Опубликовано в журнале НЛО, номер 6, 2004
Клиффорд Гирц. Интерпретация культур / Пер. с англ. М.: РОССПЭН, 2004.
ОТ РЕДАКТОРА
Появление по-русски труда тридцатилетней давности в качестве интеллектуального события — не свидетельство ли периферийного, скажем так, статуса отечественного гуманитарного сообщества, почти безнадежного отставания его от ведущих течений мировой науки? Но, как ни странно, обсуждаемая книга К. Гирца (в отличие, например, от вышедших почти одновременно с ней переводов работ Ю. Кристевой или А.-Ж. Греймаса) не вписывается в этот “наверстывающий” формат. Почему именно (культурная) антропология оказывается сейчас насущной для гуманитариев самого разного профиля, в том числе и литературоведов? Еще со времен Потебни и Веселовского эта дисциплина — в этнографическом ее изводе — представляется и самой близкой и, возможно, в силу этой близости “опасной” для филологии, озабоченной поисками специфики литературы в ее неразрывной связи с “духовной жизнью народа”. Так, “Творчество Франсуа Рабле” Бахтина с равным основанием рассматривается и как классический памятник отечественной филологии, и как один из главных трудов мировой культурной антропологии. Известные исследования в жанре исторической антропологии культуры уже были представлены на страницах “НЛО”, в первую очередь текстами историков — Питера Берка, а также Карло Гинзбурга и Роже Шартье [1]. Раскрытие символической и идеологической насыщенности любых культурных текстов делает работы Гирца особенно значимыми и для исследователей литературы (главная заслуга в обращении отечественных литературоведов к творчеству Гирца принадлежит, безусловно, А.Л. Зорину [2]). Значимость исследований Зорина в плане еще пока лишь намечающегося “антропологического поворота” отечественного гуманитарного знания заключается также в том, что модель Гирца применялась им к ключевым моментам “государственно-идеологического строительства” в России “золотого века”. Особенно плодотворными идеи символической антропологии могут оказаться в следующих областях:
1. Анализ “литературного быта” — символических ресурсов и практик существования/взаимодействия литературных микросообществ и авторских индивидуальностей, от описанных Р. Дарнтоном литературных поденщиков XVIII века вплоть до жизнестроительных стратегий отечественных и зарубежных модернистов и авангардистов.
2. Специфика рецепции, “переработки”, “усвоения” и “использования” литературных текстов разными читательскими средами (здесь особенно интересны, например, работы Р. Шартье, из отечественных ученых — труды о ренессансных гуманистах Л. Баткина).
3. Опыт самоанализа гуманитария, критического рассмотрения собственного исследовательского инструментария в его сложной соотнесенности с изучаемым объектом. Очевидна связь методологических усилий последователей Гирца в антропологии с рефлексивными установками социологической школы Бурдьё [3] и исследовательскими принципами “нового историзма” (равно как и причисляемых к этому течению российских авторов).
Далеко не случайно ближайшей сферой инодисциплинарного усвоения идей Гирца стала история. Именно в историографии в 1970-е годы происходил постепенный отказ от функционалистских схем и приоритета социально-экономической истории в пользу исторической антропологии, истории ментальности, в том числе и под знаком возвращения к субъективности, — к тем смыслам, которыми руководствовались сами зачастую анонимные творцы и участники исторического процесса. Работы Роберта Дарнтона о культурной жизни Франции времен Старого порядка или итальянская школа микроистории, существующая со второй половины 1970-х годов (Дж. Леви, К. Гинзбург, М. Грибауди и др.), внесли свой вклад в этот общий поворот исторической науки [4]. Именно этими конкурентными соображениями и борьбой за интеллектуальную гегемонию и можно объяснить весьма критический анализ итальянским историком Джованни Леви как специфики подхода Гирца, так и использования этого подхода в известной работе Дарнтона “Великое кошачье побоище”. Полемический запал Леви обращен не столько на Гирца или даже Дарнтона, чья книга вообще вызвала много споров, сколько на тех историков, которые могли бы обратиться в качестве методологического руководства к герменевтике Хайдеггера, Гадамера и Рикёра. Главный упрек “гирцизму” заключался в расплывчатости отсылок к контексту и недостаточном социальном масштабировании анализа. Специфику собственной программы Леви сформулировал позднее в одной из итоговых работ: “Особенность микроистории в том, что она использует символы и сохраняет их двойственность, но все более четкими становятся характеристики мобильных и динамичных социально-дифференцированных структур; индивиды непрерывно творят свою идентичность, группы складываются во время конфликтов и на основе солидарности, их характеристика не устанавливается априорно, а является результатом динамики, которая сама становится предметом анализа” [5]. В целом полемическая статья Леви отражает идеологическую конъюнктуру европейских гуманитарных наук середины 1980-х годов и не касается тех принципиально важных интеллектуальных перемен в американском академическом сообществе 1960-х годов (в частности, смещения акцента от анализа функциональных целостностей к изучению субъективных ориентаций), что и были запечатлены в “Интерпретации культур”.
Между тем именно близость кризисной, переходной интеллектуальной и исследовательской ситуации Америки конца 1960-х годов и постсоветской России рубежа 1990—2000-х годов и делает книгу Гирца в нашем контексте удивительно современной (это в своих замечаниях подчеркивает Алексей Елфимов, один из инициаторов обсуждаемого издания). Не случайно с оформившимися после 1991 года институциями — Институтом высших гуманитарных исследований при РГГУ и группой С.Ю. Неклюдова — так или иначе связаны остальные участники обсуждения книги Гирца — Василий Костырко и Ольга Христофорова (необходимо также упомянуть факультет этнологии Европейского университета в Санкт-Петербурге [6] и Российскую антропологическую школу в рамках РГГУ).
Открывается же блок речью Гирца при вручении ему премии Американского совета ученых обществ (American Council of Learned Societies) “Жизнь в науке” (“Life of Learning”) за 1999 год, где он подводит итоги своего жизненного и научного пути. Одновременно этот шедевр научной прозы — вероятно, лучшая демонстрация безусловного литературного компонента творчества Гирца, того качества его трудов, которое обратило внимание коллег, читателей и критиков уже с начала 1970-х годов [7]. Здесь он также походит на Леви-Стросса — автора “Печальных тропиков” и соавтора Якобсона по разбору “Кошек” Бодлера.
Обсуждая перспективы антропологического анализа применительно к литературе, стоит подчеркнуть невозможность или неэффективность, с нашей точки зрения, прямого транспонирования метода интерпретативной антропологии в историко-литературные исследования. Можно ли представить себе “насыщенное описание” эволюции жанровых средств или в масштабе отдельного произведения — его конструктивных принципов? Гораздо важнее аспект общеметодологический или даже мировоззренческий: не связанные телеологическими установками традиционной эстетики (до структурализма включительно), работы Гирца демонстрируют открытый, прагматичный и контекстуальный анализ, ориентированный на растождествление символических порядков и иерархий, на остранение привычных отношений гуманитария со своим “законным” предметом. В конечном счете, союз и взаимодействие антропологии с наукой (или науками) о литературе видится особенно плодотворным не только в привычных и “проверенных” формах позитивизма или структурализма, но именно в рамках интерпретативного подхода.
А. Дмитриев
1) См., например: Берк П. Язык и идентичность в Италии раннего Нового времени // НЛО. 1999. № 36; глава из “Интерпретации культур” была опубликована в журнале более пяти лет назад: Гирц К. Идеология как культурная система // НЛО. 1998. № 29.
2) Зорин А.Л. Идеология и семиотика в интерпретации Клиффорда Гирца // Там же (эта статья легла в основу вводной главы к книге: Зорин А.Л. Кормя двуглавого орла… Литература и государственная идеология в России последней трети XVIII — первой трети XIX века. М.: НЛО, 2002). О “западном” прочтении Гирца см., в частности: Biersack A. Local Knowledge, Local History // New Cultural History / Hunt L. (ed) Berkeley, 1989. P. 72—96.
3) Идея интерпретативной антропологии, с другой стороны, близка эпистемологическому проекту М. Фуко; эту связь персонализирует, в частности, профессор антропологии Университета Беркли Пол Рабинов, соавтор известной книги “Мишель Фуко. По ту сторону структурализма и герменевтики” (1983) и один из редакторов антологии: Interpretative Social Science: A Reader / Rabinow Paul, Sullivan William M. (eds.). Berkeley: University of California Press, 1979.
4) О разных национальных версиях и разновидностях этих течений см.: Кром М.М. Историческая антропология. 2-е изд. СПб., 2004 (о полемике Леви с Гирцем — с. 69—70).
5) Леви Дж. К вопросу о микроистории / Пер. с англ. // Современные методы преподавания новейшей истории. М., 1996. С. 180 (здесь же помещены переводы важнейших статей К. Гинзбурга и Ж. Ревеля о микроистории).
6) См. недавно вышедший первый номер издаваемого этим факультетом совместно с Кунсткамерой журнала “Антропологический форум”, который выходит параллельно на русском и английском языках.
7) Собственно исследовательская практика писателей-этнографов (или антропологов) по профессии была безусловно значимой и для их литературного творчества; в младшем поколении примерами могут служить тексты Дениса Осокина.