Опубликовано в журнале НЛО, номер 1, 2005
НИЗКИЙ
ОБМАН,
ИЛИ ВЫСОКАЯ РЕАЛЬНОСТЬ
Пелевин В. Священная книга оборотня: Роман. — М.: Эксмо, 2004. — 384 с.
В рецензиях на новый роман Виктора Пелевина слишком заметен едва ли не самый популярный прием, едва ли не самый востребованный способ говорить о литературе последних лет — разоблачение мнимого. Кажется, тексты, в которых рецензенту нечего разоблачать, вызывают у него крайне слабый интерес: ведь именно обнаруженная ловушка, обман позволяют выстроить собственную позицию по отношению к книге.
«Священная книга оборотня» возбудила особое недоверие и настороженность. Мало кто поверил на слово автору, прямо сообщившему в интервью газете «Известия»: «Я <…> писал роман про любовь»9, точнее — мало кого такого пояснение удовлетворило.
Подозрительным показался, во-первых, годичный промежуток, который отделяет этот роман от предыдущего пелевинского произведения, «ДПП (NN)»10. Пелевин успел приучить своих читателей к затяжному таинственному молчанию, причем смена ритма заметно совпала с подписанием нового контракта: начиная с «ДПП (NN)», правами на публикацию пелевинских книг обладает не «Вагриус», а «Эксмо». Вывод понятен: «Из черной дыры вылупился неутомимый литературный работник, гонящий строку и не забывающий о жестких законах рынка»11.
Другой повод для разоблачения связан с первым: по мнению очевидного большинства критиков, Пелевин на сей раз решил «положиться на убойную силу проверенных, “фирменных” методов, <…> несколько оживив картину элементами самопародии»12. Самоповторы вполне отвечают образу литературного работника, который предпочел хорошо продаваемую формульность элитарному эксклюзиву, и тем более укрепляют убежденность в том, что текст был написан наскоро.
Действительно, можно уверенно упрекать «Священную книгу оборотня» в отсутствии новизны, если подразумевать под новизной то, что обычно ожидают от Пелевина: новое знание. О пелевинском амплуа «писателя-гуру» («учителя жизни», «пастыря» etc.), пожалуй, активно заговорили только сейчас13, после выхода романа, в котором нет свежих гипотез относительно мироустройства, да и относительно устройства современного российского общества тоже. Однако модальность наставления, передачи истинного знания, давно освоенная пелевинскими персонажами и определяющая значительную часть их диалогов, теперь декларативно распространяется на повествование в целом. Повествовательница, она же протагонистка, — лиса-оборотень древнекитайского происхождения с не слишком провокативным именем А Хули — не просто рассказывает свою историю, но пишет Священную Книгу: «Как считается, в ней будет раскрыта главная тайна оборотней. Каждый оборотень, который ее прочитает, сумеет пять раз понять эту тайну» (с. 302). Фактически Священная Книга всех оборотней — это книга, «которая содержит в себе Путь»; именно от создания такого текста отказывается после напряженной духовной работы герой финального рассказа «ДПП (NN)» — «Запись о поиске ветра». В общем, не обязательно быть оборотнем, чтобы усвоить истину, как минимум пять раз повторенную на страницах «Священной книги»: «Дело в том, что слова, которые выражают истину, всем известны — а если нет, их несложно за пять минут найти через Google. Истина же неизвестна почти никому. Это как картинка “magic eye” — хаотическое переплетение цветных линий и пятен, которое может превратиться в объемное изображение при правильной фокусировке взгляда. Вроде бы все просто, но сфокусировать глаза вместо смотрящего не может даже самый большой его доброжелатель. Истина — как раз такая картинка. Она перед глазами у всех, даже у бесхвостых обезьян. Но очень мало кто ее видит. Зато многие думают, что понимают ее. Это, конечно, чушь — в истине, как и в любви, нечего пони-мать. А принимают за нее какую-то умственную ветошь» (с. 294); или: «Так уж устроен язык. Это корень, из которого растет бесконечная человеческая глупость <…> Нельзя открыть рот и не ошибиться. Так что не стоит придираться к словам» (с. 359). Чело-век конструирует иллюзорную действительность при помощи языка — эта тайна хорошо знакома читателям «ДПП (NN)»: «…Заговор, в котором состоим мы все, даже не догадываясь об этом, и есть мир вокруг. А суть заговора вот в чем: мир есть всего лишь отражение иероглифов. Но иероглифы, которые его создают, не указывают ни на что реальное и отражают лишь друг друга, ибо один знак всегда определяется через другие. И ничего больше нет, никакой, так сказать, подлинной персоны перед зеркалом. Отражения, которые доказывают нам свою истинность, отсылая нас к другим отражениям»14. В новом романе к собственно языку добавляется еще один орган, продуцирующий иллюзии, — хвост, незаменимое оружие оборотней. Однако суть заговора не меняется. В этом смысле трудно не согласиться с рецензентами, полагающими, что «Священная книга» — «прежде всего книга Языка. И о языке»15.
Точно так же узнаваемы и более злободневные пелевинские уроки-пророчества. Столпами социальной реальности современной России являются нефть и ФСБ — это открытие тоже было совершено еще в «ДПП (NN)». Впрочем, критики оценили его скорее как свежее, а «в сцене, в которой волк-оборотень доит корову-Россию, доящуюся, естественно, нефтью», увидели «совершенно звериную мощь»16. Меньше повезло характерной игре с актуальными знаками власти, рекламными слоганами, медийными символами и проч. (от «оборотней в погонах» до «Жить не по лжи. LG»). Эта игра, столь занимавшая Пелевина в «Generation П», теперь отходит на второй план, но и малых доз оказалось достаточно, чтобы вызвать раздражение17. Как самоповтор почему-то была воспринята и реанимация персонажей из прошлых книг — будь то Саша из «Проблемы верволка в Средней полосе» или Пес Пиздец, упомянутый в «Generation»18 — иными словами, вместо ожидаемого нового знания Пелевин, как кажется, предъявил самого Пелевина. Не удивительно, что режим авторского высказывания охотно описывается при помощи метафор, заимствованных непосредственно из «Священной книги»: морок, обман, два зеркала, отражающих лишь друг друга. Наиболее консервативные рецензенты вспоминают о постмодерне19 и симулякрах20, игнорируя столь заметное в романе обещание забить современный дискурс осиновым колом в породившую его кокаиново-амфетаминовую задницу (с. 123, 192) — явно призванное, по замыслу Пелевина, поставить точку в дискуссиях о постмодернистской генеалогии его прозы.
Тут следует оговорить еще одну, третью причину недоверия к «Священной книге». Согласно пресс-релизу, Пелевин вместил в новый роман все, что хотел сказать журналистам. Перспектива найти ответы на некогда поставленные вопросы была отмечена во многих рецензиях. Не осталось без внимания и предисловие от лица недалеких экспертов, тщетно пытающихся разобраться с таинственной лисьей рукописью: «Этот текст не заслуживает, конечно, серьезного литературоведческого или критического анализа. Тем не менее отметим, что в нем просматривается настолько густая сеть заимствований, подражаний, перепевов и аллюзий (не говоря уже о дурном языке и редкостном инфантилизме автора), что вопроса о его аутентичности или подлинности перед серьезным специалистом по литературе не стоит, и интересен он исключительно как симптом глубокого духовного упадка, переживаемого нашим обществом» (с. 5).
Таким образом, инстанции критика, интерпретатора, посредника между автором и читателем в «Священной книге» отводится довольно сложная роль. С одной стороны, эта инстанция разоблачается как лишняя, несостоятельная и даже абсурдная (попробуйте проследить за логикой пассажа про аллюзии и аутентичность). В самом деле, «культовый роман» — как особый тип читательских реакций — если и нуждается в фигуре посредника-эксперта, то исключительно пародийной, ниспровергаемой. Приложенный к книге CD-диск расскажет о ней куда более мелодично, чем любая рецензия. С другой стороны, фигура критика (журналиста, эксперта, интернет-колумниста) — незадачливого творца иллюзий, недоделанного оборотня, неумелого манипулятора словами — прочно вживлена в текст, является его неотъемлемой частью. Положение, в котором оказывается рецензент, крайне двусмысленно: он вынужден чувствовать себя прямым адресатом «Священной книги» и одновременно осознавать собственную неуместность, избыточность — примерно так, по мнению героини романа, вуайеристы-астрофизики подглядывают за космическим коитусом, скрытым во глубине черных дыр (с. 33).
Пожалуй, наибольшего успеха в реализации своей замысловатой стратегии Пелевин достигает, примеряя маску Набокова. «Меня оскорбляет, когда Набокова путают с его героем. Или называют крестным отцом американской педофилии. <…> Запомните, Набоков проговаривается не тогда, когда описывает запретную прелесть нимфетки. Страницами не проговариваются, страницами сочиняют. Он проговаривается тогда, когда скупо, почти намеком упоминает о внушительных средствах Гумберта, позволявших ему колесить с Лолитой по Америке <…> Писателю мечталось, конечно, не о зеленой американской школьнице, а о скромном достатке, который позволил бы спокойно ловить бабочек где-нибудь в Швейцарии» (с. 62—63) — эту пламенную речь вечной нимфетки А Хули рецензенты послушно приняли за обращенную непосредственно к ним проговорку и, надо сказать, настолько вжились в приготовленную для них роль, что, сравнив риторику статей о «Священной книге» и первых отзывов на произведения молодого эмигрантского писателя Сирина, можно обнаружить вполне ощутимое сходство. Вплоть до предположения, что Пелевин почему-то вот-вот начнет писать по-английски — «это, конечно, будет утечка, сравнимая по масштабу с набоковской»21.
Между тем без апелляций к Набокову здесь действительно не обойтись, причем придется вспомнить не только и не столько подсказанную самим Пелевиным «Лолиту», сколько «Соглядатая» — роман о диффузной идентичности. «Ведь меня нет, — есть только тысячи зеркал, которые меня отражают. С каждым новым знакомством растет население призраков, похожих на меня. Они где-то живут, где-то множатся. Меня же нет»22, — признание соглядатая Смурова во многом совпадает с тем, как описывает свое «я» пелевинская героиня. Орудуя метафорическими зеркалами, лиса-оборотень мимикрирует под ожидания окружающих ее людей. Но если в «модернистском», а затем и в «постмодернистском» романе собрать размытое «я» в нечто более или менее целостное обычно позволяет взгляд, оптика, глаз, то Пелевин, как мы уже выяснили, делает ставку на хвост. Или, что то же самое, — на язык. Подмена не так уж комична — пелевинские герои не просто находятся в плену иллюзий, но и активно иллюзии создают. Их неустойчивая идентичность давно перестала быть драмой и превратилась в профессию: лиса-оборотень подрабатывает фиктивной проституцией, своевременно гипнотизируя клиентов; волк-оборотень становится незаменимым агентом спецслужб. Драма начинается тогда, когда эти двое встречаются. Интрига «Священной книги» традиционна и очень литературна — конечно, она заключена не в диалогах о пустоте, не в технологии растворения в Радужном Потоке, не в гротескной игре с материалами новостных программ. Эта интрига способна казаться новой всякий раз, когда опирается на новые представления о человеке, — и в этом смысле Пелевин отрабатывает свою задачу мастерски. Интрига пелевинского романа — невозможность любви. С непривычной и оттого зачастую слоновьей трогательностью автор «Священной книги» побуждает героев предпринимать разнообразные попытки быть вместе. Их неустойчивая идентичность претерпевает при этом катастрофические и необратимые трансформации, а образ другого, в общем, так и не становится отчетливей. «Вот так. Встретились в душной Москве два одиночества. Одно рассказало, что ему две тысячи лет, другое призналось, что у него когти на причинном месте. Сплелись ненадолго хвостами, поговорили о высшей сути, повыли на луну и разошлись, как в море корабли…» (с. 396).
Разумеется, способ рассказывать любовную историю в данном случае демонстративно, преувеличенно «женский». Сентиментальность некоторых сюжетных ходов одобрил бы самый придирчивый редактор глянцевого журнала. Но, кажется, именно такой буксующий язык и интересует Пелевина больше всего. Его в самом деле привлекают «проговорки»: «Откуда мне было знать, что писатели вовсе не изображают любовь такой, какова она на самом деле, а конструируют словесные симулякры, которые будут выигрышней всего смотреться на бумаге?» (с. 274—275) — восклицает лиса А Хули, несколькими страницами выше убежденно оспорившая (в лучших традициях пелевинской прозы) продуктивность размышлений о существовании мира «на самом деле» (с. 258). Подобные преднамеренные сбои, нередкие и в предыдущих произведениях Пелевина, важны не своей «парадоксальностью», а своей «реальностью» — они указывают на те, всегда значимые для Пелевина, моменты, когда утверждается модус правдоподобия, когда переживаемым событиям и наблюдаемым явлениям присваивается статус реальных. Для повествовательницы «Священной книги» синонимом «реального», безусловно, является «высокое»: славно прожитые последние две тысячи лет она вспоминает исключительно через призму событий, попавших в анналы высокой культуры (не-важно — древнекитайской или новоевропейской), а лицо будущего возлюбленного распознает как «лицо из прошлого», то есть — достойное этих самых анналов («Похожих лиц было много вокруг в давние времена, когда люди верили в любовь и Бога» [с. 84]). Надо сказать, по мере того, как разворачивается любовная история, меняются не столько представления о «реальном», сколько представления о «высоком»: притягательность языка власти, озаренной аурой высокого служения, к финалу романа снижается до уровня политического памфлета. Профессиональная обманщица лиса, по примеру многих персонажей Пелевина, спасается бегством из обманчивого мира. Однако «Священная книга» — пожалуй, первый пелевинский роман, где значим не побег, а то, что ему предшествовало. Да и собственно Радужный Поток, в котором растворяется просветленная героиня, вряд ли является прямым аналогом Внутренней Монголии23, даром что был упомянут в «Чапаеве и Пустоте»24. «Просто мир вокруг. <…> Видишь цвета — синий, красный, зеленый? Они появляются и исчезают в твоем уме. Это и есть Радужный Поток» (с. 358). Иначе говоря — те самые цветные пятна, из которых при фокусировке взгляда складывается истина.
Обдумывая проблему реальности — о реальности которой спорить бессмысленно, — герои «Священной книги» прежде всего обдумывают проблему сосуществования с «другими». Склонность к рефлексии, потребность размышлять всегда придавала персонажам Пелевина специфическое обаяние. На сей раз длинная цепь размышлений приводит лису А Хули от теории глобального «общественного договора» (шесть миллиардов Мюнхгаузенов висят в пустоте, держа друг друга за яйца и крича от невыносимой боли [с. 41—32]) к озарению: любовь — и есть ключ, позволяющий войти в Радужный Поток, то есть увидеть мир таким, каков он «на самом деле» (с. 365). Чтобы — в обход критического языка — ответить на вопрос «о чем новый роман Пелевина?», вполне достаточно описать это нехитрое, но весьма неожиданное и далеко не простое для пелевинского персонажа открытие. С другой стороны, не остается сомнений и в том, что своей рефлексивностью и даже дидактичностью «Священная книга» обязана исключительно героине-повествовательнице, судя по всему, не читавшей «Записи о поиске ветра». Такое наложение восприятий возможно не в последнюю очередь потому, что Пелевин вовремя напоминает читателям о своем присутствии, манипулируя писательскими масками и выясняя отношения с критиками. Иными словами — задает координаты нормативной литературной ситуации. Как никогда прежде, Пелевин отстаивает собственное право быть «писателем» — в самом традиционном понимании этой роли. Быть тем, для кого модус вымысла остается единственно возможным способом выразить всегда неуместную любовь ко всегда ускользающей реальности.
Ирина Каспэ
9) Пелевин В. «…Несколько раз мне мерещилось, будто я стучу по клавишам лисьими лапами»: Интервью Н. Кочетковой // Известия. 2004. № 213. 16 ноября. С. 1, 15.
10) Рецензию на «ДПП (NN)» см.: Кошель М., Кукулин И. Все ерунда, кроме // НЛО. 2003. № 64. С. 317—322.
11) Кучерская М. С волками выть… // Российская газета. 2004. № 252. 15 ноября. С. 6.
12) Решетников К. Как поймать лису за хвост // Газета. 2004. № 211. 12 ноября. С. 15.
13) См., например: Немзер А. Скучная скука // Время новостей. 2004. № 208. 15 ноября. С. 10; Кедров К. Ностальгия по ненастоящему // Русский курьер. 2004. № 232. 16 ноября. С. 12.
14) Пелевин В. Диалектика Переходного Периода из Ниоткуда в Никуда: Избранные произведения. М.: Эксмо, 2003. С. 374.
15) Вознесенский А. Дело оборотней в обложках // Ex Libris НГ. 2004. 18 ноября; см. также: Данилкин Л. Пора меж волка и собаки // Афиша. 2004. 22 ноября. С. 151—153.
16) Быков Д. Вот, новый поворот // Огонек. 2004. № 46 (4873). С. 54.
17) См., например: Новикова Л. Книги за неделю // Коммерсантъ. 2004. № 211. 11 ноября. С. 22.
18) Впрочем, на аналогичные упреки Пелевину отвечать уже приходилось, ср.: «Почти все мои романы связаны между собой тонкой ниточкой — например, в “Generation П” появляется лама из “Чапаева”, в “Числах” упоминается космический центр под Лубянкой из “Омона Ра”, и так далее. Они описывают один и тот же мир» (Пелевин В. «…Было ясно, что затаившиеся в СМИ извращенцы не простят мне “ДПП”». Интервью Н. Кочетковой // Известия. 2004. 10 июня); «Есть такой принцип — бритва Оккама: “не надо умножать сущности без необходимости”. <…> Я написал рассказ о волках-оборотнях. Зачем мне придумывать нового волка-оборотня, когда у меня уже есть готовый, который сидит и ждет, когда его выпустят на свободу?» (Пелевин В. «…Несколько раз мне мерещилось, будто я стучу по клавишам лисьими лапами»: Интервью Н. Кочетковой // Известия. 2004. № 213. 16 ноября.)
19) Бондаренко В. Между лисой и волком // Завтра. 2004. 1 декабря. № 49 (576). С. 8.
20) Золотоносов М. Вяленький цветочек // Московские новости. 2004. 12 ноября. № 43. С. 23.
21) Данилкин Л. Пора меж волка и собаки.
22) Набоков В. Соглядатай // Набоков В. Собр. соч.: В 5 т. Русский период. СПб.: Симпозиум, 1999—2000. Т. 3. С. 93.
23) Немзер А. Скучная скука.
24) Пелевин В. Чапаев и Пустота. М.: Вагриус, 1997. С. 67.