(подгот. текста, публ., вступ. ст. и коммент. Анны Комароми)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 1, 2005
Предлагаемая читателю переписка Андрея Донатовича Синявского (1925—1997) с редакцией серии “Библиотека поэта” ленинградского отделения издательства “Советский писатель” велась в 1962—1965 годах в процессе подготовки к печати однотомника “Стихотворения и поэмы” Бори-са Пастернака (Л.: Советский писатель, 1965) 1. Эта переписка является ценным документом культурной эпохи и ярким штрихом в картине литературного быта в период радикального сдвига в советской культурной жизни. Главными действующими лицами перипетий вокруг этого издания стали редакция “Библиотеки поэта”, основанной Горьким в 1933 году и ставшей к началу 1960-х, под руководством В.Н. Орлова 2, литературной институцией либерального толка, и молодой талантливый критик Андрей Синявский, сотрудник Института мировой литературы, специалист по поэзии русского авангарда, опубликовавший в 1964 году в соавторстве с А. Меньшутиным монографию “Поэзия первых лет революции. 1917— 1920” (М.: Наука).
Выбор автора вступительной статьи закономерным образом пал на Синявского, поскольку критик был единственным серьезным исследователем творчества Пастернака в эпоху политических гонений на поэта. Редакции было известно, что еще с середины 1950-х годов Синявский работал над статьей о поэзии Пастернака, предназначавшейся для трехтомной “Истории советской литературы” 3. Критик также отрецензировал книгу избранных стихотворений Пастернака, выпущенную Гослитиздатом в 1961 году и являвшую собой вопиющий идеолого-эстетический компромисс: необходимо было убедить западное общественное мнение в том, что советская власть по достоинству оценила талант недавно умершего поэта и готова оказать материальную поддержку его вдове. Это издание не могло претендовать на сколько-нибудь адекватное представление поэзии Пастернака: составители намеренно не включили в книгу целый ряд принципиальных, программных произведений. В своей рецензии Синявский не только обратил внимание читателей на проблематичность редакционного выбора, но и отметил полное отсутствие в книге научного аппарата. Он, в частности, писал: “Вызывает, однако, удивление, что в этом сборнике поэта, с именем которого в последние годы связывались, понятно, представления отрицательного порядка, не дано вступительной статьи, каких бы то ни было примечаний, комментариев от редакции” 4. Что именно имел в виду рецензент под “представлениями отрицательного порядка”? В данном случае Синявский придерживался общепринятой идеологической линии: “Творческий путь Пастернака неровен, сложен. В той или иной мере Пастернак тяготел к настроениям старой, дооктябрьской интеллигентской среды, к идеям отвлеченно понятой гуманности” 5. Таким образом критик подводил читателя к заключению о необходимости нового — полного и научного — издания Пастернака, в то же время вводя в оборот определенный “политически корректный” тон критического дискурса о поэте, от которого вскоре значительно отклонится во вступительной статье к новому изданию.
Научное издание стихотворений Пастернака в серии “Библиотека поэта” имело большое политическое значение. “Это будет как можно более полное издание”, — подчеркивал А.А. Нинов 6, описывая проект в письме к Синявскому (20.VI.1962). “Издание однотомника налагает и на автора (вступительной статьи. — А.К.) и на редакцию особую ответственность”, — напоминал В.Н. Орлов Синявскому (11.IX.1963), допустившему, по мнению главного редактора серии, неприемлемые идеологические отклонения в своей статье. На самом деле, Синявский прекрасно осознавал значимость и готовившегося издания, и заказанного ему текста: “В настоящих условиях на Пастернака не существует установившейся точки зрения, и от нас самих во многом зависит, каким образом ее установить” (21.II.1964). Научно подготовленное собрание поэтических произведений, да еще и в престижной серии, было равнозначно реабилитации автора всего через несколько лет после скандала с итальянской публикацией “Доктора Живаго” (1957) и Нобелевской премией (1958). Подобная реабилитация стала возможной в атмосфере хрущевской “оттепели”. Однако при постоянном тактическом лавировании и необходимости немедленного реагирования на идеологические зигзаги официальной советской культурной политики работа над однотомником стала делом морально и физически изматывающим, если не сказать — тягостным и даже рискованным.
Нижеприведенная переписка вполне отражает неуверенное продвижение редакторской работы над книгой. Поначалу одной из первостепенных задач была скорейшая подготовка издания. “Крайний срок 1 декабря 1962 года”, — писал Нинов по поводу вступительной статьи 7. Г.М. Цурикова 8 напоминала Синявскому о прошедшем сроке сдачи материала и просила выслать статью как можно скорее, “чтобы не лишиться возможности выпустить книгу в 1963 г.” (15.Х.1962). Вскоре, однако, в переписке наступил перерыв, в течение которого редакция знакомилась со вступительной статьей Синявского. А в сентябре 1963 года речь неожиданно зашла о значительной переработке статьи. По неудачному стечению обстоятельств первоначальный срок сдачи статьи совпал с консервативным реваншем, сигналом которому послужили критические выпады Хрущева по поводу работ молодых художников-новаторов во время посещения выставки Союза художников в Манеже 1 декабря 1962 года. При общем “охлаждении” культурно-политической конъюнктуры отход Синявского от идеологически выдержанной линии оказался и более заметным, и менее приемлемым. Спор о вступительной статье затянулся надолго, и только весной 1965 года, во время “междуцарствия” — сразу после отставки Хрущева — редакция воспользовалась возникшей ситуацией, чтобы наконец выпустить книгу.
Тактическая борьба с властью в известной степени объединяла Синявского с редакцией “Библиотеки поэта”, и издание тома представлялось общей победой советских литературных либералов. Однако едва ли не основным мотивом публикуемых писем является борьба между Синявским, искавшим в своей критической работе свободы от официальной идеологии, и редакцией “Библиотеки поэта”, вынужденной инкорпорировать эту идеологию в свои издания. Конечно, эта борьба была подспудной — никому не приходило в голову “выносить сор из избы”. В интересах общего дела, по неписаному соглашению, критик и редакция “сомкнули ряды” перед властью (“Администрация же и вообще не в курсе наших внутриредакционных сложностей и неопределимостей”, — писала Цурикова 30 ноября 1963 года). Тем не менее для Синявского борьба эта носила принципиальный характер: “Но главное, конечно… в неприемлемости для меня новых предложений редакции, идущих вразрез с моим пониманием творчества Пастернака” (б. д.). Критик не столько боролся с добросовестной редакцией “Библиотеки поэта”, сколько бунтовал против основ советской литературной жизни. Синявский видел в Пастернаке автора, чье творчество позволяло радикально переосмыслить советскую литературу.
Здесь следует принимать во внимание, что к моменту начала работы над пастернаковским однотомником сама структура советской литературной жизни превратилась в объект переосмысления. Новый культурный контекст, породивший подспудную драму, прослеживающуюся в редакционной пере-писке, удобнее всего описать с помощью понятия “литературного поля”, введенного в критический оборот французским социологом Пьером Бурдье. Описывая подобную эпоху перемен, пришедшуюся во французской литературе на XIX век, Бурдье использовал метафоры “игры” и “борьбы”, происходящих в “поле” определенной национальной литературы. По его мнению, тактика и стратегия деятельности, происходящей на литературном поле, обычно зависит от структуры последнего. Однако в эпохи структурных сдвигов тактика и стратегия некоторых “игроков” отличаются от привычных и общепринятых, поскольку они стремятся к переосмыслению литературного поля как пространства, не зависящего от политических и материальных интересов 9. Применяя теоретические построения Бурдье к идеологическому и культурному контексту начала 1960-х годов в СССР, можно утверждать, что редакция “Библиотеки поэта” занимала либеральную позицию на поле советской литературы, но действовала по установленным в нем правилам. Синявский же сознательно и систематически эти правила нарушал, поскольку в его задачу входило утверждение автономии литературы от политико-идеологических критериев. В своей “игре” критик задался целью радикально изменить структурные предпосылки советского литературного поля.
В этом отношении показательны тактические ходы оппонентов. Орлов подталкивал Синявского следовать поведенческому коду либерального советского критика: “Разумеется, речи нет о том, чтобы снова “прорабатывать” Пастернака за его “ошибки” <…> Но дать точную и объективную характеристику и оценку как идейных основ творчества Пастернака, так и его литературного пути — мы обязаны. В каком тоне это должно быть высказано — дело такта автора статьи” (11.IX.1963). Синявский, однако, отвечает категорическим отказом от какой бы то ни было политической “характеристики”: “Писать о политических и философских ошибках Пастернака я не считаю правильным и для себя возможным” (б. д.). Критик находит неприемлемым “хороший тон” в интерпретации Орлова. Он также отказывается считать предложенное Орловым изложение просто “научным”. Орлов ободряет Синявского: “Здесь не нужно бояться называть вещи своими именами: идеализм есть идеализм, неокантианство есть неокантианство и т.д.”; он также напоминает автору о существовании установленной советской критикой генеалогии мировоззрения и эстетических взглядов Пастернака, чей “субъективизм” — “наследие старой культуры: символизм и футуризм, “марбургская школа”” (11.1Х.1963; 15.11.1964).
Для Орлова подобное “называние вещей своими именами” было равнозначно критической объективности, приверженность которой соответствовала установленным (натурализованным) в советском литературном поле политическим оценкам. Однако эти же “объективные” формулировки несли в себе негативные коннотации — они звучали как бесспорное осуждение Пастернака. Так, к примеру, Мариэтта Шагинян по ходу своей “очередной антипастернаковской реплики” публично “разоблачила” Пастернака за “его хорошо известный эстетический волюнтаризм”, “хорошо известное неокантианство марбургской школы” и “хорошо известную антинародную практику футуристов”10. Здесь следует иметь в виду, что неокантианство, связанное с марбургским периодом биографии Пастернака, было отвергнуто Лениным и Плехановым как философское течение, бросающее вызов марксизму, а потому сам термин “неокантианство” в рамках советского литературного поля звучал зловеще 11. Синявский возражал Орлову: “По поводу “марбургской школы” возникают большие сомнения, поскольку мы не располагаем данными о сколько-нибудь серьезных связях Пастернака с этим направлением (в Марбурге он изучал Лейбница, затем философские занятия оборвались)” (21.II.1964). Синявский настаивал, таким образом, на фактической точности в описании идейно-философских корней пастернаковского мышления, тогда как упорство Орлова лишний раз показывало силу общепринятых политических “истин”.
Дополнительное возражение на статью Синявского касалось ее “неисторичности”. Так, Лидия Гинзбург, приветствуя в принципе “живую мысль” в работе Синявского, писала в своей внутриредакционной рецензии, что “…в изданиях “Библиотеки поэта” какой-то минимум исторических сведений неизбежен”12. Следует учитывать, однако, насколько часто трактовка исторических событий и явлений, особенно дореволюционных, сводилась в советской критической и литературной практике к политической оценке. Неизбежность вынесения подобных оценок была особенно очевидна в контексте настойчивых просьб Орлова об изменениях во вступительной статье Синявского, у которого к моменту начала публикуемой ниже переписки уже сложилась собственная концепция этой статьи.
“Живость” подхода Синявского соответствовала одной из лучших первоначальных традиций серии “Библиотеки поэта”, по наблюдению Ю.М. Лотмана, утраченной к 1960-м годам 13. Упоминая в связи с этим “тыняновское” предпочтение “новой, непроверенной — т<о> е<сть> не-изжеванной концепции” в научном предисловии, отличавшейся от установки на просто квалифицированное изложение проверенных фактов, ассоциированное с Горьким, Лотман сетовал, что современная редакция “Библиотеки поэта” “более всего боится новых точек зрения”14. Орлов же явно опасался новаторского подхода Синявского и всячески старался подтолкнуть автора к употреблению испытанных и надежных формулировок. А Синявский, со своей стороны, избегал, по возможности, политизированного “исторического” подхода и в то же время настаивал на своей личной и новаторской трактовке поэтического мира Пастернака, уходя от традиционных принципов советского научного письма. Поэтому его подход не соответствовал установившимися требованиям реабилитации поэта15.
Так, к примеру, Синявский предпочел умолчать об откликах Пастернака на политическую злобу дня. На это умолчание и сетовал Орлов, утверждая, что в статье слишком мало сказано о социальных темах и историко-революционных поэмах Пастернака. Со своей точки зрения редактор был, конечно, прав: первая версия вступительной статьи Синявского обходила молчанием поэмы “Высокая болезнь” и “Спекторский”, основное внимание было сосредоточено на лирике. Уступая редакционному давлению, в окончательном варианте статьи Синявский нашел место для обсуждения поэм и “образа революции” (21. II. 1964), однако предложил достаточно своеобразную его трактовку: согласно Синявскому, революция у Пастернака — это нечто “вездесущее и неуловимое, как воздух”. У него “не было в полном смысле слова произведений о революции”, писал Синявский, но “многие стихи… писались, можно сказать, в ее присутствии и потому были озвучены громкой музыкой той эпохи”16. Более того, критик отдал должное оценке Орлова, согласившись, что изображение Ленина, данное в эпилоге к “Высокой болезни”, являлось, по словам Орлова, “одним из лучших, если не лучшим, в нашей поэзии изображением Ленина” (11.IX.1963). Однако понимать этот жест как уступку требованиям цензуры было бы неправильно, поскольку, отмечая стилистически нетрадиционный портрет Ленина (“Он был, как выпад на рапире…”), Орлов и сам бросал вызов критическому истеблишменту 17.
В основном же Синявский упорно игнорировал ожидаемую от него политическую оценку творчества Пастернака, вследствие чего был вынужден сам поставить вопрос о дополнительном предисловии “от редакции” (см. письмо Цуриковой от 23.X.1963), а затем всеми силами сопротивлялся попытке Орлова (15.II.1964) навязать ему соавтора, чье присутствие нарушило бы “целостность” статьи (21.II.1964). Двойное предисловие, однако, не было новшеством для “Библиотеки поэта”. Так, Лотман напоминал Егорову в письме, что первые издания поэзии XVIII века в начале 1930-х годов предварялись из-за идеологической спорности материала не только историко-литературным, но и дополнительным — идеологическим — предисловием 18. В конце концов именно на этот компромисс и пошла редакция серии, снабдив однотомник кратким предисловием, в котором читатель нашел упоминания и о буржуазной культуре, и о неокантианстве, и о “пассивном романтизме” и “хаосе” (Горький) Пастернака. Здесь же обсуждались “крайний субъективизм” Пастернака и неспособность поэта “стать активным борцом за социализм”. В противовес идеологическому осуждению, которому поэзия Пастернака была подвергнута “от редакции”, Синявский в своей вступительной статье скрупулезно избегал политических оценок даже в тех случаях, когда он касался марбургского периода или “революционных” поэм. Имплицитное столкновение предисловий выявило не только проблематичность материала, но и трещину в монолите советского литературного поля, в котором до того времени не допускалось размежевание политики и поэзии — оно отвергалось как “антисоветское” явление.
Подобное размежевание было крайне важно для Синявского, но его установка на аполитичность значительно осложнила редакторскую работу. “Вы понимаете, что твердость Вашей позиции, сама по себе достойная уважения, поставила издание Пастернака фактически под угрозу срыва?” — пи-сала Цурикова (12.Х.1963), “в принципе” сочувствовавшая программе Синявского (23.Х.1963), которую редколлегия в то же время рассматривала как основное препятствие к реализации “благородного” издательского проекта. Доказательством этому являются следующие строки письма Орлова: “Должен сказать Вам со всей откровенностью, ясностью и ответственностью, что вопрос об издании книги Пастернака сейчас зависит только от Вашей доброй воли” (15.III.1964). Вскоре к моральному давлению со стороны редакции прибавились и бытовые затруднения: от официального одобрения и публикации вступительной статьи зависело гарантийное письмо, необходимое для получения кооперативной квартиры, в которой нуждалась растущая семья критика (в конце 1964 года у Синявского родился сын Егор).
Одним из орудий Синявского была наигранная наивность. Пока либеральные редакторы лишь намекали на необходимые изменения, как бы стесняясь выдвигать идеологические требования в открытую (“Я полагаю, мне не нужно пояснять Вам, почему они необходимы”, — писал Орлов о требуемых доработках; 15.II.1964), Синявский прятался за наивное непонимание, не раз выражая удивление, отчего редколлегия “просто” не закажет статьи другому автору. Подобная псевдоневинность была частью “игры”. На самом деле, Синявский как раз и опасался того, что в конце концов его заменят более “покладистым” сотрудником. Об этом же “смешном и глупом” страхе, преследовавшем критика, шла речь в письме Е.В. Пастернак (28.I.1965). Тот факт, что Синявский все-таки согласился на минимальные изменения в окончательном варианте вступительной статьи, служит тому дополнительным подтверждением. К этим изменениям относятся: добавленный эпитет “отвлеченные” (в выражении “идеалы нравственного совершенствования”), а также снижающее, вводящее в текст элемент скептической оценки закавычивание прилагательного “вечные” в применении к “категориям добра, любви, всечеловеческой справедливости” в творчестве поэта 19. Синявский очень тяжело переживал необходимость соглашаться даже на минимальные уступки. Елена Пастернак, вместе с мужем Евгением, сыном поэта, пыталась утешить критика, умаляя масштаб ущерба — сама статья, по их мнению, представляла значительную победу 20.
Сознательно отстаивая независимость литературы от идеологии, Синявский видел в Пастернаке предшественника в деле бунта против советских литературных норм. Согласно интерпретации Синявского, “вечные” категории в творчестве Пастернака не имели узкосоветского или политического значения. Черпая их непосредственно из Евангелия, Пастернак выходил за исторически и географически определенные границы советской культуры. Не случайно поэтому стихотворения из “Доктора Живаго”, сюжетным и символическим “стержнем” которых является евангельская тематика, представили особую проблему при подготовке однотомника. Так, Орлова насторожило уклонение от оценки этих текстов в статье Синявского, где ни словом не упоминалось “об одиозности обращения к евангельской тематике” для советского поэта (11.IX.1963). Согласно первоначальному компромиссному решению, комментарии Синявского к стихотворениям из “Доктора Живаго” были изъяты, но сами стихотворения постановили в сборнике оставить (Цурикова, 23.X.1963). Подобный компромисс устраивал Синявского, который считал более предпочтительным вовсе не обсуждать стихов, нежели нагружать комментарий “осложняющими домыслами” идеологического порядка, к которым подталкивал его Орлов (15.II.1964). Однако в опубликованном однотомнике читатель не найдет не только комментариев к стихам из романа, но и самих стихов: редакторы предпочли перестраховаться 21.
Согласно предложенной Синявским трактовке творчества Пастернака, “вневременной” характер евангельской топики выступает как противовес идеологическому давлению советской культуры. Евангельские символы заключали в себе гарантию сохранения индивидуальности в условиях до-минирующей “сверхличной”, антигуманистической идеологии литературного поля. Поэтому во время своей единственной встречи с Борисом Пастернаком (в Переделкине, в конце 1957 года) Синявский не случайно коснулся вопроса о вере. Позже он будет писать о том, что понимание веры Пастернаком было широким и не ограничивалось буквалистским следованием догматике 22. Первый этап бунта за свободу в системе советской литературы Синявский усматривал в пастернаковском отрицании формальных структур официоза: “Радикальные перемены в сознании и в обществе были для Пастернака делом завтрашнего дня, процессом необратимым и всесторонним. Но самым первым в этом процессе представлялось ему высвобождение из-под формы идеологии, прежде всего не от самой идеологии даже, сколько от ее ограниченности, формализма, от ее осточертевшей, навязшей в зубах фразы”23. Нетрудно заметить, что литератор Синявский видит в Пастернаке стилистического предшественника и эстетического союзника. Именно с языковой революции и начинается для критика и изучаемого им поэта борьба за полную эмансипацию личности.
Синявский видел задачу своего поколения в продолжении пастернаковского бунта. Позже Синявский осмыслил “диссиденство” таким образом: “…можно сказать в виде шутки, что у меня с советской властью вышли в основном эстетические разногласия. В итоге Абрам Терц — это диссидент главным образом по своему стилистическому признаку”. Если Пастернак, Ахматова, Мандельштам и Цветаева в оценке Синявского — еретики советской литературы, то младшее поколение писателей, родившееся и выросшее в советской культуре, должно стать поставщиком “диссидентов”24. “Диссиденты”, по Синявскому, являются неизбежным продуктом советской культуры той эпохи. Они же — инициаторы ее раскола и его символ.
Иллюстрацией изменений литературного поля, о которых уже шла речь выше, служит сопоставительный анализ “дел” Пастернака и Синявского, хронологически разделенных представленной здесь перепиской.
“Дело” Пастернака несет на себе отпечаток донкихотства. Поняв всю серьезность вызова, брошенного зарубежной публикацией “Доктора Живаго”, власти немедленно приняли меры против писателя, чей несанкционированный выход за пределы советского литературного поля подрывал основную предпосылку его существования, а именно миф об исключительности и превосходстве творческой деятельности советских писателей по отношению к представителям “буржуазных” литератур. Среди агрессивных антипастернаковских формулировок, предложенных советскими идеолога-ми, мы находим сравнение Пастернака со свиньей, “ходящей под себя” (В. Семичастный). Следующим логическим шагом со стороны властей была постановка вопроса о лишении поэта советского гражданства и о его высылке за рубеж с целью “освежения воздуха”25. Если верить заявлению К.Л. Зелинского на общемосковском собрании писателей, имя Пастернака стало равнозначно “неприличному звуку в обществе”. Резолюция собрания — просить правительство СССР о лишении Пастернака советского гражданства — была поддержана единогласно. Пастернак остался один на один с последствиями своего неслыханного вызова: либеральная интеллигенция — во всяком случае, те ее представители, чей голос что-то значил и мог быть услышан, — не оказала ему никакой поддержки 26.
“Дело” Синявского отличалось от пастернаковского. Синявский также переслал свою прозу за рубеж, где она была опубликована под псевдонимом Абрам Терц — это на несколько лет отсрочило расправу с автором. Интересно, что способ контрабандной передачи рукописей при посредстве дочери французского дипломата, с которой Синявский учился в Москве, был очень схож с тем, которым воспользовался Пастернак (он прибег к посредничеству той же француженки, Элен Пеллетье) 27. Однако когда дело дошло до расправы, власти столкнулись с затруднениями, которых не существовало в эпоху “дела” Пастернака. К моменту привлечения Андрея Синявского и Юлия Даниэля к уголовной ответственности появилась уже не только группа поддержки диссидентов, открыто выражавшая протест против их преследования и собиравшая материалы о процессе (“Белая книга”), но и относительно развитая среда для распространения официально не санкционированной печатной информации (самиздат). Следует оговорить, что самиздат возник раньше (первый широко известный самиздатский журнал — “Синтаксис” — выходил под редакцией Александра Гинзбурга в 1959—1960 годах), но в результате процесса Синявского и Даниэля система самиздата стала стремительно превращаться в активную самостоятельную институцию с отчетливым диссидентским компонентом 28. Продолжая настаивать и в суде на независимости литературного дискурса от политического, Синявский (вместе со своим другом и “подельником” Юлием Даниэлем) в очередной раз сформулировал не только принцип своей критической и литературной деятельности, но и один из базовых постулатов неофициальной (диссидентской) культуры 29.
Концепция автономного искусства по Синявскому фактически совпадает с описанной Бурдье структурой “независимого литературного поля”, на основе которого сформировались интеллектуалы как самостоятельная общественная позиция:
…c’est l’autonomie du champ intellectual qui rend possible l’acte inaugural d’un écrivain qui, au nom des norm
еs propres du champ littéraire, intervient dans le champ politique, se constituаnt ainsi en intellectual <…> L’intellectuel se con-stitue comme tel en intervenant dans le champ politique au nom de l’autonomie et des valeurs spécifiques d’un champ de production culturelle parvenu àun haut degréd’indépendance àl’égard des pouvoirs… 30 (курсив в оригинале).Позиция интеллектуала близка к тому, что Юрген Хабермас описывает как критически настроенное общество (а демократическое движение старалось быть именно критическим сообществом — при отсутствии в СССР общественных структур с подобными задачами), которое формируется в результате разделения частной и публичной сфер жизни и развития частной сферы на основе индивидуального чтения и культурного потребления 31.
“Дело” Синявского можно считать началом нового этапа в истории параллельного сосуществования в СССР двух культур — официальной и не-официальной. Процесс Синявского—Даниэля стал знаком окончательного раскола в монолите советского литературного поля. Разделяя свою деятельность на работу “тихого”, существующего в подцензурной печати критика и литературоведа и публикующегося за границей скандалиста Терца, Синявский дал один из первых примеров расхождения официальной (санкционированной) и подпольной, неподцензурной литературной деятельности — той и другой мог заниматься в одно и то же время один и тот же человек 32. Но это раздвоение было лишь формой самопозиционирования, декларации своей критической стратегии. На самом деле, совмещая дар художника с навыками критика, Синявский сумел осмыслить структурные принципы советской литературной жизни и предложить в своем творчестве радикально новую художественную парадигму. Хотя суд над Синявским и Даниэлем представляется отправной точкой диссидентского движения, менее заметная борьба Синявского против идеологизации поэзии Пастернака показывает всю закономерность и неслучайность раскола, фактически оформившегося ко второй половине 1960-х годов. Следствием этого раскола стал не выход отдельных авторов за пределы советского литературного поля (эмиграция), а модификация его структуры.
Напомним, что, согласно выводам Бурдье, сделанным на материале французской культуры XIX века, борьба за независимость литературного дискурса от официальной идеологии способствует возникновению критически мыслящей “интеллигенции” и рождает оппозицию и в других областях общественной жизни. Советских диссидентов можно считать особой ипостасью “интеллигенции”.
Несомненно, неподцензурная литература в СССР существовала и до середины 1960-х годов, но та высокая степень организованности, которой достигла система самиздата ко времени процессов Бродского и особенно Синявского и Даниэля, появление оппозиционных групп и демократического движения дают повод трактовать “самиздатское поле” как новое явление. В истории развития этого явления именно деятельность Синявского и отчасти Даниэля играет важную, даже ключевую роль 33.
Однотомнику Пастернака, вышедшему в июне 1965 года 34, незадолго до ареста Синявского, была суждена эфемерная и в то же время славная история. Выпав из официального оборота после ареста автора вступительной статьи, экземпляры книги фактически функционировали как явление самиздата: продавались за большие деньги на “черном рынке” 35, ксерокопировались и т.п. За границей же это издание немедленно было признано специалистами самым авторитетным. Вместе с изданным в США трехтомным собранием под редакцией Г.П. Струве и Б.А. Филиппова (Ann Arbor, 1961) однотомник “Библиотеки поэта” составлял текстуальную базу стихотворного наследия Пастернака вплоть до 1980-х годов. Он не потерял своего значения ни после появления менее представительного по составу однотомника 1966 года с предисловием Корнея Чуковского (ГИХЛ), ни после довольно беспомощного издания 1976 года в Малой серии “Библиотеки поэта”. Швейцарский славист Жорж Нива признал вступительную статью Синявского принципиальной для понимания не только творчества Пастернака, но и литературного пути самого Синявского 36. История издания “Стихотворений и поэм” Пастернака в “Библиотеке поэта” указывает на преемственность литературных поколений и проливает свет на духовную связь литераторов-авангардистов, стремившихся к переосмыслению литературной практики на переломе культурных эпох. Для Пастернака таким переломным временем были 1910-е и 1920-е годы, для Синявского — 1950—1960-е.
1
9 июня 1962 г. Уважаемый Андрей Донатович!
По решению Секретариата Союза писателей СССР, “Библиотека поэта” приступает к подготовке собрания стихотворений и поэм Б.Л. Пастернака в составе своей Большой серии.
Прошу Вас взять на себя написание вступительной статьи к этой книге. Характер и проблематика статьи Вам, конечно, ясны, а об объеме ее и о сроках представления мы спишемся после того, как я получу от Вас принципиальное согласие.
Во всяком случае, мы предоставим Вам для работы достаточно времени (примерно до конца текущего года).
Прошу Вас не задержать с ответом,
С уважением —
Главный редактор “Б-ки поэта”
В. Орлов
2
20 июня 1962 г.
Уважаемый Андрей Донатович!
Очень приятно, что Вы согласились написать вступительную статью к тому Б. Пастернака в Большой серии “Библиотеки поэта”.
Объем статьи — до 2,5 авт<орских> листов.
Крайний срок — 1 декабря 1962 года. Статью надо написать сравнительно быстро, так как согласно решению Секретариата Союза писателей, книга должна выйти в 1963 году и, следовательно, должна быть готова к производству в начале 1963 года.
Состав тома окончательно определится к осени, когда составитель проведет всю необходимую работу. Содержание будет Вам послано. Во вся-ком случае, это будет возможно более полное издание стихотворений Б. Пастернака, т.е. все, что вошло в однотомник 1, сборники последних лет и многое из романа (лирика природы).
Так что проблематика статьи должна носить общий характер и дать отчетливое представление о творческом пути поэта и его месте в русской поэзии.
С приветом —
Зав. редакцией “Б-ки поэта”
А. Нинов
3
15 декабря 1962 г.
Уважаемый Андрей Донатович!
По договору срок представления статьи о Пастернаке истек 1-го декабря. Напоминаю Вам, что в декабре мы непременно должны иметь сборник Пастернака в полном составе, чтобы не лишиться возможности выпустить книгу в 1963 году. Сообщите, пожалуйста, когда мы получим статью.
С приветом —
Редактор “Б-ки поэта” Г.М. Цурикова
4
11 сентября 1963 г.
Уважаемый Андрей Донатович!
После того как сборник стихов и поэм Б. Пастернака был отредактирован и подготовлен к печати, Вашу статью внимательно прочитал главный редактор “Б-ки поэта” Владимир Николаевич Орлов 2 и высказал ряд серьезных замечаний, которые требуют незначительной по объему и не нарушающей Вашей концепции, но существенной и необходимой доработки.
Это надо сделать в самое ближайшее время, т.к. книга готова и в любой момент может быть сдана в производство. Как Вы понимаете, задержка сборника весьма нежелательна, и я очень прошу Вас отнестись к нашей просьбе ответственно, сколь бы ни была она Вам неприятна.
Я не знаю, в Москве ли Вы сейчас, и поэтому посылаю Вам только отзыв В.Н. Орлова. Как только Вы мне ответите (лучше телеграммой), я Вам вышлю экземпляр статьи.
С уважением Ст. редактор “Библиотеки поэта” — Г. Цурикова
5
Статья А. Синявского “Поэзия Пастернака” имеет бесспорные и важные достоинства. Автор тонко понимает поэзию и умеет говорить о ней как об искусстве, — а это, как известно, не слишком часто встречается в нашей критической литературе. Анализируя лирику Пастернака, А. Синявский высказывает немало интересных и свежих мыслей. Пусть не все сказанное в статье в равной мере кажется убедительным, концепция, предложенная А. Синявским, представляется в целом верной и имеет безусловное право на существование. В сущности, это первое серьезное исследование лирики (к сожалению, только лирики) Пастернака в нашем литературоведении. Наконец, статья написана хорошим, тонким и образным языком.
Оставляю в стороне некоторые возникшие у меня соображения и замечания частного порядка, — их можно будет учесть в ходе редакционной работы, и не в них сейчас дело. Перехожу к главному.
А главное заключается в том, что при всех своих достоинствах статья А. Синявского в настоящем своем виде не может быть признана готовой для опубликования в “Б-ке поэта”. Потому что в статье (очевидно, намеренно) обойдены все острые углы, связанные с именем Пастернака.
И автору статьи, и редакции “Б-ки поэта” следовало бы совершенно твердо уяснить, что издание однотомника Пастернака налагает и на автора и на редакцию особую ответственность. Как можно было подумать, что в данном случае уместно обойтись “фигурой молчания”?
Да, “Б-ка поэта” издает Пастернака и тем самым утверждает его в правах участника советского литературного движения. Но можем ли мы обойти при этом вопрос о сложной, трудной судьбе этого большого поэта? Можем ли стыдливо умолчать о том, что на протяжении своей долгой литературной жизни Пастернак не только искал (и подчас находил) пути, сближавшие его с основной, главной линией развития советской поэзии, но также и пытался противопоставить свою литературную позицию общему фронту нашей литературы. Ведь это же факт, который не обойдешь, — тем более, что драматические обстоятельства, связанные с общеизвестной грубой политической ошибкой, допущенной Пастернаком под конец, получили всенародную огласку, и мы просто не имеем права умалчивать об этом.
Разумеется, речи нет о том, чтобы снова “прорабатывать” Пастернака за его ошибки. Самый факт издания его однотомника в “Б-ке поэта” несовместим с какой-либо проработкой 3. Но дать точную и объективную характеристику и оценку как идейных основ творчества Пастернака, так и его литературного пути — мы обязаны. В каком тоне это должно быть высказано — дело такта автора статьи.
Сейчас в статье ничего этого нет. Есть несколько уклончивых, ничего не говорящих по существу фраз, вроде: “Наконец, в его творчестве в разные периоды заметно обострялись разногласия с современностью” (стр. 2, — какие разногласия, в чем они заключались, с какой современностью — остается догадываться читателю), или: на стр. 45, о чертах, “сближавших поэта с современной эпохой и вместе с тем оспаривавших некоторые ее посылки и требования”. Или еще: бегло и уклончиво сказано, что препятствием для перехода Пастернака на позиции общенародного искусства “могло быть (?) и было… понимание роли, задач искусства” (стр. 30). А каково же было это ошибочное понимание — об этом ни слова!
Между тем в статье о поэзии Пастернака просто невозможно обойтись без постановки вопроса о философских корнях этой поэзии. И здесь не нужно бояться называть вещи своими именами: идеализм есть идеализм, неокантианство есть неокантианство и т.д. В статье, как будто, ни разу не сказано даже о субъективизме Пастернака (как философской, эстетической категории). Поэтому неприемлемыми представляются безоценочные высказывания такого, примерно, порядка: пейзаж в стихах Пастернака “становится уже не объектом изображения, а субъектом действия” (стр. 7), “с годами усиливается философская содержательность поэзии Пастернака” (стр. 46), “так утверждалось единство поэта и природы — первое и основное кредо поэта” (стр. 15), “искусство создается помимо воли художника и без малейшего его участия” (стр. 16, другое кредо Пастернака); как с марксистской точки зрения понимать “целостное восприятие и изображение мира”, к которому будто бы (по своему пути) пришел Пастернак?
Насчет последних стихов Пастернака в статье сказано, что в них господствует идея “нравственного служения”. В высшей степени ответственные слова, и сразу возникают вопросы: служения кому, чему, во имя чего? Прямого ответа нет, а сказанное дальше по поводу “евангельского цикла” тем более настораживает. Цикл этот охарактеризован как стихи “с глубоким философским содержанием”, суть которого — в утверждении нравственно-исторической роли личности, “в идее долга и самоотречения, обновляющего мир” (стр. 43). И при этом — ни слова об одиозности обращения к евангельской тематике и проблематике, которое (обращение) само по себе несет в себе определенный идейный смысл. Ведь в данном случае звучит уже не просто абстрактный гуманизм, а нечто большее.
Поэтому неоправданным представляется и финал статьи, в котором доказывается, что вся философия, мораль и эстетика Пастернака, заостренные в теме “долга” и “назначении” художника, сводились к “простой и высокой мудрости — “быть живым””. Как раз в теме назначения художника и проявились, может быть, с особенной резкостью расхождения Пастернака с “современностью”.
Далее: в статье заметна неполнота анализа. Статья делится, в сущности, на два раздела; в первом речь идет о природе в поэзии Пастернака, во втором — об истории. Это не вызывает возражений по существу: природа и история, это, действительно, два “лика” поэзии Пастернака. Но пропорции того и другого в статье явно нарушены: об истории сказано слишком уж бегло.
О многом важном вообще не сказано. Как можно было обойти “Высокую болезнь” — произведение, во всех отношениях узловое для Пастернака, в котором отразились и его идейные заблуждения, и стремления выйти к новым большим темам. (Между прочим, необходимо особо упомянуть об эпилоге поэмы, где дано одно из лучших, если не лучшее, в нашей поэзии изображение Ленина.) Слишком мало и невнятно сказано об историко-революционных поэмах “1905 год” и “Лейтенант Шмидт”. Совсем обойден, в сущности, “Спекторский” (в то же время о переводах сказано не в пример больше) 4.
Это все — произведения, важные не только с точки зрения творческой эволюции Пастернака, но и занимающие очень видное место в нашей поэзии. Именно в связи с ними и следовало бы поставить вопрос о роли, которую Пастернак реально сыграл в истории советской поэзии.
Итак, если сосредоточиться на самом главном, редакция должна просить тов. Синявского:
- 1. Внести в статью очень спокойную, строго объективную характеристику Пастернака как большого поэта, искренне стремившегося активно участвовать в деле советской литературы (и внесшего в нее свой немалый вклад, но впадавшего в глубокие заблуждения и допускавшего серьезные ошибки. И дать совершенно четкую идейно-политическую оценку этих ошибок).
- Сделать это нужно очень коротко, ничего не размазывая, в преамбуле статьи.
- 2. Так же кратко и ясно охарактеризовать идейно-философские, эстетические основы творчества Пастернака, не изжитые им идеологические заблуждения.
3. Решительно пересмотреть раздел, посвященный “евангельским” стихам Пастернака (которые, кстати сказать, войдут в наш сборник лишь в незначительной части: “Рождественская звезда” и нек. др.).
Объем статьи может быть увеличен в той мере, в какой это понадобится автору. Совершенно необходимо настойчиво просить тов. Синявского доработать статью в наикратчайший срок. Иначе возникнет угроза срыва издания.
6
<От руки, без даты, неподписанная копия письма Синявского>
Уважаемая Галина Михайловна.
К сожалению, я не могу выполнить те дополнительные требования к моей статье о Пастернаке, которые предлагает редакция. Вызывает удивление, что спустя полгода после отзыва рецензента5 и высказанного редакцией согласия на предложенную рукопись, наконец, после того, как текст был доработан в соответствии с пожеланиями редакции и рецензента и, как Вы сообщаете, отредактирован и подготовлен к печати, возникла необходимость новой доработки. Но главное, конечно, не в этом, а в неприемлемости для меня новых предложений редакции, идущих вразрез с моим пони-манием творчества Пастернака. Я допускаю, что редакция что-то снимет в моей статье и предложит изменить какие-то формулировки. Но писать о политических и философских ошибках Пастернака я не считаю правильным и для себя возможным.
С уважением
7
12 октября 1963 г.
Уважаемый Андрей Донатович!
Я не ответила своевременно на Ваше решительное письмо, т.к. не хотелось поддаваться Вашему настроению и сгоряча решить вопросы достаточно сложные и ответственные. Надеюсь, Вы понимаете, что твердость Вашей позиции, сама по себе достойная уважения, поставила издание Пастернака фактически под угрозу срыва? И знаете, вероятно, от сколь многих причин и мнений зависит выход или невыход подобных книг? И странным показалось мне Ваше недоумение по поводу того, что подготовленную к сдаче в производство статью еще кто-то осмеливается судить и делать замечания и требовать дополнений и уточнений? Вашу статью будут читать и обсуждать, вероятно, и в корректуре. И я в этом случае, как и сейчас, буду в положении равном с Вами, т.к. подвергается оценке и моя работа (в данном случае мое положительное отношение к Вашей статье). Согласна с Вами, — положение не из приятных, но не слишком ли прост редложенный Вами выход из положения? Вы же знаете, что без статьи книга не может выйти, это абсолютно исключено. А ей и так трудно выйти — зачем же множить преграды?
Мне стало известно, что Вы все-таки согласились внести в статью не-обходимые (право же, минимальные!) дополнения и уточнения. Я ничего не имею добавить к этому материалу, которым Вы уже располагаете, но очень прошу Вас сделать все необходимое по возможности в кратчайшие сроки (во всяком случае, до 7 ноября, а если можно, то и быстрее). Книга должна быть сдана в самое ближайшее время, иначе она выбьется из плана, и судьба ее снова станет проблематичной. Мне не хотелось бы посылать Вам первый экземпляр статьи, т.к. книга тем временем, пока Вы работаете, может вычитываться корректорами. Есть ли у Вас свой экземпляр для работы? Вставки можно прислать на отдельных листах, с указанием, где им быть надлежит.
Возможно, в конце октября я смогу приехать в Москву по редакционным делам.
Напишите, есть ли у Вас какие-либо неясности или вопросы.
С приветом Г. Цурикова
8
23 октября 1963 г.
Уважаемый Андрей Донатович!
Меня радует Ваша готовность пойти навстречу нашим требованиям. Хочу только еще раз уточнить их характер, т.к. по Вашему письму заметно, что некоторые вещи Вы истолковываете своеобразно.
Во-первых, ни о каких предисловиях от редакции сверх статьи не может быть и речи.
Во-вторых, касаться истории с Нобелевской премией вообще не надо, никаких сентенций по этому поводу мы от Вас не ждем. Также не требуется и проработочных оценок и заключений. Речь идет о другом.
1) Необходимо дать отчетливую характеристику идейно-философской основы творчества Пастернака, не затушевывая ее идеалистической сути и не скрывая того, какое влияние это оказало на литературно-общественную позицию поэта, на его понимание роли и задач искусства. Ничего не надо смазывать и приглаживать. Нужны точные историко-литературные факты, отчетливые (если Вам не нравится слово — резкие) формулировки, ясные акценты в тех местах, где говорится о своеобразном месте Пастернака в советской поэзии. Не надо подверстывать (хоть бы и невольно) Пастернака к соц. реалистам. Но, конечно, не надо и обратной крайности: не следует размазывать все это. Насколько я понимаю, именно идейно-философская сторона проблемы (т.е. отсутствие отчетливой характеристики общественной и эстетической позиции Пастернака) в первую очередь вызывает возражения В.Н. Орлова.
2) Крайне желательно, чтобы Вы нашли возможность расширить ту часть статьи, где речь идет о поэмах Пастернака, не обходя ни образ Ленина в “Высокой болезни”, ни обращения поэта к историко-революционной теме, ни “Спекторского”, о котором у Вас по существу ничего не сказано. Я понимаю, что это может несколько нарушить привычные уже для Вас пропорции статьи и, возможно, не столь для Вас интересно, однако это весьма существенный момент, и если Вам понадобится для реализации его дополнительное время, мы готовы ждать. И объем статьи пусть Вас не беспокоит. Ради объема ничто другое сокращаться не будет.
3) Евангельскую тему с ее “нравственными” и “гуманистическими” вопросами трогать не будем. Хорошо ли, худо ли, но придется эту сторону творчества Пастернака обойти. Стихи, по-видимому, останутся, а рассуждать по этому поводу сейчас не стоит. <От руки:> Это, видимо, придется сократить.
4) Подумайте еще о финале. Есть вещи простые, будто бы ясные, но пригодные для всякого истолкования. Такова и “высокая мудрость” — “быть живым”. Пусть это будет, но для концовки найдите что-нибудь более привычное и недвусмысленное.
И, пожалуйста, не думайте, что редакция “Б-ки поэта” меньше Вашего заинтересована в том, чтобы книга, которая, как и вся наша продукция, не является однодневкой, вышла бы без позорящих пятен и ярлыков.
С уважением
Г. Цурикова
9
<От руки>
Дорогой Андрей Донатович!
Мне только сегодня удалось добраться до редакции (я приехала в воскресенье) и выяснить все, что касается гарантийного письма. Директор сказал, что Вы его можете получить при условии, что срок погашения ссуды не будет раньше будущего года (книга в плане 1964). Скажем, июль 1964. Как только Вы подтвердите это, гарантийное письмо будет Вам послано. Так мне объявили. Боюсь только, что до праздников можно не успеть. Советую Вам для скорости (и для солидности) писать не мне и не в редакцию “Б-ки поэта”, а на имя директора (зав. ЛО) издательства Н.П. Луговцова 6.
С приветом 4/ХI-63. Г. Цурикова
10
<От руки>
Дорогой Андрей Донатович!
Сознавая, что Ваши планы и расчеты по-видимому серьезно нарушены 7 необязательностью наших обещаний, я хочу объяснить Вам положение дел со статьей (а, следовательно, и с гарантийным письмом). Как я Вам уже сообщила, дирекция поставила условием письма одобрение, т.е. официальную справку о том, что статья принята и в такой-то срок будет сдана в производство. Обстоятельства таковы, что окончательное решение по этому поводу должен вынести В.Н. Орлов (статья у него). Насколько мне известно, он колеблется, тем более, что из всех сделанных им замечаний и пожеланий, Вы осуществили небольшую и при этом наименее значимую часть. Я чувствую, что бессмысленно требовать от Вас большего, и надеюсь, что удастся сохранить статью в таком виде (т.е. что она все-таки пойдет, а не то чтобы мы сами стали с ней что-либо делать). Сама я в данном случае лишена права решающего голоса, возможно, окончательное решение будет выноситься вообще за пределами редакции. Все это не облегчает положение и лишает редакцию возможности выписать официально требуемую справку об одобрении.
Не в оправдание себя, а в объяснение того, почему столь легкомысленно было дано обещание и мною и дирекцией, могу сказать только, что случай в своем роде исключительный и прецедентов ему у нас не было. Я просто не полагала, что дело может обернуться таким образом (как не думала, что Ваши доработки будут столь минимальны). Администрация же и вообще не в курсе наших внутриредакционных сложностей и неопределимостей — это еще больше затруднило бы наше и без того нелегкое положение.
Я чувствую большую неловкость, что подвела Вас, и прошу меня извинить.
С приветом
30/ХI-63. Г. Цурикова
11
15 февраля 1964
Уважаемый Андрей Донатович,
пишу Вам частным образом, чтобы нам легче было говорить и, надеюсь, сговориться.
Должен сказать Вам со всей откровенностью, ясностью и ответственностью, что вопрос об издании книги Пастернака сейчас зависит только от Вашей доброй воли.
Опускаю многоразличные обстоятельства и скажу лишь, что за это время были обдуманы разные проекты, и все они, по тем или иным причинам, отпали, и остается одна-единственная возможность — выпустить книгу с Вашей вступительной статьей, — то есть без какого-либо сопровождения “от редакции”. Должна быть одна статья, именно Ваша, и она должна отвечать некоторым минимальным требованиям в части общей характеристики Пастернака, без чего она (статья) не может обрести литературного существования.
Положение очень серьезное. Дело обернулось таким образом, что, если мы не издадим книгу сейчас, в текущем году, издание ее будет отложено — и надолго, на несколько лет. Учтите это, пожалуйста. Уверен, что Вы хотите, чтобы книга вышла, и уверяю Вас, что сам хочу этого не меньше, нежели Вы.
Так давайте же объединим усилия, чтобы не брать на душу вины за “срыв издания”. Тем более, что усилия будут невелики.
Я еще раз внимательно перечитал Вашу статью и могу повторить, что в целом она мне по душе. В ней дан отличный, тонкий и свежий анализ лирики Пастернака, по существу которого у меня нет никаких возражений (разве мелкие, чисто редакторские замечания). Дополнения, сделанные Вами, существенны и обогащают статью. К сожалению, о выходах поэта в эпос по-прежнему сказано слишком бегло, но с этим можно примириться, — все равно, поэзия Пастернака столь громадное явление, что в одной статье всего не скажешь.
Но Вы не захотели внести в статью те минимальные уточнения, о которых я Вас усердно просил и которые совершенно необходимы. Я полагаю, мне не нужно пояснять Вам, почему они необходимы.
Снова коротко формулирую свои пожелания в этой части:
- Почва, на которой сложилась поэзия Пастернака. Наследие старой культуры: символизм и футуризм, “марбургская школа”.
- Идеалистическая природа эстетики Пастернака. Проблемы: “разум” и “чувство”, “художник” и “среда” и т. д. (он сам подробно говорит об этом в “Охранной грамоте”). Необходимо развить то, что сказано у Вас на стр. 30—32. Здесь, мне кажется, очень важно напомнить то, о чем говорил Горький в своих отзывах о Пастернаке: поэт идет, конечно, от действительности, но “чувствует свое искусство более реальным, чем действительность” и т.д.
- Борьба двух начал в творчестве Пастернака: чрезмерная “субъективность” (словечко самого Пастернака) и жажда прикоснуться к самой жизни. Сам поэт понимал свое обращение к историко-революционным темам как отказ от этой “субъективности”. То, что у Вас сказано, следует дополнить хотя бы самым кратким анализом (и “показом”) образа революции и образа социализма, которые создает Пастернак.
- Нельзя обойтись в статье без суждений Горького о Пастернаке (тем более, что они в значительной мере льют воду на Вашу же мельницу). Умолчать сейчас об этих отзывах было бы и по существу неправильно, и нетактично.
- Стр. 43 и сл. Вашей статьи. Здесь нужно как-то “переакцентировать” разбор стихов на евангельскую тему. О самих стихах говорить можно, но Ваше отношение (авторское) к “евангельской тематике” должно быть ясным. Не хочу Вам ничего советовать, но если бы мне пришлось писать об этих стихах, я постарался бы раскрыть противоречие между большой проблемой (нравственный идеал человека) и искусственно суженной, внеисторической трактовкой проблемы, поскольку подлинная стихия Пастернака все же история, наше время, нынешний человек, а тут он обратился к аллегориям.
Вот и все.
Если почему либо Вы сами (единолично) затрудняетесь внести в статью эти “акценты”, возможен такой выход: Вы находите себе соавтора — или со стороны, или в лице редакции “Б-ки поэта”. В последнем случае все добавления в статью будут, разумеется, согласованы с Вами и Вы сможете, если найдете нужным, литературно их оформить. Но я убежден, что лучше всего будет, если Вы сами еще раз вернетесь к статье и сделаете все, что нужно, — чтобы я мог дать ей дальнейший ход. Ведь Вы знаете, что макет книги (и, конечно, в первую очередь Вашу статью) будут читать в тех инстанциях, от которых зависит судьба книги.
Я прошу Вас срочно ответить. Дело не терпит дальнейшего отлагательства.
В заключение позвольте выразить надежду, что Вы разделяете наше общее желание довести до конца это важное дело и с должным пониманием отнесетесь к нашей просьбе. Я лично прилагаю максимальные усилия, чтобы книга вышла, и, мне кажется, могу рассчитывать на Вашу помощь.
С приветом Вл. Орлов
Мой домашний адрес: Ленинград-Д.88. Ул. Желябова, 1. кв. 5.
12
21 февраля 1964 г.
Уважаемый Владимир Николаевич. Извините, отвечаю Вам с небольшим промедлением: жил за городом и только сейчас получил Ваше письмо. Понимаю Вашу тревогу за судьбу книги, хотя несколько удивлен, что успех дела зависит всецело от моего согласия внести в статью исправления. Вот уже год и более редакция располагает моей статьей и, если характер последней грозит “срывом издания”, был достаточный срок, чтобы, заказав статью другому автору, не ставить выход книги под такую угрозу. Но мне представляется, что предложенная мною трактовка поэзии Пастернака не столь уж чревата подобными выводами; в частности, прошедшей весной для журнала “Советская литература” (на иностранных языках) мне довелось в сокращенном виде изложить примерно те же мысли о Пастернаке, и статейка благополучно прошла, получив визу высокой инстанции (добавлю, что журнал, возглавляемый В. Ажаевым, в отношении иностранных читателей придерживается общего курса и не склонен к отклонениям) 8. В настоящих условиях на Пастернака не существует установившейся точки зрения, и от нас самих во многом зависит, каким образом ее установить. А при возможной шкале колебаний, чем “критичнее” мы подойдем к его стихам, тем меньше у нас оснований предлагать их к публикации. Я имею в виду в первую очередь “евангельские стихи”. Ваше замечание о противоречии между нравственным идеалом человека и аллегорией, использованной Пастернаком в этих стихах, не кажется мне справедливым, поскольку они мало аллегоричны, а евангельская тема взята здесь столь же естественно, как ветхозаветная в “Пророке” Пушкина. В статье же этот раздел в случае несогласия целесообразнее упростить, сократить, а не нагнетать вокруг этой темы осложняющих домыслов, способных повлечь разнообразные кривотолки.
Следуя Вашим замечаниям, Владимир Николаевич, я берусь самостоятельно выполнить:
1. Ввести оценки Горького (правда, если подходить объективно к опубликованной недавно Переписке, то станет ясно: Горький недолюбливал новшества в поэзии и, отрицательно относясь к Маяковскому, Цветаевой, выдвигал тогда в качестве образца творчество Ходасевича) 9.
- Шире показать культурную почву, на которой складывалась поэзия Пастернака (символизм, футуризм, Рильке, Толстой). По поводу “марбургской школы” возникают большие сомнения, поскольку мы не располагаем данными о сколько-нибудь серьезных связях Пастернака с этим направлением (в Марбурге он изучал Лейбница, затем философские занятия оборвались).
3. Расширить “образ революции” у Пастернака (“образ социализма” намечен в общей атмосфере “Волн”, но вряд ли нужно это акцентировать).
По другим пунктам дорабатывать статью я не берусь и от идей соавторства должен отказаться: статья мне представляется достаточно цельной и я просто не вижу, куда тут “подключать” второго автора. Но, может быть, редакция предложит мне конкретные текстуальные поправки — тогда бы все дело пошло скорее.
Если Вас удовлетворяют мои предложения, я просил бы редакцию поскорее выслать мне второй экз<емпляр> статьи (к сожалению, у меня пропала копия). Я не задержу с дополнениями. А редакция тем временем могла бы по первому экз<емпляру> сделать свои поправки и прислать их мне на отдельных листочках, указав страницу и абзац. При такой встречной работе нам было бы проще довести статью до “кондиции”.
С нетерпением жду Вашего ответа или извещения от редакции.
С уважением
13
26 февраля 1964 г.
Дорогой Андрей Донатович!
Владимир Николаевич показал мне Ваше письмо, в котором Вы выразили согласие внести ряд дополнений по его предложениям.
Нас всех Ваше письмо очень обрадовало, так как таким образом открывается наконец реальный выход из создавшегося положения, выход едва ли не единственный, т.к. все возможные варианты, которые мы искали, оказались невыполнимыми.
Со своей стороны, я Вас тоже очень прошу еще раз внимательно продумать предложения Владимира Николаевича и сделать по ним максимальные дополнения, которые Вы сочтете для себя возможными.
Если после этого возникнет необходимость еще в каких-то уточнениях, мы сообщим Вам наши конкретные предложения. Делать это до получения Вашей статьи кажется мне нецелесообразным.
Очень надеюсь, что теперь-то уж мы сумеем довести дело до благополучного завершения.
С приветом — Г. Цурикова
14
25 мая 1964 г.
Многоуважаемый Андрей Донатович!
Пользуясь Вашим разрешением, мы сделали некоторые (небольшие) изменения в начале статьи. Они минимальны и, думается, удовлетворят самый строгий вкус (как говорят в южной России — “укус”). Крупная вставка — цитата из Селивановского (с. 2—3) 10.
Просим Вас санкционировать эти добавки в интересах общего дела. Сейчас есть шансы издать Пастернака в скором темпе.
Не задерживайте, пожалуйста, ответа.
С приветом —
Зам. гл. редактора “Библиотеки поэта”:
Б.Ф. Егоров 11
15
9 октября 1964 г.
Многоуважаемый Андрей Донатович!
Не верьте ложным слухам — никакой сверки не могло быть: отпечатано несколько экземпляров книги (макет для служебного пользования) — с целью узнать мнение членов Редколлегии. Лишь после учета этих мнений будет принято позитивное решение, и тогда, разумеется, Вы получите корректуру статьи.
С приветом
Зам.гл. редактора “Библиотеки поэта”
Б.Ф. Егоров
<От руки:> Извините, пожалуйста, за эту официальщину — необходима копия в “дело”!
16
<От руки>
28/I—1965 Дорогой Андрей Донатович!
Позвоните нам, нам очень хотелось бы Вас видеть.
Вчера я забегала на минутку к Марье Васильевне и узнала, что Вас очень огорчила мысль, что Сурков 12 пишет вместо Вас предисловие. Это настоль-ко смешно и глупо, что я не могу в это поверить ни одну минуту, и мне казалось, когда я Вам это сказала, что и Вы отнесетесь к этому, как к не-лепому анекдоту. Вчера же вечером новые сведения от Озерова, который был в министерстве культуры у Михайлова (другого) 13. Редакция сама пишет какие-то слова о своем неполном согласии с тем, что сказано в Вашей статье, и печатает это до статьи. Это то, что Вы им предлагали. Это ведь не так плохо. Всего хорошего.
Ваша Е. Пастернак 14
17
27 апреля 1965 г.
<От руки>
Дорогой Андрей Донатович!
Вашу правку статьи я перенесла в рабочий экземпляр всю, кроме одного слова, вычеркнуть которое мне категорически не позволили. Не огорчайтесь — это все же минимальный ущерб.
Что же касается Вашей просьбы, то здесь дело, как мне кажется, безнадежно. Один авторский экземпляр Вы, безусловно, получите, а больше никто ни о каких гарантиях, справках и прочем слышать не хочет. Кроме лавки писателя, я думаю, Вам никто не достанет книгу. Если же у нас будут какие-то иные возможности, я Вам сообщу, но это почти невероятно.
С приветом Г. Цурикова
1) Печатается по материалам, хранящимся в: Hoover Insti-tution on War, Revolution and Peace (Stanford, USA). Andrei Siniavskii Collection. Box 58. Folder 11. Мы благодарны администрации Гуверовского архива и Марии Васильевне Розановой за помощь в работе над материалами и любезное разрешение их опубликовать. Мы также глубоко признательны Е.В. и Е.Б. Пастернак, Б.Ф. Егорову и Л.С. Флейшману за помощь при подготовке данной публикации. Архив Синявского в Гуверовском институте — самое полное собрание документов, касающихся его жизни и деятельности до и после эмиграции, с 1930-х до 1997 г. В архиве хранятся личные бумаги и материалы к биографии: документы, связанные с судом над Синявским и Даниэлем, включая репортажи в западной прессе, научные работы Синявского, написанные в СССР и во Франции, а также материалы, относящиеся к его литературной деятельности. Материалы о парижском журнале “Синтаксис” дают уникальный портрет жизни русской эмиграции третьей волны. Коробки с перепиской 1959—1998 гг. стали доступны исследователям только в 2004 г.
2) Владимир Николаевич Орлов (1908—1985) — главный редактор “Библиотеки поэта” с 1956 по 1970 г., специалист по творчеству Александра Блока, один из редакторов Собрания сочинений Блока в 8 томах (М.: Худож. лит., 1960—1963).
3) В конце 1957 г. Синявский показал свою статью, написанную в 1955—1956 гг., самому Борису Пастернаку (см.: Синявский Андрей. Один день с Пастернаком // Синтаксис. 1980. № 6. С. 131—139); Пастернак в целом одобрил этот текст (см. также: Белая Г. “Я родом из шестидесятых…” // НЛО. 2004. № 70). Об атмосфере той эпохи и степени неприятия Пастернака в литературной среде можно судить по реакции Александра Твардовского, который, ознакомившись со статьей, заявил критику: “Ну что вы так пишете о Пастернаке, — ведь он средний поэт, хуже Маршака” (сообщено Еленой и Евгением Пастернак в письме Анне Комароми осенью 2004 г.). Из-за скандального “дела Пастернака” упомянутая выше статья не вошла в “Историю советской литературы”. Синявский отказался формально осудить решение Пастернака опубликовать свой роман за границей, вследствие чего был вынужден оставить место преподавателя МГУ (там же).
4) См. рецензию в: Новый мир. 1962. № 3. 1962. С. 261— 263.
5) Там же.
6) Александр Алексеевич Нинов (1931—1998) — заведующий редакцией “Библиотеки поэта”, критик и литературовед. Занимался проблемами советской сатиры и новеллистики. К моменту подготовки книги Пастернака, в 1964 г. выпустил монографию “Вера Панова. Очерк творчества”.
7) Письмо от 20.VI.1962.
8) Галина Михайловна Цурикова — старший редактор “Библиотеки поэта”, критик. К моменту подготовки книги Пастернака опубликовала книги “Ольга Берггольц” (1961) и “Борис Корнилов. Очерк творчества” (1963). В настоящее время является главным редактором “Новой библиотеки поэта”.
9) Bourdieu Pierre. Les règles de l’art. Génèse et structure du champ littéraire. P.: Éditions du Seuil, 1998 (1re ed. 1992).
10) Данин Даниил. Бремя стыда. М.: Московский рабочий, 1996. С. 314—315.
11) Большая советская энциклопедия. Т. 17. М.: Советская энциклопедия, 1974. С. 467—468.
12) Рецензия от 16 февраля 1963 г. // Andrei Siniavskii Collection. Box 58. Folder 12. Поскольку речь здесь шла о научном уровне работы, Синявский должен был принять во внимание замечания Гинзбург. К сожалению, ранняя версия статьи не сохранилась, и мы не в состоянии определить, в какой степени автор изменил статью согласно ее рекомендациям.
13) См. письмо Ю.М. Лотмана Б.Ф. Егорову от 4—5 января 1967 г.: Лотман Ю.М. Письма. 1940—1993 / Сост., подготовка текста, вступ. статья и коммент. Б.Ф. Егорова. М.: Языки русской культуры, 1997. С. 197—198. В период, когда происходила публикуемая ниже переписка, Борис Федорович Егоров был заместителем главного редактора серии “Библиотека поэта”.
14) Там же.
15) Синявский продолжал борьбу с “окаменелостью” уже канонизированной фигуры Пастернака и в эмиграции: см. его речь на конференции о Пастернаке в Серизи-ля-Саль, 1975 г. (Andrei Siniavskii Collection. Box 58. Fol-der 14).
16) Пастернак Борис. Стихотворения и поэмы / Вступ. статья А.Д. Синявского, сост., подготовка текста и при-меч. Л.А. Озерова. Л.: Советский писатель, 1965. С. 38.
17) Синявский писал: “Эти строфы, воссоздающие неудержимую энергию ленинской мысли, принадлежат к числу лучших в советской литературе изображений вождя революции” (Там же. С. 40).
18) Письмо Ю.М. Лотмана Б.Ф. Егорову от 4—5 января 1967 г. (Лотман Ю.М. Письма. С. 197—198).
19 Пастернак Борис. Стихотворения и поэмы. С. 10. Из неопубликованного дневника Б.Ф. Егорова: “Забегал в “Б[иблиотеку] п[оэта]”. Орлова видел впервые в такой ярости — дошел от просьбы Синявского снять в статье о Пастернаке “отвлеченные” — слово, вставленное редакцией (Орловым) без ведома автора, Синявского. Орлов кричал: “Снобы! мерзавцы! портят дело! живут в литературном мире!” и т.д.” (23.IV.1965).
20) Из личной переписки Анны Комароми с Еленой и Евгением Пастернак, письмо написано осенью 2003 г.
21) Публикация двух стихотворений из романа “Доктор Живаго” — “Август” (с упоминанием христианского, основанного на евангельском событии праздника Преображения) и “Сказка” — в восьмом номере “Юности” за 1965 г., то есть незадолго до выхода книги, стало настоящей пощечиной редколлегии “Библиотеки поэта”, профессиональное кредо которой состояло в наиболее полном представлении творчества издаваемых авторов.
22) См.: Синявский Андрей. Один день с Пастернаком. С. 131—39.
23) Там же. С. 135.
24) См.: Синявский Андрей. Диссиденство как личный опыт // Синтаксис. 1985. № 15. С. 131—147, 132—133.
25) См.: “А за мною шум погони…”. Борис Пастернак и власть. Документы. 1956—1972 / Под ред. В.Ю. Афиани и Н.Г. Томилиной. М.: РОССПЭН, 2001. С. 175.
26) См. отрывки из стенограммы собрания московских писателей 31 октября 1958 г.: Andrei Siniavskii Collection. Box 58. Folder 3. Об этом деле и отказе коллег Пастернака оказать ему поддержку см. также: Алексеева Л. История инакомыслия в СССР. М.: Весть, 1992. С. 205. Однако некоторые молодые поэты — Г. Айги, М. Еремин, Л. Виноградов, В. Уфлянд — оказали Пастернаку энергичную моральную поддержку. Еремин, Виноградов и Уфлянд в 1958 г. написали на парапете Невы лозунг: “Да здравствует Борис Пастернак!” (См. также беседу И. Кукулина с М. Ереминым и В. Уфляндом в мемориальном блоке памяти Л. Виноградова в настоящем номере “НЛО”. — Примеч. ред.)
27) См.: Zamoyskaya (née Pelletier) Hélène. Boris Pasternak. 1890—1960 // Colloque de Cérisy-la-Salle (11—14 sep-tembre 1975). Paris: Institut d’études slaves, 1979. Р. 411— 424; Абрам Терц [Синявский Андрей]. Спокойной ночи // Абрам Терц [Синявский Андрей]. Собр. соч. Т. 2. С. 544—610 (глава “Во чреве китовом”).
28) См.: Алексеева Л. Цит. соч. С. 202—205.
29) Иосиф Бродский, осужденный в 1964 г. за “тунеядство”, тоже ратовал за принцип автономии литературы и также не признал на суде свою вину. Но именно поведение Синявского и Даниэля на суде и резонанс, который вызвало их дело в обществе, обозначили перелом в развитии движения в защиту свободного искусства. Варлам Шаламов писал о процессе Синявского и Даниэля как о событии культурного рубежа, которое “всколыхнуло весь мир гораздо глубже, шире, больнее, ответственнее, чем во время пресловутого дела Пастернака. Это и понятно… Тот элемент духовного террора, который был в истории с Пастернаком… здесь перерос в террор физический”. По сравнению с показательными процессами 1930-х гг. поведение подсудимых заметно нарушало принятый сценарий публичного покаяния: “Нужно помнить, что Синявский и Даниэль первыми принимают бой после чуть ли не пятидесятилетнего молчания. Их пример велик, их героизм бесспорен. Синявский и Даниэль нарушили омерзительную традицию “раскаяния” и “признания”” (Шаламов В.Т. Письмо старому другу // Цена метафоры, или Преступление и наказание Синявского и Даниэля / Cост. Е.М. Великанова, ред. Л.С. Еремина. М., 1990. С. 516—525, 516—517).
30) Bourdieu P. Op. cit. P. 216—217 (глава “L’invention de l’intellectuel”).
31) Habermas J. The Structural Transformation of the Public Sphere. An Inquiry into a Category of Bourgeois Society / Transl. from German by Thomas Burger with Frederick Lawrence. Cambridge: MIT Press, 1991. P. 140.
32) Заметим, что “тихий” — самохарактеристика Синявского, имеющая мало общего с реальным положением дел. В “Новом мире” Синявский высказывался по самым острым вопросам тогдашней литературной жизни: об антисемитском романе Ивана Шевцова “Тля”, защищал от нападок Андрея Вознесенского и Булата Окуджаву и пр. Характеристика “тихий” была необходима Синявскому для подчеркивания противостояния двух частей своей работы — подцензурной и неподцензурной.
33) Я исхожу из того, что “самиздатская эпоха” — исторический период, имеющий свои определенные рамки: с середины 1950-х гг. до перестройки. См.: Алексеева Л. Цит. соч. С. 195—196 (о зарождении самиздата); Materialy Samizdata (№ 8/91 [1991]. Р. III, о границах “классического самиздата”) и историю самиздата на сайте РСЕ-РЛ, в отделе “Samizdat Archive. Archival history” (http://www.osa.ceu.hu/db/fa/300-85.htm).
34) По сообщению Б.Ф. Егорова. Из неопубликованного дневника Б.Ф. Егорова: “Продолжается ажиотаж с Пастернаком. Вчера в Дом книги дали 24 экз!! Разбили витрину, вызвали милицию…” (2.VII.1965).
35) Согласно воспоминаниям И. Волгина, книжный спекулянт, который обещал в 1965 году ему этот том Пастернака за 25 рублей, после ареста Синявского поднял цену вдвое и продал ему книгу за 50 рублей.
36) Etkind E., Nivat G., Serman I., Strada V. Histoire de la lit-térature russe. Le XXe siècle. Gels et dégels. P.: Fayard, 1990. Ð. 750.
1) Имеется в виду издание: Пастернак Борис. Стихотворения и поэмы / Под ред. Н. Крючкова. М.: Гослитиздат, 1961.
2) Мы можем судить, насколько щекотливым было положение Орлова, по инциденту, связанному с выходом в 1968 г. двухтомника “Мастера стихотворного перевода” со вступительной статьей Ефима Эткинда. Орлов был официально уличен в “грубой политической ошибке”, так как власти усмотрели крамолу в упоминании Эткиндом “известного периода, в особенности между XVII и ХХ съездами, <когда> русские поэты, лишенные возможности выразить себя до конца в оригинальном творчестве, разговаривали с читателем языком Гёте, Орбелиани, Шекспира и Гюго” (Эткинд Е.Г. Записки незаговорщика. Барселонская проза. СПб.: Академический проект, 2001. С. 117—118).
3) О политико-культурной истории советского неологизма “проработка” см.: Эткинд Е.Г. Указ. соч. С. 132—138.
4) Как уже сказано во вступительной статье к этой публикации, Синявский не мог открыто обсуждать стихотворения из “Доктора Живаго”, и подробный разбор гамлетовской темы в рамках переводческой деятельности Пастернака давал критику возможность эзоповым языком говорить на табуированные в советской цензурной ситуации темы.
5) Имеется в виду внутренняя рецензия Лидии Гинзбург от 16 февраля 1963 г.
6) Речь идет о заведующем Ленинградским отделением издательства “Советский писатель” Николае Петровиче Луговцове.
7) Семья Синявских пыталась вступить в писательский кооператив в Москве. Для этого требовалось гарантийное письмо с информацией об оплате вступительной статьи Синявского. Строительство кооперативного дома было завершено в середине 1965 г., но из-за ареста Синявского семья критика так и не смогла в него переехать.
8) См. английский вариант упомянутой статьи: Sinyavsky Andrei. The Poetry of Boris Pasternak / Transl. by Peter Tempest // Soviet Literature. 1963. № 2. С. 151—159.
9) Синявский приводит цитаты из переписки Горького в окончательном варианте своей статьи. Горький писал: “Ходасевич для меня неизмеримо выше Пастернака, и я уверен, что талант последнего, в конце концов, поставит его на трудный путь Ходасевича — путь Пушкина” (из письма 1922 г. к Е.К. Феррари: “Горький и советские писатели. Неизданная переписка” (М.: Литературное наследство, 1963. Т. 70. С. 568, эта цитата у Синявского в: Пастернак Борис. Стихотворения и поэмы / Вступ. статья А.Д. Синявского; сост., подгот. текста и примеч. Л.А. Озерова. Л.: Советский писатель, 1965. С. 44).
10) Книга Алексея Павловича Селивановского “В литературных боях”, содержавшая очерки советской и дореволюционной поэзии, была впервые опубликована до ареста автора в 1937 г. (Октябрь и дореволюционные поэтические школы. М.: Гослитиздат, 1936) и переиздана в 1958 г. (М.: Сов. писатель). Упомянутая цитата не вошла в окончательный вариант статьи Синявского.
11) По воспоминаниям Бориса Федоровича Егорова, еще до написания этого письма он лично посетил Синявского по просьбе Орлова, чтобы обсудить создавшееся положение. Егоров вынес от встречи впечатление о Синявском как о крайне бескомпромиссном человеке (Егоров Б.Ф. Из частной беседы с Анной Комароми весной 2004 г.).
12) Алексей Александрович Сурков (1899—1983), поэт, бывший рапповец, секретарь правления Союза писателей СССР (1954—1959), кандидат в члены ЦК КПСС (1956—1966). Став доверенным лицом вдовы Пастернака, Зинаиды Николаевны, Сурков тем не менее выступал в качестве недоброжелателя поэта и агрессивного критика статьи Синявского.
13) Речь, скорее всего, идет о литературном критике Александре Алексеевиче Михайлове (1922—2003), который в начале 1960-х гг. служил в аппарате ЦК КПСС, заведуя издательскими вопросами. Его называют “другой”, чтобы отличать от крупного партийного деятеля Николая Александровича Михайлова (1906—1982), бывшего до 1960 г. министром культуры СССР, а затем председателем Госкомитета по печати.
14) Евгений Борисович и Елена Владимировна Пастернак упоминаются среди людей, оказавших помощь Озерову, отвечавшему за текстологическую работу при подготовке однотомника (Пастернак Борис. Стихотворения и поэмы. С. 618). Они же были основными консультанта-ми по текстологии в ряде дальнейших публикаций материалов по биографии и творчеству Пастернака.