(О Леониде Виноградове и его друзьях)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 1, 2005
Михаил Еремин. Виноградов прежде всего известен своими короткими стихотворениями в две или четыре строки. Склонность Виноградова к таким коротким стихам возникла еще в 50-е годы, но параллельно таким текстам он тогда писал “обычные” длинные стихотворения. А потом примерно в 1960 году Виноградов, Уфлянд и я решили, что мы сможем зарабатывать деньги драматургией. И начали писать пьесы. Первая пьеса была опубликована году в 63-м, потом пошли постановки, и, в общем, мы так и продолжили. Володя Уфлянд “ушел в песни”: он написал несметное количество песен для музыкальных постановок, радио и телевидения. Потом писал “подтекстовки” — эквиритмические переводы песен из кино — на “Ленфильме”. Это очень достойная работа, требующая от переводчика большого профессионализма. Что касается нас с Леней, то мы продолжали писать пьесы, если я не ошибаюсь, до 76 года — кажется, именно тогда была написана в соавторстве последняя наша пьеса. Мы писали и детские, и “взрослые” пьесы, и для кукольного театра. Леня продолжал этим заниматься и после 76 года, кажется, до последних дней. Что-то из его пьес 70—80-х было поставлено… И вот в процессе Лениных занятий драматургией выкристаллизовалось то, что, на мой взгляд, представляют из себя Ленины стихи: реплики. Стихотворение как половина диалога. Мы не всегда можем восстановить ответ или вопрос, но примерно представляем себе контекст, тип диалога. Вообще интересно рассмотреть стихи с точки зрения скрытого в них драматургического начала: например, длинные стихи Оси Бродского — это, на мой взгляд, репризные тексты. Посреди длинного стихотворения два-три ударных места, когда слушатели должны плакать, смеяться, хлопать в ладоши и так далее, — мастера эстрады называют их репризами. А Леня оставляет только репризы.
На репризном принципе основаны и тексты Жени Рейна, с этой точки зрения он — эстрадный поэт. Я уж не говорю о Евтушенко и Вознесенском — они поэты абсолютно эстрадные, в каждом стихотворении через определенное количество строк идет ударный фрагмент, на котором обязательно нужно заплакать, засмеяться, захлопать в ладоши, затопать ногами, засвистеть.
За Лениными текстами тоже ощутим драматургический навык. Начало подобному отношению к тексту у Лени было положено еще давно, в 50-е, но именно занятия драматургией это закрепило, так что реплика стала формой поэтического высказывания.
Леня был моим другом, хотя последние годы мы редко виделись, после моего переезда из Москвы в Петербург — вообще раз в несколько лет. В Лене всегда была некоторая эпатажность. Например, несколько лет назад он вступил в Союз писателей России — тот, который коммунистический и русофильский.
Илья Кукулин. А зачем ему это было нужно, ведь про это мало кто знал?
М.Е. Да, про это было мало известно, но Леня, как и большинство входивших в “филологическую школу”, вообще почти все делал для нас, для себя, а не на широкую публику. Думаю, этот шаг тоже был эпатажем в адрес самого себя, понимаете? Еще Леня мне говорил когда-то, что ему было очень жалко Брежнева, когда он видел, как старый Брежнев беспомощно спускается по трапу… В Лениных стихотворениях тоже можно заметить эпатаж, обращенный на автора, абсолютно без учета, как это будет воспринято. Но при этом Леня человек был достаточно честолюбивый, и любой отзыв на его стихи, любая публикация, то есть выход произведения за пределы узкого круга друзей, — все это доставляло ему либо радость, либо огорчение, ему важно было, чтобы его стихи вызывали отклик. Понимаете, одновременно у него была потребность в аудитории, и уже на фоне этого — утверждение, что аудитория как бы и не важна.
И.К. Но были ли у Леонида Аркадьевича какие-то собственные социально-политические взгляды?
М.Е. Я бы побоялся их определить, потому что они были скрыты от окружающих, даже от друзей, все это было скрыто под видом игры. Иронические, как бы несерьезные высказывания от лица не слишком ироничного человека. Тем не менее, думаю, что по своим взглядам он был намного правее меня, и в эстетике тоже. Скажем, в русском изобразительном искусстве второй половины ХХ века ему мало что искренне нравилось.
И.К. А что ему нравилось в музыке или в литературе?
М.Е. Пожалуй, он остался со своими вкусами в основном в первой половине прошлого века. Нравился ему Пастернак. Пастернак — это действительно было его, меньше Мандельштам, меньше Ахматова, скорее — Цветаева. Но, повторяю, точно определить его вкусы — даже мне — очень трудно.
И.К. В последние годы жизни он сблизился с московскими поэтами Иваном Ахметьевым и Германом Лукомниковым…
М.Е. Да, это ему действительно нравилось. Хотя внешне он никогда не жаловался на одиночество, подчеркивал, что все прекрасно и хорошо, но ему нужны были те, с кем, как вы говорите, он сблизился. Сближение возникло из искренней симпатии и к этим людям и к тому, что они делают, в этом я убежден, все-таки он искал свой круг.
И.К. Каким был Виноградов в юности?
Владимир Уфлянд. Много лет назад в многотиражке “Ленинградский университет” Виктор Базунов напечатал впоследствии знаменитую статью “Досадная ошибка” — про всех нас. Там описывалось, как выходит на сцену Сережа Кулле и читает стихи “Я комочек талантливой слизи…”. Я прошерстил всего Кулле и не нашел у него такой строчки! А мне приписали стихи Виноградова — там было написано, что я написал о ненужном рыцаре на распутье. Это из Виноградова: “Я смешной старомодный рыцарь…” Пятьдесят лет назад Виноградов вышел на сцену литобъединения и прочитал стихи: “Пожалей ты меня, пожалей, / дай в колени твои зарыться / и целуй, чтоб от ласки шалел, / я смешной старомодный рыцарь…” Все студентки стали пи´сать кипятком и кричать: “Ура, наконец-то появился настоящий поэт, не Щипачев и не Асадов” — их-то они, к слову, до этого все время противопоставляли официальной советской поэзии, а для меня они были совершенно неинтересны: это была та же матерая попса. Правда, я обнаружил, что родоначальником попсы является Эдмон Ростан, у него Сирано говорит: “В субботу погиб поэт де Бержерак” — и после этого полтора часа еще говорит. Все при этом плачут, что бы он ни говорил: мертвый заговорил, который в субботу еще умер. Вот так же и Виноградов в юности бил на чувства и стремился к славе. Я ему говорил, что слава — это тяжело, а он отвечал: “Но слава — это деньги!”
И.К. …Что противоречило его образу жизни.
В.У. Очень противоречило!
И.К. Был ли Виноградов знаком с Бродским?
В.У. Был, хотя и не близко. Помню, пришел совсем молодой Иосиф к Леше Лившицу (Льву Лосеву. — И.К.) на домашний поэтический вечер, где все мы должны были читать. А в квартире из задней комнаты слышны нецензурные выражения и звуки ударов. Он спрашивает: что это та-кое? А, говорят, там Виноградов с Ереминым дерутся. Иосиф говорит: “Как?! Поэты не должны бить друг друга! Это очень некрасиво!” Ему говорят: а Виноградов с Ереминым каждый раз, как выпьют по рюмке, каждый раз дерутся.
И.К. (к М. Еремину). Это правда?
М.Е. (не моргнув глазом) Обычай был такой: выпить рюмку и подраться. Помню еще один случай. На другом домашнем чтении был Иосиф, и он все ждал, когда начнут стихи читать, а то пьют и дерутся. Правда, тогда мы с Виноградовым еще не успели подраться… И он так ждал, а потом встал и ушел. Виноградов, бывший тогда хозяином этого помещения, проводил его, вернулся и сказал: “От нас ушел большой поэт”. Это конец 50-х годов.
В.У. Вообще над Осей, когда он появился, сначала жутко издевались. Потому что, во-первых, говорили, что он читает, подражая Рейну, потому что действительно сперва его чтение было прямым подражанием Рейну.
И.К. Оказали ли на Виноградова влияние такие участники вашей компании, как Михаил Красильников и Юрий Михайлов? [1]
В.У. Думаю, что “Чаанэ отчаянна…”[2] на него подействовало, потому что он написал после этого свою поэму: “Чемоданчик, чемоданчик, / от чуланов почерневший, / почерней, чем чинный дачник, / перепачканный черешней…” — на что Красильников сказал: “Да ты Тихон Чурилин!” Он спросил: “А кто это такой?” Он говорит: “Был такой великий поэт Тихон Чурилин — среди лефовцев”. Я потом почитал Тихона Чурилина — действительно, Виноградов в юности явно тянулся к подобной поэзии [3]. Тогда, в 50-е годы, в нашем кругу про Чурилина знал только Красильников, по-моему, даже эрудит Михайлов про него не знал.
И.К. А Красильников как-то специально искал своих предшественников в культуре, кроме Чурилина?
В.У. У Миши Красильникова была просто мания: он регулярно проходил по букинистическим лавкам и книжным магазинам с начала Невского до конца и покупал растрепанные издания футуристов 10-х годов. По-моему, они у него были все, кроме одного листика из “Пощечины общественному вкусу”, которым он заплатил Михайлову за стихотворение “Лесник”, то есть ему пришлось Михайлову за право получить авторство заплатить листиком из “Пощечины общественному вкусу”[4]. Еще Красильников все время говорил, что самый великий поэт — это Хлебников, но из Хлебникова, кроме строк “Тулупы мы, / Земляные кроты…”[5], он, по-моему, ничего не знал.
М.Е. Время тогда было удивительное: году в 60-м я в одной лавочке на Невском купил пятитомник Хлебникова за сто рублей. Старыми. По нынешним временам это вообще копейки.
И.К. Кого вы тогда читали? И были ли у Виноградова любимые стихотворные цитаты — такие, как “тулупы мы” у Красильникова и Лосева?
В.У. По-моему, их всех — и Красильникова, и Виноградова, и Михайлова — потряс Леонид Мартынов, когда начал в 50-е годы широко печататься. Мне он, кстати, тоже понравился, когда мне прочитали “Неуклюжий, но дюжий, в тужурке медвежьей…”[6]. Так вот, под впечатлением от стихов Мартынова они послали ему телеграмму: “Поздравляем прохожего проникшего в дверь Велимира Красильников Михаил Михайлович Михайлов Юрий Леонидович Виноградов Леонид Аркадьевич”.
И.К. А они получили ответ?
В.У. Нет. Думаю, Мартынов испугался, когда прочитал, что проник в дверь Велимира, и понял, что он никогда в дверь Велимира даже не стучался. Красильников любил цитировать Асеева о Хлебникове: “Он был Маяковского / лучший учитель, / и школьную дверь запахнул / навсегда… / А вы — в эту дверь / напирайте, / стучите, / чтоб не потерять / дорогого следа!”[7]. Так Мартынов даже никогда в эту дверь и не стучался! Сейчас я услышал по Би-би-си песню Алексея Хвостенко на стихи Хлебникова, исполненную с группой “АукцЫон”[8], — вот это настоящий Хлебников. В нашем кругу лучшая песня была такая: на мотив Кола Портера “I love Paris in the morning” мы пели стихотворение Заболоцкого “Меркнут знаки зодиака”. Это было наше главное пение: как только мы это услышали, то сразу поняли, как гениально Заболоцкий, не зная Кола Портера, написал на его музыку колыбельную. А Красильников вообще считал, что в дверь Хлебникова надо стучать, но стучался он очень странно: никогда не читал, только в дверь стучался. Вообще Красильников был абсолютно не литератор. Когда они сделали в лагере рукописный сборник “Пятиречье” и он туда дал подборку, — по-моему, из двух десятков стихотворений, — я поразился и сказал: никогда не знал, что Мишка так умеет стихи писать! [9] А он действительно не зря приходил на университетское ЛИТО и краем уха слушал, что там происходит: учился писать стихи.
И.К. Он еще писал стихи после лагеря?
В.У. Кажется, нет. Он водил экскурсии по Риге для русских. Они вместе с женой Эрной даже издали на русском языке какой-то путеводитель по Риге.
И.К. Испытал ли Виноградов влияние Александра Кондратова?[10]
В.У. Они общались, когда Кондратов учился в милицейской школе и участвовал в наших собраниях. На одном из таких собраний была гениальная сцена, когда наша соседка говорила: “Я сейчас вызову милицию”, и тут же выходил Кондратов в милицейской форме и говорил: “А милиция уже здесь!” А соседка говорила: “Вы уже и в милицию проникли!” Помню, как мы с Кондратовым встречали на вокзале маму Лени Виноградова — Юзефу Александровну, которая работала проводницей поезда. Тогда были перронные билеты, ныне восстановленные, — так вот, Кондратов в милицейской форме приводил с собой человек двадцать и говорил: “Эти со мной”. И проводил.
Правда, я не думаю, что Кондратов как-то повлиял на Виноградова… Просмотрев три его книги, я не замечаю никакого влияния Кондратова, даже того, чтобы Виноградов попытался в чем-то Кондратова перескочить. Виноградов очень любил переплюнуть всех, кого встречал и читал. Бродского он никогда не пытался переплюнуть, потому что понял, что это не его стихия. Бродский был, в отличие от Виноградова, поэт, мягко говоря, многословный.
Как-то меня спросили: “Почему вы начали рисовать?” Понимаете, я обнаружил, что, сделав рисунок размером с машинописную страницу, чтобы пересказать, что там нарисовано, должен наговорить значительно больше машинописных страниц. Так что это один из самых экономных способов самовыражения. Вот поэтому я и стал рисовать. И до сих пор стараюсь. Так вот, в минимализме высказывания Виноградов достиг просто предела. По-моему, на старости лет, когда он понял, что его младший сын Митя не станет чемпионом мира по теннису, решил стать чемпионом мира по лапидарности.
И.К. Каким Виноградов был в повседневном поведении?
В.У. Это был жутко шумный человек. Когда он или мы вместе приходили к дамам, он так начинал шуметь, что все дамы терялись, сначала раскрывали рот, потом закрывали, потом только лупили глазами в ожидании, что еще Леня скажет. Самое удивительное, что у нас в классе кроме нас с Мишей учились два гениальных человека — Леня Виноградов и Дима Шарыпкин, потом ставший лучшим филологом-скандинавистом Петер-бурга [11]. Обоих, как и Мишу, исключили из школы.
Это просто какая-то могучая питерская хворь. Есть, видимо, в Неве микроб, который заставляет людей писать стихи и слушать их. Например, мы с Иосифом Бродским мало того, что существовали в одном кругу, так еще мы все — Еремин, Виноградов и я — учились просто напротив окон Иосифа Бродского. Как же не единая хворь, когда все люди сразу оказались на одном маленьком пятачке? При этом я жил в том же доме, где до того жил Пушкин, а Иосиф — в доме Мурузи, где жили Гиппиус и Мережковский, а потом собирался гумилевский Цех поэтов!
И.К. А в школе Виноградов какой был?
В.У. Такой же, как и потом в жизни. Тоже громче всех шумел.
И.К. Какую он держал дистанцию в разговоре? Производил ли он в юности впечатление высокомерного человека?
В.У. Он в молодости был достаточно высокомерным, но дистанцию не держал, потому что ему все время была нужна публика. Реагирующую публику он очень ценил — особенно если им восхищались: тогда он чувствовал себя в своей тарелке.
И.К. Кто были родители Виноградова?
В.У. Отец его был журналистом и работал в ленинградском корпункте ТАСС на углу Садовой и Дзержинского. Мама его была гениальная женщина. Она работала проводником, ездила на поездах куда-то на юг и привозила ему оттуда всякие фрукты. Как-то, когда Виноградов женился на Наталье Лебзак, я прихожу к его теще Ольге Яковлевне и вижу у них в январе арбуз. Я говорю: откуда? Ольга Яковлевна отвечает: мама моего зятя, Лени, привезла. Поэтому мы и должны были встречать ее на вокзале, что она привозила кучу фруктов, виноград…
И.К. Насколько важны были родители для Виноградова, когда он вырос?
М.Е. С мамой он был очень близок.
И.К. Расскажите еще, как вы жили в 50-е годы, как вы воспринимали свое время.
В.У. Вся “оттепель” длилась ровно столько, сколько русская революция 1917 года. В феврале 1956 года Хрущев разоблачил Сталина, а в ноябре ввели танки в Венгрию.
И.К. Расскажите, как вы написали в 1958 году на парапете Невы: “Да здравствует Борис Пастернак!”
В.У. Это написали я, Леня и Миша[12]. Леня написал только “Да”, потому что он не знал, как пишется слово “здравствует”.
М.Е. Тогда, в 1958—1960 годах, мы несколько раз приезжали к Пастернаку в Переделкино. Помню, как Леня рассказывал про один из таких наших визитов. Шел какой-то разговор, потом Борис Леонидович сел за рояль на веранде, начал играть и заплакал. То, что Леня запомнил именно это и потом рассказывал, говорит многое о Лениной душе. Володя говорил о Лене, о его громкости, о его аффектированности, что ли, о его чувственности. Ну и рядом со всем этим — эта сцена. Это было тоже очень Ленино.
И.К. С кем вы ездили к Пастернаку?
М.Е. Один, с Володей, с Леней… Моя первая встреча с Пастернаком произошла, когда я был еще первокурсником, и тогда мы с ним читали через строчку Маяковского. Или “Облако в штанах”, или что-то подобное, я сейчас не помню. Сейчас я не могу вспомнить ни одной строчки Маяковского, а тогда Пастернак стоял на ступеньках, я стоял рядом, и мы через строчку читали… ну, смешно.
И.К. А вы ему стихи показывали свои или нет?
М.Е. Да, но они, за исключением одного, ему явно не были близки. Я другой абсолютно, то, что я делаю, — не пастернаковское. Стихи Володи Уфлянда ему понравились, что-то нравилось и из Лениных стихотворений.
В.У. Я ему посылал свои стихи из армии, а он мне потом сказал: да, помню, очень короткие строчки. Я подумал: какие же короткие, у меня тогда были громадные периоды!
И.К. О чем вы разговаривали с Пастернаком?
В.У. Он читал нам отрывки из пьесы о времени реформ Александра Второго. Говорил, что та эпоха была очень похожа на наше тогдашнее время.
1) Михаил Красильников (1933—1996) — поэт, один из пи-онеров неофициальной культуры. Родился в Белоруссии. С 1948 г. жил в Риге, где закончил школу. В 1951 г. поступил на отделение журналистики филологического факультета ЛГУ. Исключен в 1952 г., после того как вместе с Юрием Михайловым и Эдуардом Кондратовым организовал в университете перформанс: трое молодых людей пришли на лекцию по истории русской литературы в косоворотках, картузах и смазных сапогах, записывали лекцию гусиными перьями, в перерыве публично ели воблу и тюрю с квасом, которую хлебали из деревянных мисок. Восстановился в университете на отделении русской литературы после смерти Сталина. 7 ноября 1956 г. арестован за выкрикивание во время демонстрации лозунгов в поддержку венгерского восстания. Осужден по ст. 58-10 на 4 года. В 1957—1960 гг. находился в Дубровлаге в Мордовии, где вместе с Леонидом Чертковым и другими составил рукописные альманахи “Троя” и “Пятиречие”. По выходе на свободу сумел восстановиться в университете и получить диплом. Жил в Риге, работал в бюро путешествий. Юрий Михайлов (1933—1990) — поэт. В 1951 г. поступил на отделение журналистики филологического фа-культета ЛГУ. В 1952 г. исключен за участие в вышеописанном перформансе. После смерти Сталина восстановился в университете и закончил его. Работал в журнале “Костер” и в многотиражке “Кадры приборостроения”.
2) Строка из поэмы “Чаанэ”, написанной либо лично Михайловым, либо (по воспоминаниям Льва Лосева) Михайловым и Красильниковым в соавторстве. Поэма основана на аллитерациях и паронимической аттракции. Вот начало строфы, из которой взята процитированная строчка: “Чаанэ — застенчива, / Чаанэ — отчаянна, / Чаанэ — изменчива и необычайна. / Зубы, как жемчужины, / брови — дуги сужены, / чересчур / черна” (полностью см. в Интернете: http://www.rvb.ru/np/publication/01text/10/ 08mihailov.htm#poem).
3) Тихон Чурилин (1885—1946) был по своей поэтике близок к футуристам, но в ЛЕФ никогда не входил. Возможно, аберрацию у М. Красильникова вызвали апелляции к Маяковскому в последнем прижизненном сборнике “Стихи Тихона Чурилина” (1940). Аллитераций — особенно в ранних стихах — у Чурилина действительно немало (“Ярки пряники, брынза брезжит звездой, / Венны вина, бузы беломутной и лютой / Едок чад и сердце — неверный ездок” — “Честный чал”, 1917).
4) В кругу “филологической школы” было принято уступать друг другу авторство тех или иных стихотворений за небольшую денежную плату, за книги, за дружеские услуги и т.п.
5) О роли этих строк Хлебникова в бытовом поведении участников “филологической школы” см.: Лосев Л. Тулупы мы // НЛО. 1995. № 14. С. 212.
6) Строка из стихотворения Леонида Мартынова “Замечали — / по городу ходит прохожий?..” (1940). Это произведение было высоко оценено в 1950-е годы не только участниками “филологической школы”, но и молодыми московскими поэтами-нонконформистами: Леонидом Чертковым, Валентином Хромовым и другими (см.: “Звук, слово, птичьи трели…”. Беседа Ирины Врубель-Голубкиной с Валентином Хромовым // Зеркало (Иерусалим). 2004. № 24). “Вновь стали печатать” — во второй половине 1940-х годов Мартынов подвергся жесткой официальной критике за книгу стихотворений “Эрцинский лес”, после чего его стихи перестали публиковать. Снова Л. Мартынов начал печататься в 1956 г. в известном “оттепельном” альманахе “Литературная Москва”, в том же году вышла его книга “Стихи”.
7) Строки из поэмы Н.Н. Асеева “Маяковский начинается” (1940). См.: Асеев Н. Стихотворения и поэмы Л., 1967 (Б-ка поэта. Большая серия). С. 598.
8) В 2000 году Алексей Хвостенко записал с группой “АукцЫон” альбом песен и речитативов на стихи В. Хлебникова “Жилец вершин”.
9) См. эту подборку в Интернете: http://www.rvb.ru/np/ publication/05supp/5-rechie/1/krasilnikov.htm.
10) Александр Кондратов (1937—1993, псевдоним-прозвище — Сэнди Конрад) — поэт, прозаик, ученый, журналист. Автор работ по математической лингвистике, а также многочисленных научно-популярных книг и статей по лингвистике и географии. В своих стихотворениях предвосхитил соц-арт; лингвистические взгляды Кондратова, по мнению знавших его людей, оказали влияние на Иосифа Бродского.
11) Работы рано умершего Дмитрия Михайловича Шарыпкина (1937—1983) до сих пор привлекают внимание специалистов. “Он был безусловно талантливым человеком, и у него была методология, которой тогда не было у скандинавистов вообще”, — сказала о нем С.С. Белокриницкая в беседе с А. Поливановой (сайт “Фенно-скандия”, http://www.fennoscandia.ru/scan/10070301. html).
12) См. другую версию в воспоминаниях самого Виноградова: Виноградов Л. “Да здравствует Пастернак!” // Nor-wich Symposia on Russian Literature and Culture. Vol. I. Boris Pasternak. Northfield: The Russian School of Nor-wich University, 1991. P. 184—289.