Опубликовано в журнале НЛО, номер 2, 2005
КОЛЛЕГИУМ: Журнал Смольного института свободных искусств и наук. — СПб.: Бельведер, 2004. — № 1/2. — 216 с. — 500 экз.
В этом издании, заявленном в качестве журнала (главный редактор Н.Е. Копосов, члены редколлегии: А.А. Аствацатуров, Д.Р. Хапаева, А.М. Эткинд), нет никакого обращения к читателям, говорящего о задачах и характере журнала, не обозначена в нем даже периодичность. Так что единственным материалом для суждений на эту тему является рекламный текст на последней странице, посвященный Смольному институту, в котором сообщается, что так названа «совместная образовательная программа Санкт-Петербургского государственного университета и Бард-колледжа (США, штат Нью-Йорк), осуществляющая подготовку по направлению “Искусства и гуманитарные науки”», причем изучаются «не только теоретические дисциплины, но и практические искусства». Можно предполагать, что в журнале публикуют свои работы преподаватели Смольного института. По крайней мере члены редколлегии представлены весьма обильно: Н. Копосов поместил тут 4 текста, Андрей Аствацатуров — 3, А. Эткинд — 2, Д. Хапаева — 1.
Попробуем сами определить цель, тип и направление нового журнала на основе представленных в нем текстов. Наша задача облегчается тем, что открывающая номер статья Н. Копосова «Культура как категория современной мысли» носит в определенной степени теоретико-программный характер. В ней автор делает попытку проблематизировать столь расхожее сейчас понятие «культура». Опираясь на наиболее известные и авторитетные работы, посвященные этому понятию, он прослеживает его историю (и меняющиеся значения) с рождения во второй поло-вине XVIII в. до наших дней. Подобный анализ приводит Копосова к вполне предсказуемому выводу, что «идея культуры, как и другие базовые исторические понятия, представляет собой не столько инструмент социального анализа, сколько символическую форму, которая позволяет выражать достаточно (но не беспредельно) различное идеологическое содержание. <…> Пожалуй, наиболее устойчивым элементом значения понятия культуры является то, что оно выступает в качестве самоназвания интеллектуалов/интеллигенции <…>» (с. 15).
Итоговых выводов автора два: «О проблематичности статуса культуры как научного понятия и о внутренней противоречивости современных попыток вернуть в социальные науки субъекта, не отказавшись от идеи культуры» (с. 15), поскольку история понятия «культура» ограничивает пределы его употребления и не позволяет логически непротиворечиво совместить с понятием «субъект». Смелость и последовательность Н. Копосова впечатляют, но итоговые выводы не кажутся нам убедительными. Во-первых, автор сам демонстрирует пластичность понятия «культура», а из истории идей мы знаем, что нередко их значение меняется кардинально. Что же мешает проделать подобную операцию с понятием «культура»? Во-вторых, референцию следует искать не у опустошенного и универсализованного понятия, а у понятия в рамках исторически конкретной теоретической концепции.
Близки по итоговым выводам статье Копосова и включенные в номер главы из готовящейся книги Д. Хапаевой «Герцоги республики в эпоху переводов». Тут сделана попытка на основе бесед с французскими учеными-гуманитариями охарактеризовать кризис во французских гуманитарных науках (отсутствие новых направлений и ярких новых исследователей, «утрата ориентиров», «неуверенность», «ощущение интеллектуальной пустоты» (с. 36), «готовность историков смириться с мыслью, что история является, прежде всего, повествованием, а не только научной дисциплиной <…>» (с. 35) и т.д.). Осознание того, что социальные науки не позволяют понять общество и быстро идущие в нем изменения подрывают, по мнению Хапаевой, идентичность и интеллектуалов-гуманитариев, и социальных наук в целом. Она выдвигает предположение, что сейчас «разрыв между переживаемым опытом и способностью его описать и осмыслить сделался непреодолимым. Перелом в восприятии времени <…> вызвал когнитивный шок, помешавший плавному замещению старых понятий новыми» (с. 41).
Другие материалы номера касаются более частных тем.
А. Эткинд в статье «Материя и память: культурные механизмы политической скорби в России и Германии» сравнивает институциональные механизмы сохранения памяти о жертвах массового террора в этих двух странах. Интерес его сосредоточен на таких «местах памяти», как памятники, мемориализирующие жертвы и преступления государства.
Эткинд отмечает, что хотя в России мемориализация памяти о репрессиях тоже осуществляется (памятники, книги, устная история), но масштабы этой деятельности невелики, государство подобную работу не ведет. Более того, в отличие от Германии, нет общественного обсуждения этой темы, «в России до сих пор не появилось серьезного философского дебата, светского или религиозного, обсуждающего проблемы коллективной вины, памяти и идентичности в обществе, прошедшем через массовый террор» (с. 75).
Введя различие между «твердой» (памятники и другие долгосрочные мемориалы) и «мягкой» (текстуальные интерпретации) памяти о репрессиях, Эткинд полагает, что «дело не в отсутствии памяти о терроре в России, а в том, что она вся остается на уровне мягкой памяти. Ее переход в твердую память оказывается затруднен либо из-за отсутствия общественного консенсуса, либо из-за репрессии такого перехода государством (либо того и другого)» (с. 78). Поскольку в политической сфере не достигнуто согласие в отношении к данным явлениям, оно не «отвердевает» в виде памятников и мемориалов (Эткинд описывает отдельные имеющиеся в России попытки такой «твердой» фиксации).
М. Чернышева в статье «“Плот Медузы” Теодора Жерико и “Последний день Помпеи” Карла Брюллова: история народа и зрелище для толпы» стремится проанализировать указанные картины как социокультурные феномены, «проследить, как отражение в искусстве Жерико и Брюллова нового чувства истории и современности оказалось связано с изменением социального статуса самого искусства, с механизмом его воздействия на аудиторию» (с. 43). Но поскольку автор не проводит искусствоведческого анализа картин и не дает себе труда выявить свидетельства современников о воздействии картин на них (а подобных свидетельств в опубликованных и хранящихся в архивах материалах немало), используя вместо них собственные впечатления, выраженные наивным и бессодержательным языком («…они продолжают покорять нас совершенной красотой и высоким порывом чувств. И картина парадоксально воздействует на нас жизнеутверждающе <…>», с. 47), то все сводится к пустым и бессодержательным рассуждениям о «поистине народных» картинах и о «зрелище для толпы» (с. 49).