(Международный семинар, организованный Финской академией наук и Тверским университетом, Тверь, 10-12 сентября 2004 г.)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 1, 2005
Если луну, как известно, делают в Гамбурге, то «гендер по-русски» — в определенном смысле сделали в Финляндии. Идея провести научный семинар «Гендер по-русски: преграды и пределы» возникла в рамках международного (Финляндия—Россия—Германия) и междисциплинарного проекта Финской академии наук «Contrasting Russian Others: Gender and Nationality in the Historical, Cultural and Literary Discourses of the 20th Century». Проведение конференции должно было стать своего рода подведением «предварительных итогов» названного научного проекта.
Еще на стадии формулирования исследовательских задач участники проекта Финской академии вкладывали в понятие «Russian Others» несколько смыслов. С одной стороны, так определялся объект изучения: маргинальные или «маргинализированные» по отношению к господствующим дискурсам социальные группы и их культурные репрезентации (прежде всего речь идет о женщинах, но также и об этнических и прочих меньшинствах). С другой стороны, участники проекта стремились актуализировать и проблематизировать представления о России как «другом» по отношению к Западу (и наоборот) и включить понятие «другого» в методологию исследования, в частности сделать предметом научной рефлексии «местоположенность» исследователя. Проще говоря, участники проекта задавались вопросом, в какой степени результат изучения «Russian Others» зависит от исследовательской перспективы («русское» изнутри или извне, «русское» как «свое» или как «другое»/«чужое» и т.п.).
Ощущение важности подобных сопоставлений и вызвало к жизни идею провести запланированный в рамках проекта семинар не в Финляндии и не в жанре научного «междусобойчика», а в России и — чтобы сделать категорию «Russian Others» еще более многозначной — в каком-либо нестоличном русском городе.
Тверь была выбрана местом проведения форума не только из-за своего удачного географического положения, а прежде всего потому, что Тверской университет — один из пионеров гендерных исследований на русской почве. Решающую роль в выборе места проведения конференции сыграла хорошая международная репутация Центра женской истории и гендерных исследований ТвГУ, возглавляемого Валентиной Успенской, и то, что на кафедре истории русской литературы филологического факультета под руководством профессора Евгении Строгановой формируется своеобразная научная школа по изучению русской женской литературы XIX века.
В замысел организаторов семинара входило обсудить два блока вопросов. Первый был связан с проблемой «национальный гендер и гендер нации» и предполагал обсуждение следующих тем: как идея и образ нации влияют на структурирование гендера? каковы национальные особенности гендерных репрезентаций? как соотносятся символика гендера и символика нации? Второе направление, которое организаторы конференции предлагали для дискуссии, можно было назвать «гендерные исследования по-русски: стратегии и перспективы», и здесь предметом дискуссии должны были стать вопросы о соотношении феминистских и гендерных исследований, о достижениях и «вызовах» гендерных исследований в России; о возможностях и границах применения западных методологий в русском контексте.
Программа конференции была в основном составлена из докладов, присланных на «конкурс тезисов», объявление о котором организаторы семинара разместили на различных интернет-сайтах. Сразу надо заметить, что конференция в своем реальном формате не полностью воплотила «идеальный» замысел устроителей, не преодолев некоторых «преград» и обнаружив явные «пределы» возможного, что, впрочем, означает только то, что семинар со всеми своими слабыми и сильными сторонами отразил достаточно адекватно картину «национальных особенностей» русских гендерных исследований (ГИС).
Одним из сильных и позитивных моментов ГИС является их междисциплинарный и кросскультурный характер. В семинаре принимали участие социологи, историки, филологи, социальные антропологи и философы. Все они работали на своем материале, но в некоем общем методологическом поле.
Ряд докладов был посвящен анализу актуальных процессов, происходящих на постсоветском пространстве.
Елена Гапова (Минск) в своем докладе «От гендера к нации с остановкой на классе» говорила о том, как процесс классообразования, происходящий в Белоруссии (и других странах бывшего СССР), легитимизируется с помощью национального и гендерного дискурсов. С ее точки зрения, именно гендер как категория наиболее элементарной социальной стратификации позволяет увидеть, каким образом взаимосвязаны класс и нация. Характерные для сегодняшней ситуации сексуализация и «одомашнивание» женщин происходят не сами по себе, а внутри процессов «воображения» нации. Однако, в конечном счете, национальная идея оправдывает складывающуюся систему классового и гендерного неравенства, прикрывая истинные цели господствующего режима социальных отношений более «благородными».
Доклад социолога Анны Темкиной (Санкт-Петербург) назывался «Национальные гендерные порядки: постсоветские трансформации». В нем на сравнительном материале России, Таджикистана и Армении анализировались изменения гендерного порядка и сферы сексуальных отношений постсоветских обществ. Докладчица представила некоторые «промежуточные итоги» продолжающегося научного проекта биографических исследований сексуальности, которые позволяют утверждать, что в России в постсоветский период произошел переход от этакратического гендерного порядка к неолиберальному и вследствие этого сексуальность выделилась в автономную (от репродукции) сферу жизни. Это привело к ослаблению контроля над женской сексуальностью, хотя патриархатные компоненты в ее интерпретации очевидно сохраняются. В Северном Таджикистане и (в меньшей степени и более противоречиво) в Армении доминирующей тенденцией является, напротив, патриархатная традиционализация гендерного порядка — в первую очередь, усиление экономической роли расширенного родства и его значимости для национальной самоидентификации, — в результате чего усиливается и контроль над сферой (женской) сексуальности.
Доклад Сергея Ушакина (Нью-Йорк) «Локальные войны и личные травмы: о месте утраты в частной жизни» был посвящен анализу деятельности солдатских матерей в провинциальном городе. Используя в качестве основного исследовательского материала тексты проведенных интервью, архивные документы и любительские видеофильмы митингов памяти, исследователь привлек внимание к тому, что в условиях отсутствия социальной и идеологической поддержки со стороны общества матери, потерявшие своих сыновей в армии (во время войн в Афганистане и Чечне, а также в результате неуставных отношений), справляются со своей утратой, прежде всего, при помощи постоянного воспроизводства эмоционально окрашенного дискурса о памяти. Утрата в итоге оказывается не столько пережитой и прожитой, сколько «вписанной» в структуру повседневной жизни. Как отметил исследователь, важным в процессе этой локализации утраты стало осознанное использование «политики жалости» (Х. Арендт), т.е. специфически структурированный коммуникационный обмен, целью которого является координация эмоциональных состояний собеседников. Как продемонстрировал антрополог, оборотной стороной такой нацеленности матерей на эмоциональную поддержку и стала предельная деполитизация их деятельности.
Ряд докладов, перекликаясь отчасти по тематике с отрецензированным выше сообщением С. Ушакина, сосредоточивался на гендерной составляющей и ее функциях при конструировании общей национальной памяти или концепта советского (российского) патриотизма.
«Давайте прыгать, девушки, или Советский патриотизм через призму гендера» — так назывался доклад Ольги Никоновой (Челябинск), в котором обращалось внимание на то, как советская власть, исходя из своих (прежде всего военных) целей, пыталась навязать женщинам новое понимание женственности и новую роль активной (вооруженной) женщины-бойца, в частности через Осоавиахим, через разного рода милитаризованные праздники. Но, как показала докладчица, из-за культурных барьеров и стереотипов, с одной стороны, и из-за непоследовательности власти, сдерживавшей свои же решения огромным количеством запретов и ограничений, с другой стороны, на Урале, например, только пятая часть женщин откликнулась на предложение власти изменить традиционному гендерному стереотипу.
Очень близким по теме к вышеназванному оказался доклад Тимоти Пайнича (Timothy J. Paynich) (Калифорния, США) «Смерть и апофеоз: советский патриотизм как гендерный проект», предметом рассмотрения в котором также был Осоавиахим — организация, с точки зрения выступавшего, призванная произвести на свет «комсомолку-парашютистку» как некое «внегендерное Другое». Этот замысел не был осуществлен, потому что за милитаризированным фасадом общества творились иные дела: женские его члены постоянно превращались в «козлов (коз?) отпущения» при возникновении каких-либо проблем, становились объектом взысканий и сексуальных домогательств. При приближении войны возобладал старый миф о природном материнстве, хотя некоторые члены Осовиахима и стали активными участницами и героями войны.
Аника Валке (Anika Walke) (Ольденбург, Германия) в докладе «Гендер и национальная память о войне» на основе проведенных ею в Санкт-Петербурге и Минске интервью анализировала вопрос о совмещении гендера и нации в контексте коллективной национальной памяти о Великой Отечественной войне. Докладчица подчеркнула, что, если активная военная борьба, закодированная как «мужская», стала легитимизированной частью официальной памяти, то формы участия в войне женщин, которые не вмещались в традиционные рамки представлений о женственности и материнстве, оказались целиком или частично табуированными.
В сообщении Марианны Лильестрем (Mariannа Liljeström) (Турку, Финляндия) «Гендерное сообщество виновных и невинных: память о Гулаге в России» демонстрировались амбивалентность и двойственность, связанные с созданием общей памяти о Гулаге. Особенно проблематизированной в докладе оказалась категория «жертвы», связанная с фигурой страдающей женщины.
Близким по тематике к размышлениям о взаимосвязи гендерного и национального измерения в патриотическом дискурсе был доклад Ольги Шабуровой (Екатеринбург) «Война, солдат и песня: реконструкция русского парня». Докладчица говорила о том, как через гендерные репрезентации — и прежде всего через маскулинные концепты типа «русский мужик» или «русский парень» — оформляется современная идеологическая концепция русского. Например, анализ проекта государственного телеканала «Россия» «Народный артист», где победителем стал А. Гомон с финальной песней «Русский парень», позволяет увидеть, как соединение традиционных идеологических схем и базовых стереотипов маскулинности (солдат, война, песня) с технологиями современной массовой культуры позволяет моделировать нужные в данный момент власти гендерные конструкты в молодежной среде.
Совсем иным аспектам презентации гендера в российском шоу-бизнесе был посвящен доклад Лики Рыгиной (Саратов) «Гендер(ы) российского шоу-бизнеса: модели рекрутирования ненормативной сексуальности». Автор выделила несколько подобных моделей: элитизация (создание образа элитарного гея), эмансипация (гомосексуальность или ее поведенческие атрибуты как одна из подчеркнутых форм нонконформизма) и имитация (сглаживание в облике и поведении исполнителя специфических биологически обусловленных черт и стремление к уподоблению иной сексуальности). При этом, по замечанию автора доклада, репрезентация гомосексуальности как символа элитарности (высокого статуса) характерна лишь в отношении мужской гомосексуальности, а рекрутирование женской гомосексуальности репрезентируется скорее как механизм преодоления ограничений, налагаемых на женщину традиционным обществом, либо как способ их избегания через миграцию в иную гендерную позицию.
Несколько докладов семинара было посвящено вопросам, так или иначе связанным с процессами миграции уже в прямом смысле этого слова. Карин Сарсенов (Karin Sarsenov) (Лунд, Швеция) в сообщении «Миграция русских женщин на экране» продемонстрировала, как вопросы, связанные с брачной миграцией русских женщин, изображаются в документальном кинематографе, проанализировав три документальные ленты, снятые в США, и российский кинотриптих («География русской любви») на данную тему. Авторы американских фильмов, сопровождающие американских мужчин, отправляющихся в Россию в поисках жены, изображают потенциальных русских невест как молчаливых красавиц, суетящихся под приторную музыку на кухне, в то время как мужчины отвечают на вопросы журналистов. Русский документальный сериал представляет русских жен иностранцев более разнообразно, но все изображенные героини поддерживают национальные стереотипы идеальной женственности («муза», «декабристка», «героическая женщина, не боящаяся трудностей»). Таким образом, все названные фильмы скорее не исследуют проблему, а как бы «подгоняют» решение под заранее известный ответ.
В своем сообщении «Брак по почте: эксплуатация гендерных и национальных стереотипов» Анна Бородина (Тверь) показала, как и в этой области через противопоставление западного мужчины и восточной женщины ретранслируются стереотипы мужчины как кормильца, спасителя и прекрасного принца и женщины как Золушки-домохозяйки и/или товара. При этом экономические различия подменяются гендерными. Все мужчины из экономически развитых стран (условный Запад) представляются как активные спасители пассивно покорных, находящихся в жалком положении всех женщин из экономически неразвитых стран или стран с переходной экономикой (условный Восток).
В докладе Анны Роткирх (Anna Rotkirch) (Хельсинки, Финляндия) «В России — матриархат — постсоветские мигрантки о формах семьи» на материале проведенных автором опросов женщин, эмигрировавших из России, Молдовы, Армении и Украины во Францию и Финляндию, обсуждался вопрос о том, почему рассуждения респонденток о своей этнической или национальной идентичности (обостренные в «пограничной» ситуации миграции) всегда в высшей степени гендерно маркированы, связаны с представлениями о формах семьи и семейных отношений. Согласно предположениям исследовательницы, это зависит от мотивов и целей миграции (межнациональные браки или работа в качестве домашней обслуги). Респондентки имеют опыт наблюдения за новой страной жительства по преимуществу со стороны семейной и повседневной жизни и на этой основе делают выводы о национальных различиях. Кроме того, модель семейной жизни стран, из которых они уехали, заметно иная, чем в странах их сегодняшнего пребывания (например, более ограничивающая семейную власть женщин, и в частности матерей, по сравнению с российской/советской традицией). Подобные различия форм семьи также оцениваются респондентками как этнические.
В отдельную секцию были выделены доклады исторической тематики. Анна Белова (Тверь) в докладе «Гендерные и национальные аспекты истории повседневности русских провинциальных дворянок конца XVIII — начала XIX века» замечает, что в российской этнологии, считающей крестьянство носителем национальной культурной традиции, дворянство никогда не изучалось с точки зрения сохранения традиционного русского быта, хотя именно укорененность в нем, несмотря на внешнюю европеизированность и наряду с последней, составляет важную социокультурную характеристику дворянской общности. При этом, по наблюдениям автора доклада, материалы частных архивов провинциальных дворян и мемуарные свидетельства фиксируют непосредственное участие женщин в передаче и репродуцировании различных форм социокультурного опыта, включая хозяйственный, религиозно-нравственный, коммуникативный, их решающую роль в социализации детей обоего пола, что позволяет интерпретировать дворянскую культуру конца XVIII — первой половины XIX века как традиционный тип культуры. Гендерная специфика русской провинциальной повседневности обусловливалась обстоятельством неизменного и преобладающего присутствия женщин.
Доклад Татьяны Любиной (Тверь) «Межконфессиональные браки в среде провинциального чиновничества конца XIX — начала XX в. (по материалам Тверской губернии)» исследовал разного рода исторические материалы о семьях тверских чиновников указанного периода, состоявших из представителей разных вероисповеданий. Докладчица пришла к выводу, что законодательство о смешанных браках, призванное способствовать слиянию русских с представителями других народностей, другой религии, зачастую достигало прямо противоположного результата. Количество препятствий (правовых, социальных, религиозных) либо отталкивало от вступления в подобный союз, либо (реже) заставляло искать различные стратегии преодоления и обхода стоящих перед ними преград. Эти стратегии, как подчеркнула автор доклада, были разными у мужчин и женщин.
Вера Кулик (Тверь) в своем выступлении «Основные партии Российской империи о положении нерусских соотечественниц» пришла к выводу, что в 1900— 1917 гг. названный вопрос более всего учитывался в программах и партийной деятельности кадетов, которые, например, уделяли серьезное внимание положению мусульманок. Рабочие партии рассматривали национальный вопрос — как и женский — сквозь призму поиска союзников в предстоящей революции.
Ряд секций, работавших на семинаре, имели филологический характер. Надо отметить, что, в отличие от социологии или исторической науки, применение методологии ГИС в области литературоведения, уже несколько десятков лет продуктивно развивающееся на Западе (в США, Великобритании, Франции и т.д.), в России еще не получило широкого распространения.
Именно рассмотрению инновационного потенциала гендерных исследований для изучения русской литературы посвятила свой доклад «Изучение женского писательства в России XIX века: западный и российский опыт» Евгения Строганова (Тверь). С ее точки зрения, опыт западной феминистской критики в анализе творчества женских авторов и женской литературной традиции, исследовании проблем женского письма, гендерной интерпретации текста, изучении вопроса о литературном каноне и создании гендерно корректной истории литературы может продуктивно использоваться в работе с женскими текстами в реальных условиях русской академической и университетской науки. Наиболее перспективными направлениями в контексте истории русской литературы автор считает, например, изучение репутаций и судеб русских писательниц, исследование мотивов и сюжетов русской литературы XIX века в гендерной парадигме (неравный брак, семейное счастье, возрождение падшей женщины и т.п.), анализ гендерной типологии персонажей, корректирующий существующую типологию («маленький человек», «лишний человек» и т.п.), исключающую женщин. Одним из основных тезисов доклада было то, что, поспешая за западными методологиями, российское литературоведение не должно «проскочить» первую фазу феминистской критики — работу по собиранию сведений о русских писательницах, составлению словарей, библиографий, публикации текстов, критических антологий. Усилия самой Е. Строгановой и ее учеников частично восполняют существующий пробел. Так, в 2004 году были изданы пособие для факультативных занятий в 10-м классе «Русские писательницы первой половины XIX века», включающее как художественные, так и критические тексты (Тверь: Золотая буква, 2004), а также сборник статей «Гендерные аспекты изучения русской литературы XIX века», содержащий, в частности, библиографию соответствующих работ на русском языке (143 названия).
В докладах аспиранток Тверского университета были продемонстрированы результаты применения феминистской критики к русскому материалу. Светлана Воробьева в докладе «Повесть М.С. Жуковой “Падающая звезда” в психоаналитическом аспекте» продемонстрировала, как использование идей Н. Чодоров, Дж. Бенджамин и др. позволяет по-новому интерпретировать повесть М. Жуковой «Падающая звезда». Благодаря такому прочтению повесть, традиционно считавшаяся эпигонским романтическим произведением, оказывается во многих смыслах новаторской.
Надежда Павлова («Terminological Trouble: литература в дискурсе феминистской критики») говорила о чрезвычайно актуальном и болезненном моменте гендерного литературоведения: проблемах адаптации терминологического аппарата феминистской критики к русским исследовательским условиям. Речь идет не только о проблемах неумеренного калькирования или искажающего перевода (о чем еще не раз заходила речь на конференции), но и о сложности применения принципиально многоуровневых и многозначных терминов часто философского или социологического дискурсов к задачам конкретного литературоведческого анализа текста.
В центре доклада Елизабет Шоре (Фрайбург, Германия) «Свое и чужое в повести Е. Ган “Джеллаладин”» стояла проблема соотношения и взаимосвязи этнической и гендерной маргинальности. На примере повести Е. Ган докладчица показала, как в жанре романтической повести понятие «свое» выстраивается через противопоставленное ему «чужое»; при этом в женской повести использование концепта «дикого, нецивилизованного, естественного» происходит несколько иначе и с иными последствиями, чем в мужской романтической традиции (например, у Бестужева-Марлинского). Значению гендерно окрашенных этнических различий в повести Л. Толстого «Казаки» был посвящен доклад Екатерины Белецкой (Тверь).
Кирсти Эконен (Тампере, Финляндия) в сообщении «Жизнетворчество, гендер и формирование авторской идентичности женских авторов русского раннего модернизма» на примере Зинаиды Гиппиус и Нины Петровской показала, как символистская доктрина жизнетворчества по-разному и даже противоположным образом могла влиять на формирование женской творческой идентичности в зависимости от того, выбирали ли женщины стратегии в согласии с традиционными представлениями о мужественности и женственности (Петровская) или пытались играть этими моделями и ставить их под вопрос (Гиппиус). Если во втором случае, с точки зрения автора доклада, это становилось стимулом к развитию собственного авторского «я», то «пассивная» позиция Петровской привела к тому, что она не смогла осуществиться как автор, а осталась лишь «брюсовским персонажем».
Несколько докладов литературоведческих секций были построены на мате-риале современной литературы. В сообщении Арьи Розенхольм (Тампере, Финляндия) «Женское, животное и национальное» развивалась мысль о том, что дискурсы о культуре так или иначе используют и конструируют животное, чтобы создать человеческое. При этом концепции животного и образы животных играют важную роль в гендерной самодефиниции советского/русского человека. Образы идентичности, которые встречаются у многих современных писательниц последних лет, доказывают, что аналогия между женщиной и животным предполагает объединяющий их опыт инаковости: акцент на связи тех и других с природой определяет их как (в)неразумных, а значит, менее ценных. Исследование «животного вопроса» в современной культуре и литературе может, по мнению А. Розенхольм, помочь понять самоощущение русских женщин постсоветского периода: то, как они «чувствуют себя», перестав быть частью понятия «советский человек», которое, по мнению автора доклада, конструировалось через категории разумности, антропоцентризма и андроцентризма. Названные вопросы А. Розенхольм обсуждала на материале произведений С. Василенко.
Задачей доклада Ирины Савкиной (Тампере, Финляндия) «Феминизм по-русски: случай А. Марининой» был анализ эволюции образа главной героини детективной серии романов о Каменской А. Марининой в связи с проблемой специфики и границ русского феминизма. Для того чтобы отделить национальную специфику от жанровой и т.п., автор сравнивала детективный «сериал» А. Марининой с серией романов о женщине-полицейском Марии Каллио финской писательницы Леены Лехтолайнен. Если в романах последней обнаруживается сознательный «феминистский вызов», то в текстах Марининой, которую критика и всерьез и иронически причисляла к феминисткам, попытки показать в первых романах свою героиню нарушительницей патриархатных норм мотивируются тем, что Каменской просто «повезло». Опекаемая со всех сторон мужчинами-патронами, она — счастливое «исключение из правил». В последних романах «серии» через страхи, травмы и опыт взросления/старения Каменская обретает себя, и это оказывается не чем иным, как возвращением в хорошо известные границы «женской сущности» и «женской природы» — со всеми ее апробированными незатейливыми чертами. Докладчица ставит вопрос: почему непоследовательный и противоречивый, «зародышевый» русский феминизм терпит «историческое поражение» в одной, отдельно взятой детективной серии? Что является определяющим: социальные условия, культурные традиции, советская идеологизация пола, на фоне которой рождается (или не может родиться) постсоветский русский феминизм?
Марья Рюткенен (Тампере, Финляндия) в докладе «Ее зовут феминистка. О русской феминистской автобиографии» анализирует автобиографический роман Марии Арбатовой «Мне сорок лет», опираясь на теорию феминистской автобиографии Риты Фельски и находя, что стратегия письма Арбатовой чрезвычайно напоминает стратегию письма западных феминисток, описанную Фельски. В чем же проявляет себя русская специфика в автотексте Арбатовой? Как предполагает автор доклада — в том, что конструкция женского опыта у Арбатовой определяется не по признаку стиля, а по признаку пола: женское репрезентируется как биологическое, телесное, даже физиологическое, тогда как в западной женской литературе преобладает желание преодоления биологического.
Ряд докладов (как и названное выше сообщение Е. Строгановой) был посвящен проблемам адаптации ГИС в российской академической науке и университетском преподавании, в сопоставлении с западным опытом.
Марианна Муравьева (Санкт-Петербург) в докладе «Гендер, насилие и нация: методологические подходы к изучению насилия в России и на Западе» задалась вопросом, почему при столь интенсивно развивающемся изучении сексуального насилия на Западе в России эта область исследований практически не существует. Автор называет несколько видимых причин, например «преграды и пределы» лингвистического характера: о сексуальном насилии, исключая собственно юридический дискурс, всегда говорится либо патриархатно, либо эротизированно. Кроме того, все еще довлеет традиция советского времени, где вообще не принято было говорить о сексуальном насилии и связанных с ним проблемах. Однако, как замечает автор сообщения, до революции 1917 года (особенно в конце XIX — начале XX века) в России существовала развитая научная традиция обсуждения проблем сексуального насилия. Изучение и написание истории этой исследовательской традиции становится, таким образом, актуальной аналитической задачей наряду с применением к русскому материалу наработок западной методологии.
Два доклада представляли аудитории результаты гендерной экспертизы учебников. В докладе Елены Ярской-Смирновой (Саратов) «Гендер и этничность в дискурсе учебной литературы по социальной работе» на основе анализа 41 пособия по социальной работе было показано, что авторы подавляющего большинства из них представляют половые различия биологическими сущностями, а социальные условия их конструирования не принимаются в расчет. Например, устойчивым приемом являются частые морализаторские сетования по поводу «правильных» и «неправильных» матерей вообще и одиноких матерей в частности. Последние показаны аморальными, неблагополучными и опасными как для своих собственных детей, так и для общества в целом. Что касается аспекта этничности, то этнические персонажи квалифицируются как особые клиенты системы социального обслуживания, в принципе способные к интеграции, но выступающие источником реальной или потенциальной социальной опасности. В проанализированных учебных пособиях отсутствует язык расизма и исламофобии, однако в некоторых изданиях происходит символическое утверждение доминирующих этнических атрибутов — конфессии, традиций, культуры, истории. Технологии недискриминационной или мультикультурной социальной работы, активной толерантности, позиции социальной критики пока что в учебной литературе не раскрыты. К похожим (и, может, еще более резким) выводам приходит и Наталья Козлова (Тверь) в докладе «Гендерный анализ вузовских учебников по социологии».
Наиболее оживленное обсуждение вызвала специальная сессия семинара, которая целиком была посвящена вопросу о границах и ограничениях применения гендерных исследований на отечественной почве. Татьяна Барчунова (Новосибирск) в своем сообщении «Нужны ли космосу Платона придатки, или Как переводить англоязычную гендерную и феминистскую литературу на русский язык?» продемонстрировала, как переводы текстов феминистской критики, осуществленные переводчиками, не включенными в этот дискурс, искажают и подменяют понятия, иногда принипиально важные с методологической точки зрения, и как использование этих переводов в качестве «первоисточников» становится причиной недоразумений, иногда катастрофических по своим последствиям. Наталья Блохина (Рязань) в выступлении «Об исторической ограниченности гендера» пыталась показать, что отставание России по отношению к гендерным исследованиям может иметь и позитивную сторону — например, в исторически конкретной русской ситуации возможно еще использовать критический и революционизирующий запал понятия «гендер», полезность которого западная наука на сегодняшнем этапе по разным причинам ставит под вопрос. Галина Брандт (Екатеринбург) («“Гендер” в российских исследованиях, или О преграде как подмене») говорила о том, что, используя термин «гендер» как тактическое оружие, помогающее провести феминистские идеи в российские академические исследования, русские исследователи расплатились за это «подменой» термина, ставшего абсолютно аморфным и «пустым» («гендер» сегодня у нас — это все, что «про мужчин и женщин», «про любовь», «семью»), что сделало его по меньшей мере бесполезным. Сегодня употребление понятия «гендер» в российских исследованиях, по мнению автора док-лада, принципиально двусмысленно. Оно выражает одновременно и то, что исследуется, и то, как это делается, то есть понятие отражает и предмет, и метод. Между тем, по мнению Г. Брандт, «гендер» — это не объект исследования, а важный методологический ключ, позволяющий открывать новые перспективы. Мария Литовская (Екатеринбург) попыталась в своем сообщении «“Жизненная опытность” против гендерных исследований: проблемы чувствительности аудитории» показать, почему при определенной научной легализации гендерных исследований они остаются предметом интереса достаточно узкого и относительно замкнутого круга исследователей. Докладчица отметила, что как академическая среда, так и более широкая аудитория (журналисты, педагоги, социальные работники) создают, по выражению М. Литовской, «полосу глухой обороны» на пути тех выводов, к которым приходят работающие в рамках ГИС. Кроме определенных предубеждений (отождествление ГИС с радикальным феминизмом, мужененавистничеством, идеологической диверсией Запада и т.п.), преградой на пути распространения знания становится и установка на элитарность в самом сообществе гендерных исследователей, замкнутость среды «посвященных», их нападки на невежество неофитов. Усложняет адекватное восприятие результатов ГИС и существующая в России до сего дня «закрытость» в публичном разговоре о вопросах тела и пола, проявляющаяся, в частности, в неготовности найти общеупотребительный язык для подобных обсуждений.
Продолжительная дискуссия, которая завершала каждый день работы конференции, касалась в основном следующих вопросов: границы и проблемы переноса западных методологических стандартов ГИС на русскую почву, степень жесткости (определенности) или изменчивости категорий ГИС, вопрос о том, необходимо ли ГИС обретать «академическую респектабельность» или им это, по определению, противопоказано; нужно ли «нести гендерные знания в широкие массы» и в каких формах и т.д.
Пестрота и некоторая разнонаправленность и разноуровневость докладов семинара, заметная каждому, прочитавшему этот отчет, может быть интерпретирована по-разному: как недоработка организаторов, как прекрасное многообразие точек зрения и подходов или как неизбежная черта всех междисциплинарных собраний.
Ирина Савкина