел на прием к министру. Помню, что до меня, обходя просителей, министр остановился перед депутацией крестьян, просивших разрешения переселиться в Сибирь. Выслушав их ходатайство, он стал кричать, что их обманули своими бреднями злые люди, что никаких свободных земель в Сибири не имеется и никакое переселение недопустимо.
Еще не остыв от гнева после разговора с крестьянами, он подошел ко мне, и тут разыгралась бурная сцена. Узнав, что я автор приговоренного к сожжению сборника стихов, министр с бешенством накинулся на меня, стал топать ногами. «Мы знаем, — кричал он, — кого вы подразумеваете в своих стихах!»
В результате этого свидания с Д. Толстым у меня был обыск в ту же ночь и против меня возбуждено было политическое дело. Меня несколько раз вызывали в Третье Отделение, и я помню, как жандармский капитан, звеня шпорами, допрашивал меня: «А кого, скажите нам, пожалуйста, вы разумели под волнами? Кого под скалами?»28
Через некоторое время меня по этому делу подвергли медицинскому осмотру на предмет выяснения, выдержу ли я климат Восточной Сибири. Доктор, однако, вопреки моему доброму здоровью, благосклонно констатировал у меня болезнь легких. Я уже было готовился к ссылке в места далекие, если и не самые отдаленные, — но тут подошел манифест по случаю коронации Александра III и дело было автоматически прекращено. Мой первый сборник стихотворений, однако, так и был сожжен 29.
Что касается стихотворения «Исповедь преступника», то оно было напечатано в «Земле и воле» 30. Репин написал на эту поэму картину и подарил ее мне с посвящением на обороте. Я отдал картину в Щукинский музей в Москве, где она должна находиться теперь 31. «Исповедь преступника» была впервые напечатана под моим именем в однотомном сборнике моих стихотворений, вышедшем в Берлине в 1922 году 32.
Н.
Минский
Лондон, декабрь 1931 г.
ПРИМЕЧАНИЯ
* «Замолаживать», как мне пояснил Тургенев, орловское выражение, передающее процесс рождающегося дня, восход солнца. — Примеч. авт.
1) Точная дата прибытия Минского в Париж неизвестна. Во всяком случае, это произошло не позднее 14 июля, поскольку этой дате — государственному празднику Франции (День взятия Бастилии) — посвящено его большое лироэпическое стихотворение «На чужом пиру», опубликованное в «Вестнике Европы» (1880. № 11. С. 151—157).
2) См. письмо И.С. Тургенева к М.М. Стасюлевичу от 6 февраля 1877 г., в котором он хвалит стихотворения Минского («Романтический сон не дает мне покоя…» и «Минул тяжелый день — и ночь сошла с небес…»), помещенные в февральской книжке «Вестника Европы», а также письмо к тому же адресату от 5 ноября 1879 г., содержащее положительный отзыв о поэме Минского «Белые ночи» (Вестник Европы. 1879. № 11. С. 272—281). В частности, критикуя многочисленные стилевые погрешности автора «Белых ночей», Тургенев тем не менее оптимистично резюмировал: «Нет никакого сомнения, что Минский настоящий, своеобразный талант: насколько в нем разовьется его сила, это покажет будущее» (Тургенев И.С. Полн. собр. соч.: В 28 т. Письма: В 13 т. Т. 12. Кн. 2. Л., 1967. С. 170).
3) Тургенев вернулся из Петербурга в Буживаль 28 июня 1880 г. (см.: Летопись жизни и творчества И.С. Тургенева: 1876—1883. СПб., 2003. С. 346). В течение июля—августа он постоянно проживает в Буживале, лишь ненадолго отлучаясь в Париж, Кабур-ле-Бен и Лондон (Там же. С. 347—354). Следовательно, встреча Тургенева с Минским могла состояться, скорее всего, после 14 июля (см. примеч. 1).
4) «Клуб художников» — неофициальное название Общества взаимного вспоможения (вспомоществования) и благотворительности русских художников в Париже. Учреждено в январе 1878 г. в честь взятия русскими войсками Плевны. Учредители — художник-баталист А.П. Боголюбов, скульптор М.М. Антокольский, И.С. Тургенев, а также представители высших дипломатических и финансовых кругов России, находившиеся в то время в Париже. По сути, деятельность Общества была проникнута верноподданническим духом и находилась под контролем русского консульства в Париже. Помимо собственно деятелей искусства (художники П.В. Жуковский, И.П. Похитонов, Ю.Я. Леман, В.В. Матэ, А.А. Харламов, Н.Д. Дмитриев-Оренбургский и мн. др.), Общество посещала дипломатическая и сановная элита Парижа (посол в Париже князь Н.А. Орлов, финансовый магнат, барон Г.О. Гинцбург, меценат Д.А. Татищев и мн. др.). Официальный парижский адрес Общества: рю Тильзит, 18. Здесь размещались просторная мастерская, библиотека и клубный зал, где с концертами выступали П. Виардо, А.Г. Рубинштейн, виолончелист А.А. Брандуков, молодая певица Литвинова и др. В клубном зале регулярно устраивались публичные чтения писателей, на которых часто выступал Тургенев.
5) Секретарем «Клуба художников» был Н.Э. Сакс (1842 — после 1918), живописец-пейзажист.
6) Ошибка Минского. Тургенев не мог отзываться о повести «Степь», впервые опубликованной в 1888 г., то есть уже после смерти писателя. Имя А.П. Чехова ни в переписке Тургенева, ни в современной «Летописи жизни и творчества И.С. Тургенева (1876—1883)» не встречается.
7) Первая встреча Тургенева, студента филфака Санкт-Петербургского университета, с Пушкиным произошла в начале 1837 г., когда они случайно столкнулись в передней квартиры П.А. Плетнева. Именно ее, судя по описанию (Пушкин надевал шинель и собирался выходить), имел в виду Тургенев в разговоре с Минским. Указание на место встречи («в лавке Смирдина») является ошибкой памяти либо Тургенева, либо, скорее всего, Минского. Эту встречу сам Тургенев описывал в «Литературных и житейских воспоминаниях» (глава «Литературный вечер у Плетнева») (см.: Тургенев И.С. Полн. собр. соч.: В 12 т. Т. 11. М., 1983. С. 11). Второй — и последний — раз Тургенев видел Пушкина на утреннем концерте в зале дома В.В. Энгельгардта в январе 1837 г. (см.: Там же. С. 13).
8) Матэ В.В. (1856—1917) — известный гравер. С 1880 г. стажировался в Париже у А.П. Боголюбова, председателя «Клуба художников», был деятельным участником «Клуба».
9) Тургенев повторяет широко бытовавшие анекдоты о скупости Фета.
10) Вероятно, имеется в виду обед у А.А. Краевского 27 ноября 1855 г., на котором присутствовали Тургенев и Л. Толстой, незадолго перед тем вернувшийся в Петербург после участия в Крымской кампании и остановившийся на квартире у Тургенева (см.: Летопись жизни и творчества И.С. Тургенева: 1818—1858. СПб., 1995. С. 310—311). Что касается А. Фета, то он присоединился к окружению Тургенева и Краевского не ранее 27 января 1856 г., когда Л. Толстого уже не было в Петербурге (Там же. С. 317, 319).
11) Из-за кабальных, неприемлемых для переводчицы условий, навязанных издателем Гашетом, французский перевод «Войны и мира» вышел ничтожно малым тиражом (20 экз.!) и предназначался исключительно для ближайшего литературного окружения Тургенева в Париже (см.: [Z***]. Иван Сергеевич Тургенев на вечерней беседе в Санкт-Петербурге 4 марта 1880 г. // Русская старина. 1883. Т. 40. № 10. С. 210—211). «Война и мир» в 3 томах была послана Тургеневым Флоберу около 1 января 1880 г. (см.: Комментарии М.Д. Эйхенгольца и М.К. Клемана к письму Флобера к г-же Роже де Женетт от 25 января 1880 г. // Флобер Г. Собр. соч.: В 10 т. Т. 8: Письма: 1855—1880. М., 1938. С. 506).
12) Ср. с отзывом Флобера о «Войне и мире», который приводит Тургенев в письме к Л. Толстому от 12 января 1880 г.: «Благодарю вас за то, что вы помогли мне прочесть роман Толстого. Это перворазрядная вещь! Какой художник! И какой психолог! Первые два тома возвышенны, но в третьем он летит кубарем вниз. Он повторяется и философствует! В конечном счете, виден барин, автор, русский, а до того была лишь природа и человечество. Мне кажется, иногда он создает вещи в шекспировском духе» (пер. М.Д. Эйхенгольца и М.К. Клемана. Цит. по изд.: Тургенев И.С. Полн. собр. соч.: В 28 т. Письма: В 13 т. Т. 12. Кн. 2. Л., 1967. С. 205).
13) Такого судебного дела в «Дневнике писателя» нет. Правда, есть дело швеи Екатерины Корниловой. Однако девочка, которую она мучила, была не ученицей, а ее падчерицей. В злобе на мужа, находясь в состоянии аффекта, Корнилова выбросила из окна шестилетнюю девочку, которая чудом осталась жива. Достоевский внимательно следил за всеми перипетиями этого процесса и как автор «Дневника писателя» широко освещал его ход, выступая за вынесение Корниловой оправдательного приговора. См. «Дневник писателя» за май 1876 г. (гл. I, ╖ V); октябрь 1876 г. (гл. I, ╖ I), декабрь 1876 г. (гл. I, ╖ I), апрель 1877 г. (гл. II), декабрь 1877 г. (гл. I). В итоге суд, действительно, оправдал швею. О девочке же сказано, что «ее судьба тоже теперь довольно хорошо устроилась» и — «она забудет», «есть серьезная надежда и на это» (цит. по изд.: Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Т. 26. Л., 1984. С. 110). Возможно, Тургенев все же имел в виду именно это судебное дело, поскольку оно, как никакое другое из всех, что комментировались в «Дневнике писателя» по фактам родительского насилия над детьми, вызывало у Достоевского пристальный и длительный интерес. Что же касается ошибок Тургенева (а возможно, и Минского) в передаче фактического содержания этого дела, то их легко объяснить, во-первых, аберрациями памяти рассказчиков, а во-вторых, жанровой природой анекдота, по определению воспроизводящего реальные обстоятельства и факты в приблизительном и даже искаженном виде. О различных редакциях и устных версиях этого анекдота Тургенева см. во вступительной заметке к настоящей публикации.
14) Имеется в виду рассказ Ясинского «Исповедь» (см. вступительную заметку к настоящей публикации, примеч. 19).
15) Вероятно, речь идет об одном из посещений Тургеневым Писемского в Париже в апреле—мае 1875 г. (см.: Летопись жизни и творчества И.С. Тургенева: 1871—1875. СПб., 1998. С. 255—261). Перенесший накануне большое горе — самоубийство младшего сына Николая (в феврале 1874 г.), Писемский, и раньше страдавший психическими комплексами, стал испытывать затяжные приступы хандры, постепенно превращался в болезненно подозрительного ипохондрика. Хорошо знавший его П.В. Анненков вспоминал, что Писемский всегда испытывал «род органического отвращения к иностранцам» (Анненков П.В. Художник и простой человек: Из воспоминаний об А.Ф. Писемском // Писемский А.Ф. Полн. собр. соч.: В 8 т. Т. 8. СПб., 1911. С. 753). «Присутствие иностранца <…> действует на меня уничтожающим образом, — признавался Писемский. — Я лишаюсь спокойствия духа и желания мыслить и говорить. Пока он у меня на глазах, я подвергаюсь чему-то в роде столбняка и решительно теряю способность понимать его» (Там же. С. 753—754). «Странности» поведения Писемского не раз становились достоянием анекдотов, бытовавших в литературной среде. Так, сохранился анекдот о Писемском, как он однажды пришел в гости к Тургеневу и, в отсутствие хозяина, оставившего его на некоторое время одного в доме, напился пьян, так что вернувшемуся Тургеневу пришлось самому отвозить гостя домой на извозчике и нести за ним его калоши (см.: Воспоминания о Писемском П.Д. Боборыкина // Известия книжных магазинов Товарищества М.О. Вольф. 1901. № 5. С. 56—58).
16) Об особенностях актерского таланта Диккенса, с опорой на свидетельства современников, подробнее см.: Потанина Н.Л. Игровое начало в художественном мире Чарльза Диккенса. Тамбов, 1998. С. 29—31; Пирсон Х. Диккенс. М., 1963. С. 60—61.
17) Речь идет о цикле статей Э. Золя «Парижские письма», который печатался в «Вестнике Европы» в течение пяти лет (1875—1880). В этот цикл вошли и статьи Золя о французской живописи: «Выставка картин в Париже» (Вестник Европы. 1875. № 6); «Две художественные выставки в мае» (Вестник Европы. 1876. № 6); «Французская школа живописи на выставке 1878 г.» (Вестник Европы. 1878. № 7) и др.
18) Такое письмо неизвестно. О творческом диалоге А. Доде и Тургенева см. современное исследование: Генералова Н.П. И.С. Тургенев: Россия и Европа. СПб., 2003. С. 142—152. По мнению Н.П. Генераловой, прижизненные творческие контакты между двумя писателями характеризовались исключительно доброжелательной атмосферой взаимоотношений и были свободны от личных обид и недоразумений. Последние возникли уже после смерти Тургенева, чему виной стали тенденциозно написанные воспоминания И.Я. Павловского «Souvenirs sur Tourgueneff» (1887), в которых мемуарист, желая поссорить «великих», сообщил заведомо клеветнические суждения Тургенева о Доде. К сожалению, Н.П. Генералова только пересказывает общий смысл этих суждений, не цитируя их, равно как и не дает ссылок на французский первоисточник.
19) Очень похожий на услышанный Минским анекдот о «невежестве» Гюго передает в воспоминаниях о Тургеневе Е.М. Гаршин. Так, Тургенев ему рассказывал, «что Гюго однажды отнесся слишком скептически к немецкой драматургии и безапелляционно заявил, что Гёте написал всего одну порядочную драму — “Валленштейн”, но и та ужасно скучна». На скромное замечание относительно его ошибки в данном случае поэт Франции возразил, что он «этих немцев никогда не читает» (см.: Исторический вестник. 1883. № 11. С. 381). Этот же анекдот о Гюго Тургенев рассказывал и некоему «Z***». В своих воспоминаниях «Z***» приводит концовку анекдота в выражениях, близких к версии воспоминаний Минского: «Когда я ему заметил: “Maitre (учитель), лагерь Валленштейна написан не Гёте, а Шиллером”. — “Ну, это все равно, — отвечал мне Гюго. — Шиллер или Гёте — это одного поля ягоды, но, поверьте мне, что я, не читавши, знаю, что мог сказать и сказал Гёте, или что мог написать Шиллер!”» ([Z***] Иван Сергеевич Тургенев на вечерней беседе в Санкт-Петербурге 4 марта 1880 г. … С. 209).
20) Все-таки единственное исключение из этого правила Тургенев однажды сделал. Речь идет о переводе Л. Виардо повести «Первая любовь». По настоянию переводчика, недовольного «безнравственной» развязкой повести, писатель прибавил к ее французскому изданию 1863 г. собственное окончание, которому в рукописи дал следующее заглавие: «Прибавленный хвост для французского издания в “Первой любви” (см.: Окончание повести «Первая любовь» (1863) / Публ. Е.И. Кийко // Литературное наследство. Т. 73. С. 59—68). Тургеневское окончание не вошло ни в одно русское издание повести. Н.П. Генералова, на основании анализа документальных данных, полагает, что Тургенев мог быть и собственно переводчиком всей повести, а Л. Виардо принадлежала лишь роль редактора перевода (см.: Генералова Н.П. И.С. Тургенев: Россия и Европа. С. 82—83).
21) О замысле незавершенного романа Тургенева см.: [Н.М.] Черты из парижской жизни И.С. Тургенева // И.С. Тургенев в воспоминаниях современников: В 2 т. Т. 2. М., 1983. С. 156; Верещагин В.В. Повести. Очерки. Воспоминания. М., 1990. С. 180. Главным героем романа должен был стать русский революционер-эмигрант, оказавшийся в Париже. По замыслу Тургенева, это должен был быть характер, явленный в образе «русского протестанта и отщепенца», который «вечно копается в своей душе, вечно занят разрешением нравственных вопросов и исканием правды» ([Н.М.] Черты из парижской жизни И.С. Тургенева. С. 156). Вероятно, сообщенная Тургеневым концепция заглавного героя («Самист») и проведенная Минским аналогия с романом М.П. Арцыбашева «Санин» (1907) лежат в русле отмеченных выше наблюдений других мемуаристов над замыслом тургеневского романа и свидетельствуют о заметной доле критического отношения автора к своему герою-революционеру. Значительную ясность в решение этого вопроса может внести публикация мемуаров И.Я. Павловского (см. примеч. 18), которые до сих пор не переведены полностью на русский язык.
22) Под «Исповедью преступника» Минский, конечно же, имеет в виду драматический отрывок «Последняя исповедь» (впервые: Народная воля. 1879. № 1. 1 октября, с посвящением: «Посвящается казненным»).
23) Н.А. Орлов (1827—1885) — генерал-адъютант, сын шефа жандармов и начальника III Отделения А.Ф. Орлова, родной племянник декабриста М.Ф. Орлова, близкий друг вел. кн. Константина Николаевича. Занимал ряд важных дипломатических постов. В 1871—1882 гг. — посол в Париже. С семейством Орловых Тургенев поддерживал дружеские отношения. О них подробно см. в кн.: Генералова Н.П. И.С.Тургенев: Россия и Европа. С. 33—36.
24) Речь идет о так называемой «лавровской истории». Появление П.Л. Лаврова 2 февраля 1881 г., по приглашению Тургенева, на литературно-музыкальном вечере «Клуба художников» (см. примеч. 4) поставило под угрозу само существование «Клуба» и вынудило А.П. Боголюбова, И.С. Тургенева и Н.А. Орлова оправдываться перед русскими властями. См. об этом: Гитлиц Е.А. Тургенев и «лавровская история» // Тургеневский сб. Материалы к полному собранию сочинений и писем И.С. Тургенева. Вып. 4. Л., 1968. С. 270—275. Следует отметить, однако, что самого Тургенева, по причине болезни, на этом вечере не было. Сохранились воспоминания председателя Общества А.П. Боголюбова (1824—1896) об этом скандале, получившем политическую окраску. Вот как он описывает суть случившегося: «Ну, вот началось чтение. Вышел поэт, еврей-прохвост, и заместо стихотворения о луне и ночной росе прочел, как Каракозова вели на виселицу и его думы. (Имеется в виду чтение Минским стихотворения «Казнь жирондиста». — С.С.) Я ахнул! Подхожу к нему и говорю: «Вы поступили против программы. Это очень может дурно отразиться на Обществе нашем, цель которого мир, но не революция». (Любопытно, что эти слова произносит не кто иной, как внук А.Н. Радищева! — С.С.) Он побледнел, взял шляпу и ушел сейчас же, сказав что-то Лаврову, который, в свою очередь, встал и гордо вышел» (цит. по изд.: Боголюбов А.П. Из «Записок моряка-художника» // Тургенев И.С. в воспоминаниях современников. М., 1988. С. 345). Выступление Минского на вечере 2 февраля зафиксировано в воспоминаниях писательницы А.Н. Луканиной (1843—1908), тоже читавшей присутствующим отрывки из своей новой повести: «Минский прочел два стихотворения, которые даже русско-парижскую публику расшевелили» (см.: [А.Л.] (А. Луканина.) Мое знакомство с Тургеневым // Северный вестник. 1887. № 3. С. 78). Что касается П. Лаврова, то в своих воспоминаниях об этом вечере он ни словом не обмолвился о выступлении Минского (см.: Лавров П.Л. И.С.Тургенев и русское общество // И.С.Тургенев в воспоминаниях революционеров-семидесятников. М.; Л., 1930. С. 65—67). В «Летописи жизни и творчества И.С. Тургенева», авторы которой опирались только на воспоминания Лаврова, среди присутствующих на этом вечере фамилия Минского, естественно, не значится (см.: Летопись жизни и творчества И.С. Тургенева: 1867—1883. СПб., 2003. С. 381—382). Между тем Минский принял участие еще в одном литературно-музыкальном вечере Общества — в декабре 1881 г. На этом вечере Тургенев читал стихи Пушкина и Лермонтова. В концерте принимали участие сам Минский и скрипач Адольф Бродский (1851—1929), профессор Московской консерватории (см.: Огарева Н.В. Летопись жизни и деятельности художника А.П. Боголюбова. Саратов, 1988. С. 103). Таким образом, исходя из этих данных, пребывание Минского в Париже и, соответственно, время его общения с Тургеневым можно обозначить двумя крайними датами: не ранее июля 1880 г. — не позднее декабря 1881 г.
25) Дата «примирительного» обеда, сообщенная Минским, — «осень 1880 г.» — явно ошибочна. В это время Тургенева не было в Петербурге, он жил у себя в Буживале, а с 6 ноября переехал в Париж (см.: Летопись жизни и творчества И.С. Тургенева. С. 362). Не могло быть в Петербурге и Минского, находившегося в это время за границей. Скорее всего, описанные в данном месте воспоминаний события (встреча Тургенева и Достоевского на «примирительном» литературном обеде) относятся к более раннему сроку, а именно — к марту 1879 г. Речь, вероятно, идет о «пятнице» Я.П. Полонского, состоявшейся на квартире П.А. Гайдебурова, редактора-издателя газеты «Неделя», сразу же после литературно-музыкального вечера 16 марта 1879 г. в пользу Литературного фонда, под занавес которого, вдохновленные овациями публики, Тургенев и Достоевский вышли на сцену вместе и обменялись дружескими рукопожатиями (подробное описание этого вечера см.: Волгин И. Последний год Достоевского… С. 103). Минский мог присутствовать и на самом вечере, и на литературном обеде в доме П.А. Гайдебурова, восприняв все происходящее как «примирительный» акт. Другое дело — его рассказ о якобы имевшей место на этом обеде конфиденциальной беседе между Тургеневым и Достоевским и факте личного знакомства с Достоевским, в котором Тургенев якобы выступил посредником. Достоверность этого рассказа, увы, не подтверждается свидетельствами других мемуаристов. Правда, и воспоминаний об этом обеде не сохранилось, за исключением небольшого отрывка из очерка Д.Н. Садовникова. По версии Садовникова, ожидавшегося примирения между двумя давними литературными недругами на этом обеде не состоялось. Оба, особенно Достоевский, держались весьма скованно и напряженно и уехали сразу же после чая, не оставшись ужинать (см.: Садовников Д.Н. Встречи с И.С. Тургеневым. «Пятницы» у поэта Я.П. Полонского в 1879 году // Русское прошлое. Пг.; М., 1923. № 1. С. 74; Волгин И. Последний год Достоевского… С. 104—105).
26) О посещении Ф.М. Достоевским «пятниц» Я.П. Полонского см. воспоминания Е.Н. Опочинина «Яков Петрович Полонский и его пятницы» (Среди великих… С. 322). Факт знакомства Минского с Полонским подтверждается воспоминаниями И. Ясинского «Роман моей жизни» (1926) (Там же. С. 382).
27) Цензурная история «Стихотворений» Н. Минского (СПб., 1883) весьма отрывочно изложена в кн.: Добровольский Л.М. Запрещенная книга в России: 1825— 1904. М., 1962. С. 145—147. Полностью материалы дела хранятся в РГИА (СПб.): Ф. 776. Оп. 20. Ед. хр. 580; Ф. 777. Оп. 3. Ед. хр. 44; Ф. 1263. Оп. 1. Ед. хр. 4305. Решение Комитета министров о запрещении и уничтожении все-го тиража сборника было вынесено 29 марта 1883 г. (РГИА. Ф. 776. Оп. 20. Ед. хр. 580. Л. 19—20).
28) Имеются в виду следующие строчки из стихотворения Минского «Морю» (1882):
Но если вдруг дохнет свобода неземная
На спящие сердца, — то сколько род людской
Таит заветных дум и сил, и увлечений.
Все встанет на борьбу с недвижною стеной
Самодовольных скал…
(Минский Н. Стихотворения: 1877—1882. СПб., 1883. С. 51)
29) Тираж сборника был уничтожен на писчебумажной фабрике купца Василия Крылова на о. Голодай по Уральской улице, о чем и был составлен соответствующий полицейский акт (РГИА. Ф. 776. Оп. 20. Ед. хр. 580. Л. 25). Из уцелевших 20 экземпляров сборника, переданных в распоряжение начальника Главного Управления по делам печати Е.М. Феоктистова (РГИА. Ф. 776. Оп. 20. Ед. хр. 580. Л. 10), к настоящему моменту доступно всего несколько экземпляров, сохранившихся в фондах РНБ и БАН.
30) Ошибка Минского. См. примеч. 22.
31) И.Е. Репин в 1880—1886 гг. на сюжет «Последней исповеди» Минского написал картину «Отказ от исповеди перед казнью» и в 1886 г. подарил ее поэту. В 1892 г. картину купил П.М. Третьяков для своей галереи. Творческая история картины детально прослежена в статьях И.С. Зильберштейна: История одного шедевра // Новый мир. 1950. № 9. С. 199—222; Работа И.Е. Репина над картиной «Отказ от исповеди перед казнью» // И.Е. Репин. Сб. докладов и материалов. М., 1952. С. 47—90.
32) Вновь ошибка Минского. Впервые «Последняя исповедь» под именем автора и в значительно переработанном виде по сравнению с первой публикацией (см. примеч. 22) была опубликована в изд.: Минский Н. Полн. собр. стихотворений: В 4 т. Т. 1. СПб., 1907. Без изменений она была перепечатана в сборнике: Минский Н. Из мрака к свету: Избранные стихотворения. Берлин; М.; Пг., 1922.