Опубликовано в журнале НЛО, номер 1, 2005
Фаина Гримберг*
Определить, что такое исторический роман, чрезвычайно трудно. Предположим, это произведение, главной темой которого (или одной из главных тем) является осмысление прошлого. Но с какого момента настоящее становится прошлым? К примеру, «Windows on the World» Фредерика Бегбедера — уже исторический роман или еще нет? То есть: трагедия 11 сентября 2001 года — уже история или еще современность?
Далее, известно, что «Война и мир» содержит многочисленные и сознательные искажения исторических фактов. Можем ли мы после этого считать «Войну и мир» историческим романом? Но разве мы — машинистка Томаса Манна, которая, перепечатав рукопись «Иосифа и его братьев», воскликнула, что вот теперь-то она знает, «как все было на самом деле»? Так ли мы наивны, чтобы ожидать от Льва Николаевича повествования о том, «как все было на самом деле»? Чем вымысел автора исторического романа отличается от тенденциозности автора академической монографии? Серьезный историк В.А. Кучкин, выстраивая по летописным данным биографию Александра Невского1, принципиально опускает важнейшие сведения о браке брата Александра, Андрея Ярославича, с дочерью Галицко-Волынского князя Даниила Романовича; а между тем этот брак, с моей точки зрения, был важен хотя бы уже потому, что знаменовал собою антимонгольский военно-политический союз. Пример прямо противоположный, из литературы: в трилогии Фейхтвангера о древней Иудее и Римской империи (романы «Иудейская война», «Сыновья» и «Настанет день») фигурируют «губернаторы». Разумеется, Фейхтвангер знает, что никаких губернаторов в древнеримских провинциях не было! Зачем же Фейхтвангер лжет — если это можно назвать ложью? Допустим, затем, чтобы приблизить события далекой римской давности, как он их понимал, к своим современникам, являвшимся еще и современниками становления гитлеровского нацизма. Но тогда не станем ли мы считать его трилогию всего лишь аллегорическим изображением современной автору Германии, выведенной под прозрачной маской Древнего Рима? Но зачем могло бы понадобиться это «переодевание»? Ведь тот же Фейхтвангер писал совершенно прямо о современной ему Германии в романах «Успех», «Братья Лаутензак», «Семья Опперман» (в традиционном русском переводе — «Семья Оппенгейм»), «Изгнание»… Какую же цель преследует автор произведения, которое он сам определяет как исторический роман?
И существует ли такой жанр? Детектив Джозефины Тэй «Дочь времени», трактующий историю правления Ричарда III, — это исторический роман? А «древнеегипетские» детективы Агаты Кристи? Ведь, как известно, Кристи, вторым мужем которой был крупный археолог сэр Макс Маллоуэн, весьма хорошо изучила быт и нравы Древнего Египта эпохи Рамзесов! А многотомная французская эпопея, описывающая приключения красавицы Анжелики, созданная эмигрантами из России, известными как Анн и Серж Голон, — это исторические романы или кичевая «женская проза»? Голоны прекрасно выразили в этих романах среднестатистический взгляд французского обывателя на французскую историю. И не говорите, что сочинения Голонов — это «женский роман». «Дочь времени» Джозефины Тэй — детектив, «Королева Марго» — приключенческий роман, а вот политизированное вранье Алексея Югова «Ратоборцы» — именно исторический роман — да, плохой, да, лживый, но исторический! Позвольте уж считать все вышеназванные тексты именно историческими романами. Таков уж этот жанр — неуловимый, как Протей, и так же, как и он, склонный к превращениям.
Но в дальнейшем речь пойдет не просто об историческом романе, но именно о русском историческом романе. В своей работе российский исторический романист прежде всего сталкивается с недостаточным количеством источников. Пушкину материалы о Петре I выдавали «из-под ключа», с материалами о Пугачеве дело обстояло не лучше.
В послепушкинские времена исторические романы переместились в область коммерческой литературы и стали в первую очередь уделом беллетристов-ремесленников, наподобие Андрея Зарина, Льва Жданова, Михаила Волконского и других. Но в советской литературе исторический роман стремительно преобразился в жанр весьма почтенный. Писатели сделались государственными служащими, а государству необходимо было осмысление прошлого. Разумеется, контролируемое. Тем не менее под гнетом тоталитарного контроля возникло много хорошего — фильмы Эйзенштейна, романы Ольги Форш, Леонида Гроссмана, Юрия Тынянова, Юрия Давыдова и других. Но стоит помнить не только о том, что было создано, но и о том, что могло бы возникнуть, но не возникло. О том, что не было написано, о том, что не было издано… Все-таки тоталитарный режим, исправно снабжавший послушных романистов гонорарами и государственными премиями, не способствовал развитию литературы.
Особо можно говорить о литературах народов СССР. Здесь, на кухне национального исторического романа, кипели страсти, густели национальные самосознания, а распад Советского Союза возможно было предсказать лет за двадцать до случившегося, просто-напросто изучая исторические романы украинских и грузинских прозаиков…
На мой взгляд, в освобожденной от цензурного гнета новейшей российской литературе жанр исторического повествования (будем это так называть!) отнюдь не процвел. Из текстов последнего десятилетия я отметила бы прежде всего роман Антона Уткина «Хоровод» — своего рода полемику с некоторыми сложившимися в советской литературе канонами жанра исторического романа. Впрочем, наверное (и даже наверняка!), я что-то пропустила, кого-то не прочитала… Существует и еще одно обстоятельство, отнюдь не способствующее расцвету исторической романистики: для того чтобы написать исторический роман, необходимо серьезное образование; ведь к современному, более или менее свободному, автору никто не приставит историка-консультанта, — а именно с такими консультантами работали успешные советские романисты — как, например, Алексей Югов или Валерий Язвицкий. Да и критика не жалует исторические романы.
Интересно также отметить, что если в советской литературе еще возможно было отыскать исторического романиста-либерала (Морис Симашко, Юрий Давыдов, Булат Окуджава), то в сегодняшнем российском историческом романе изъявления либеральных взглядов, пожалуй, днем с огнем не сыскать — и ничего хорошего, конечно, в подобной ситуации нет.
Однако вернемся к точности. Многие авторы исторических романов — преимущественно антилибералы и патриоты националистического толка. И не стоит думать, будто в зарубежных литературах ситуация иная; другой вопрос, что мы не всегда осознаем их национализм, не всегда можем понять, как связана их древняя история с новой и новейшей. Но легко видеть, что одни и те же люди в произведениях разных национальных литератур исполняют совершенно разные роли. Святослав из романа украинского прозаика Семена Скляренко «Святослав» — своеобразный родоначальник будущей украинской государственности, а тот же Святослав из романа русского писателя Николая Кочина «Князь Святослав» — коренной русак2. И где-то далеко в стороне от них расположился Святослав «Истории» Льва Диакона — викинг, освоивший некоторые принципы хазарской государственности. Этот Святослав, нарисованный византийским хронистом, едва ли может быть востребован в украинской или в русской исторической романистике.
Но все же — чего ищет романист-историк, что он желает найти? Что я желаю найти? Однажды на этот вопрос вдруг ответил мне поэт и художник Андрей Гаврилин:
— Что найти? Философский камень!..
Да, все мы — и Морис Симашко, и Говард Фаст, и супруги Голон, и Юрий Давыдов, и Радий Фиш, и Дмитрий Балашов, и я, и все-все авторы исторических романов — доискиваемся смысла, таинственного смысла, который, быть может, наличествует в истории.
Попытаюсь теперь сказать о своих текстах. О публикациях я не думала до 1991 года. Это было невозможно, и потому я об этом и не думала. Но я не помню, чтобы я писала что-нибудь такое, что нельзя было бы назвать историческим романом. Первый текст, который мне самой показался неплохим, я написала в пятнадцать лет. Вместе с текстом почему-то придумался автор. После известного одесского погрома эмигрировала во Францию вместе с родителями маленькая девочка, она выросла и сделалась писательницей Жанной Бернар. История типическая (вспомним Анри Труайя, супругу Жана Ренуара или Давида Айзмана). Вот от имени этой придуманной мною Жанны Бернар я написала кое-какие тексты. В данном случае меня интересовала философия истории, какую может выработать человек, определяющий себя изначально как жертву истории. В романе «Платье цвета луны» семья парижан среднего достатка, проводящая лето в деревне, охвачена странным мистическим ужасом. Некая угроза словно бы повисла в воздухе, и противостоять ей невозможно. Понятие истории равняется понятию угрозы. И, наконец, мистическая угроза материализуется как Вторая мировая война. Но по-настоящему выживает лишь тот, кто в состоянии позабыть о перенесенных ужасах.
Далее я поняла, что работа от лица вымышленного автора дает мне очень многое. Особенности жизни той или иной общности легче раскрывались, когда говорили придуманные мною представители разных этнических групп: немец Якоб Ланг, турок Сабахатдин-Бора Этергюн, еврейка Марианна Бенлаид и другие.
Анализируя ту или иную национальную историю, я совершенно солидарна с мнением Я.С. Лурье:
«Не согласен я и с широко распространенным представлением о “национальном чувстве” и “любви к своему народу” — как положительном и нормальном свойстве, служащем основой более широкой “любви к человечеству”. Национальное чувство “нормально” лишь в том смысле, что оно широко распространено, как распространено предпочтение родственников людям, не находящимся с нами в родстве, как склонность мальчиков драться, а девочек — наряжаться. Но по своей сути национальное чувство антигуманно, так как противостоит идее равенства людей, оценке их только по личным свойствам»3.
И тем не менее история одной человеческой общности полна для меня особого очарования. Речь идет о турках — народе, который с редким постоянством и с такой же редкой несправедливостью подвергается нападкам со стороны европейцев. В трилогии «Судьба турчанки, или Времена империи» придуманные мной Сабахатдин-Бора Этергюн и болгарская писательница София Григорова-Алиева рассказали о турецкой истории в стремительном темпе — от радостного становления государства в XIV веке до преследования турецкого населения в Болгарии 1980-х. Но в романе «Хей, Осман!» я говорю о начале турецкой истории не от имени вымышленного автора, но от своего собственного имени, своим голосом.
Но как же говорить в романе, написанном на русском языке о другой языковой и этнической общности? Выход, который предлагаю я, — в том, что можно было бы назвать полистилистикой. Суть, «философский камень» османской истории, рассказанной на русском языке, заключается для меня именно в попытке закономерного и гармоничного сочетания стилей. Это переведенные мною цитаты из научных трудов, элементы лирико-патетического повествования, переводы и подстрочники текстов тюркского, болгарского, греческого и сербского фольклора, арабские молитвы. И наконец: это непременное звучание оригиналов.
Надо еще сказать, что интересует меня не идеализация, а установление закономерностей. Сочетание разных стилей — это простая возможность заглянуть в комплекс источников, первоисточников и интерпретаций.
Приведу еще один пример из моей практики. Я.С. Лурье назвал Афанасия Никитина «русским чужеземцем». Вот я и назвала роман о Никитине «Семь песен русского чужеземца». Этот роман — подробное, детализированное повествование в стиле русской реалистической прозы второй половины XIX века — говорит о тверском бытии Афанасия после его возвращения из странствий. Звенят экзотическим звучанием подстрочники, переводы и оригиналы азиатских текстов. Голосом неведомого человека говорит оригинальный текст «Хожения за три моря». В азиатскую экзотику вторгаются европейские стихи — Генриха Гейне и Франсиса Жамма. И наконец, с натуральным голосом автора «Хожения…» аукается, перекликается другой натуральный русский мужской голос: голос тех самых «семи песен», поэтических монологов Афанасия, написанных Андреем Гаврилиным. Завершается же роман известным детским возгласом: «…Ин-дия´ди, Индия´ди, Индия´!..»
Для меня сложнее всего писать о русской истории потому, что за описанием встает история родного языка. Лет в двадцать я задумала написать роман об экспансии монголов и реакции Рюриковичей на эту экспансию. Работа была очень длительной. Самое занятное в этой работе было, конечно же, то, что источники оказались совершенно доступны! И Полное собрание русских летописей, и оригинальные издания скандинавских саг — все это доступно, не спрятано! Довелось прочесть и труды оксфордского профессора Джона Феннелла4, а затем и работы Я.С. Лурье5. Выяснилось, что только Лурье и Феннелл скрупулезно проанализировали летописные известия о монгольской экспансии. Остальные историки фактически игнорировали содержание летописей. А ведь речь шла не о дилетантах, наподобие Фоменко или Льва Гумилева, а об историках профессиональных, таких, как Греков, Пашуто6 и пр. Но почему? В этом случае, как ни в каком другом, выявляется пресловутая связь «прошлого с настоящим»! В интерпретации не только таких романистов с националистическим уклоном, как Сергей Мосияш7 или В. Ян8, но и в трудах историков-профессионалов главным «положительным героем» XIII века оказывается Александр Невский. В сущности, мы имеем двух Александров Невских. Один — персонаж летописей, другой — персонаж государственной идеологии Российской империи и СССР. Из отечественных историков на честный анализ летописных данных решился только Я.С. Лурье.
Изучая источники, я довольно скоро поняла, что узловым эпизодом монгольской экспансии во владения Рюриковичей явилось противостояние братьев Александра и Андрея Ярославичей, а также попытка Андрея Ярославича и Даниила Галицко-Волынского создать антимонгольскую коалицию. В романе «Недолгий век, или Андрей Ярославич» я не стала использовать прием полистилистики, а решила делать именно психологический роман, в центре которого стоит мучительно рефлексирующий герой. В конце концов роман увидел свет, а сейчас я подготовила третье издание, дополненное и частично переработанное; увидит ли оно свет, не знаю.
В русской истории меня особенно интересуют так называемые «неудачники» — Андрей Ярославич, Анна Леопольдовна, Афанасий Никитин… В романе «Своеручные записки благородной девицы Анны Катарины Элены фон Мюнхгаузен, трактующие в подробностях горестную судьбу злосчастного Брауншвейгского семейства» несколько важных для меня тем: история недолгого пребывания у власти Анны Леопольдовны, правившей от имени своего маленького сына, Ивана Антоновича; Санкт-Петербург первой половины XVIII века; мистификация как важное явление русской культуры. Но все это решалось в одном стиле — якобы переводного текста XVIII века…
Говорение не от лица вымышленного автора должно иметь свою специфику. Из опубликованных вещей скажу о повести «Мавка», в которой речь шла о периоде стагнации, предшествующем распаду СССР — государства, имперского, в сущности, типа, а также о попытке сильной личности (моей героини Татьяны Колисниченко) отказаться от навязываемых обществом сценариев самоидентификации. Еще мне хотелось вернуть в литературу ощущение того, будто вымышленный персонаж существует «на самом деле», ведь именно это ощущение составляет очарование «Анны Карениной», «Войны и мира», «Преступления и наказания»… В итоге некоторые критики просто-напросто приняли мой текст — вполне вымышленный — за воспоминания!
На сегодняшний день самый важный для меня опубликованный текст — «Друг Филострат, или История одного рода русского». Это шестьсот лет русской истории в смешении стилей, трактовок, поисков справедливости и осознанных обманов. Основными «узлами» повествования я сделала историю «Слова о полку Игореве», как если бы это был памятник XVIII столетия, и два жизнеописания: исследователя «Слова…» Андрея Николаевича Муртазина, востоковеда, и Андрея Николаевича Артемьева, фотографа и поэта, позднего акмеиста. Эти вымышленные персонажи тихими тенями прокрадываются на страницы реальных исторических свидетельств, документов, воспоминаний… В сущности, роман «Друг Филострат, или История одного рода русского» я считаю вторым русским альтернативным историческим романом. Первый — «Недолгий век, или Анд-рей Ярославич».
Что я подразумеваю под определением «альтернативный исторический роман»? Прежде всего — повествование, основанное на нетрадиционных для данной культуры концепциях и толкованиях. Однако написание серьезного текста на основании дилетантских и одиозных концептуальных построений, таких, как теории Л. Гумилева, А. Фоменко и Г. Носовского и др., мне представляется невозможным. Мне кажется, далее, что исторический роман — повествование, охватывающее значительный временной период. Поэтому повести «Мавка» и «Флейтистка на Часовом холме» — по сути романы. «Флейтистка на Часовом холме» — текст из цикла о тавилах — вымышленной балканской этнической общности. Моим тавилам я сделала (именно сделала!) язык, историю, мифологию, определила им место на карте. Таким образом, «Флейтистка на Часовом холме» — роман фантастический и исторический. Тавилы — не создание волюнтаристского воображения, они родились как следствие длительного и внимательного изучения истории и культуры Балканского полуострова. К сожалению, из все-го цикла пока опубликована только «Флейтистка…», но, возможно, увидят свет и другие тексты.
Последние лет двадцать меня занимает такая форма исторического романа, как поэма. Конечно же, я не имею в виду повествования наподобие «Евгения Онегина» или «Василия Теркина» — нет, мне интересно делать текст, структурированный особым образом, основанный на четком соединении определенных ассоциативных рядов. Некоторые из этих моих поэм опубликованы в альманахе «Авторник». Так, «Версия крысолова» посвящена истории цыган, а «Подарок моему отцу, или Очень хорошая Клеопатра» сочетает две взаимосвязанные истории — русских «александрийцев» и крушения поликультурной общности…
…она бежит в библиотеку золотой Александрии,
к хранителю больному,
к дяде Косте,
страдающему сумраком чахотки
меж свитков дорогих и драгоценных
полезный продолжается урок
Шумит Родос, не спит Александрия
В книговращалищах летят слова.
Одна поэтесса спросила меня, кто такой «дядя Костя». Я ответила, что это объясняют раскавыченные строки Константина Вагинова…
— А если кто не знает Константина Вагинова?..
Но я не сторож читателю моему. Меня не занимают его познания. Автор должен думать только о себе, тогда, возможно, и читатель будет уважать его. Для меня «автор» как категория — это важно. К примеру, автор эпопеи — это мужчина-демиург — Лев Толстой, Томас Манн! В «Друге Филострате…» мне хотелось, чтобы автором эпопеи была пугливая, во всем сомневающаяся женщина.
Коллеги по выработке русского либерального исторического романа? Среди нынешних писателей, пожалуй, я никого не назову. Но, возможно, они все-таки существуют9.
* Фаина Гримберг — поэт, прозаик, драматург, историк. Печатается как поэт с 1980 года, как прозаик — с 1991 года. В начале 1990-х опубликовала множество исторических произведений от имени вымышленных иноязычных авторов, указывая свою фамилию как переводчик. От имени французской писательницы Жанны Бернар опубликовала роман «Платье цвета луны» (выдержал 4 издания: 1992 г., 2 раза — 1994 г., 1995 г.), от имени венгерских авторов Михая Киша и Марии Варади, писавших под общим псевдонимом Клари Ботонд, опубликовала романы «Любовники старой девы» (3 издания — 1993, 1994, 1994 гг.), от имени немецкого писателя Якоба Ланга опубликовала романы «Тайна магического знания» (М., 1994) и «Наложница фараона» (М., 1994), и т.д. Под собственным именем выпустила сборники стихотворений «Зеленая ткачиха» (М., 1993) и «Любовная Андреева хрестоматия» (М.; Тверь, 2002), романы «Гром победы» (М., 1996); трилогию «Судьба турчанки, или Времена империи» (М., 1997), «Семь песен русского чужеземца» (М., 2002), «Друг Филострат, или История одного рода русского» (М., 2003) и др., а также книги и статьи по истории. В настоящее время курирует в издательстве «РИПОЛ-Классик» библиотеку лучших русских исторических романов.
1) Кучкин В.А. Александр Невский — государственный деятель и полководец средневековой Руси // Отечественная история. 1996. № 5. С. 18—33.
2) Этот написанный «в стол» роман был опубликован через много лет после смерти писателя — в 1999 году.
3) Лурье Я.С. История одной жизни. СПб., 2004. С. 246.
4) Fennell J. The Crisis of Medieval Russia, 1200—1304. N.Y.: Longman Publishing Group, 1989 (Longman History of Russia Ser.).
5) См. итоговую статью Я.С. Лурье в: Звезда. 1996. № 5.
6) См., например: Пашуто В.Т. Александр Невский. М.: Молодая гвардия, 1974. («Жизнь замечательных людей»).
7) Мосияш С. Ледовое побоище. Роман. Л., 1982.
8) Имеются в виду повести «К последнему морю» и «Юность полководца». См., например, в: Ян В. Собр. соч.: В 4 т. М., 1989.
9) Мы могли бы назвать минимум одного такого автора — Игоря Ефимова. — Примеч. ред.