(«NКhe shaffen, Abstand halten. Zur Geschichte von IntimitКt und NКhe in der russischen Kultur»). Университет Констанца (ФРГ), 24—26 июня 2004 г.
Опубликовано в журнале НЛО, номер 5, 2004
24—26 июня 2004 г. в Университете Констанца (Германия) прошла международная славистическая конференция под названием “Создавать близость — сохранять дистанцию. К истории интимности в русской культуре”. С докладами выступили гуманитарии из Германии, России, Голландии, Австрии и США. Среди участников — Игорь Смирнов, Ольга Матич, Оксана Булгакова, Рената Лахманн. Конференция стала частичным подведением итогов исследовательского проекта “Интимные тексты, интимные пространства. Конструкция интимности в русской культуре”[1]. Целью встречи было выяснить, как конструируют поле интимности литературные и философские тексты, Я-документы (дневники, письма и (авто)биографии), фильмы. Финансирование конференции было осуществлено за счет “немецкого научного общества” — DFG. Идейной вдохновительницей мероприятия стала доцент Констанцского университета Шамма Шахадат, непосредственно во время конференции узнавшая, что она получила место профессора в Тюбингене.
Интимность относится к числу популярных тем на зарубежной научной сцене. Интимность — это прежде всего социологическая категория, которую, однако, можно изучать в разных аспектах: скажем, категория интимности противостоит, с одной стороны, государству, а с другой стороны, гражданскому обществу. Об актуальности темы свидетельствуют широко обсуждаемый сейчас американский сборник “Intimacy”[2], исследование Рёсслер “Ценность приватного”[3], монография Стрейзанд об интимном театре рубежа веков[4] и пр. В сборнике “Intimacy” под интимностью понимается, в первую очередь, “сексуальность”, которая рассматривается в аспектах морали, власти, риторики и искусства; Стрейзанд исследует бум интимности в немецком театре 1900-х гг. и называет интимность ключевым понятием эпохи; философские рассуждения Рёсслер связывают тему приватного с вопросом об автономии индивидуума, прежде всего женщины, в либеральном обществе. Интимность на русском материале исследовалась в последнее время с философски-искусствоведческой (М. Ямпольский [5]) и с культурологической (С. Бойм [6], Э. Найман [7]) точек зрения. Недавно перевели на русский язык труды по интимности Тённиса и Сеннета. Не слишком много (не переведены работы Гидденса, Батлер и Деррида на эту тему), но начало положено.
Подход к явлению интимности, предложенный в Констанце, был не ординарен. С одной стороны, интимность оказалась представлена на конференции не просто как социальная или психологическая категория, а как явление, осмысляемое на стыке философии, риторики, культурологии и литературоведения. С другой стороны, основные концепции интимности оказались проиллюстрированы на примере одной из самых “интимных” культур мира. Во вступительном слове Игорь Смирнов охарактеризовал своеобразие русской культуры как интимной par excellence: люди, которые жили редко разбросанными коллективами на шестой части суши, испытывали непреодолимую тягу друг к другу, объединяясь в общины, коммунальные квартиры, лагеря.
28 докладов были тематически разделены на шесть заседаний. Первое заседание (“Попытки приближения”) открыла Рената Лахманн (Констанц), выступившая с докладом, посвященным риторике интимности, в котором были проанализированы структурные особенности интимного дискурса. Взяв в качестве рабочего определения интимности “асимметричную коммуникацию между двумя и более инстанциями”, Р. Лахманн предложила различать три уровня интимности: риторический, телесный и трансцендентальный. Интимность амбивалентна: во-первых, существует противоречие между претензией интимных жанров на аутентичность и их риторичностью. Во-вторых, “внешняя” презентация интимного (этимологически восходит к лат. intus — “внутренний”) парадоксально сочетается с его “внутренней” сущностью. Литературный дискурс, как подчеркнула докладчица, выражает интимность только посредством экстимности.
В докладе “Границы тела, границы субъекта” Йост Ван Баак (Гронинген) рассмотрел с семиотической точки зрения трехчленную цепочку “я — дом — мир”, обратившись к примеру творчества русских литераторов от Пушкина до Хлебникова. Ван Баак исследовал функции пространственных и модальных отношений в литературном выражении идеи интимности и конституирующую роль оппозиции центростремительность — центробежность в формировании топоса интимности.
В докладе И. Смирнова “Об экстремальных коммуникативных техниках приближения/удаления” архаическое общество было представлено как стремящееся добиться интимных отношений и между его членами, и между человеком и природой. Для этого ранний социум пользовался особой “онтотехникой” приближения/удаления (так, например, посвящаемый, перед тем как он переходил из младшей возрастной группы в старшую, дистанцировался от родоплеменного союза). Между тем естественный язык не обладает, по мнению докладчика, диалектическими средствами, соответствующими приближению-через-удаление. Этот недостаток был компенсирован в создании генитальной речи (мат), способной одновременно выполнять как отчуждающую, агрессивную функцию, так и функцию интимной коммуникации.
После доклада развернулась оживленная дискуссия о мате в разных культурах. Рената Лахманн поставила вопрос о генитальной/экскрементальной сторонах немецкого языка. Отвечая коллеге, И. Смирнов высказал предположение, что в немецком языке генитальная речь слабо развита, потому что немецкая культура — философская, тогда как русская культура отказалась от философии и компенсировала ее нехватку в универсально приложимом мате. Интерпретируя дихотомию, заинтересовавшую госпожу Лахманн, профессор Смирнов объяснил, что анальное может быть метафорой гениталий. “Слово “хуй” — это уже эвфемизм, — сообщил профессор аудитории, — что там было в самом начале — никто не знает”.
Татьяна Артемьева (Петербург) предложила аудитории перейти от теоретических размышлений об интимности к конкретному примеру — маргинальному мыслителю начала XIX в. Ивану Даниловичу Ертову, называвшему себя “русским Кандидом”. Эпоха Просвещения открыла новые возможности “интимного письма”: Ертов оставил после себя не только философские и исторические труды, но и мемуары, и даже исповедь, в которой он изобразил свои сексуальные перверсии, предлагая читателю роль подглядывающего. Т. Артемьева предположила, что за предметом самоописания этого невротика, который выбривал женщинам волосы на затылке, стояли социальные явления, а именно мода на короткие волосы, последовавшая за Великой французской революцией. Во время дискуссии И. Смирнов заметил, что существует “странная связь между волосами и революцией”, и предложил выстроить парадигму, которую иллюстрировали бы, с одной стороны, обрезанные Петром I бороды, а с другой стороны, длинные волосы анархистов. О. Булгакова подчеркнула психоаналитический аспект проблемы: в волосах на затылке можно увидеть допустимый эрзац лобковых волос, и тогда стрижка равносильна кастрации и связана не с внешним костюмом, а с навязчивыми идеями Ертова.
Секция “Подвижки” была посвящена смещению границ между приватным и публичным в советском обществе. В докладе “Границы интимного. Подвижки между 1910—1930-ми гг.” Оксана Булгакова (Стэнфорд) говорила о том, как изменялись стандарты изображения телесности в советском кинематографе. Эти трансформации, по мнению докладчицы, связаны с утопической оценкой властями роли кинематографа как медиума, усиливающего социальное подражание и таким образом исполняющего дидактическую функцию. Язык тела, конструируемый на пересечении политического, идеологического, культурного и биологического, используется для построения нового, советского человека. Подобная установка меняет каноны изображения интимного: физиологические интимные жесты трансформируются в индустриальные, интимно-непрозрачные жесты; кинетика насилия у перевоспитанных преступников превращается в трудовые телодвижения; процесс еды характеризует отрицательных героев. Телесный контакт в советском кино, с точки зрения О. Булгаковой, невозможен между влюбленными, но приветствуется в публичной сфере. Объяснение в любви определяется культурой “некасания”; в любовных сценах советского кино используются риторические жесты публичных ораторов. В связи с этим докладом И. Смирнов поставил вопрос, способен ли кинематограф вообще изобразить дистанцию, или же он может только повествовать о ней. По мнению Смирнова, приближение/удаление в кино репрезентируют просто большую/меньшую степень близости, но отнюдь не дистанцию. Тема “культуры некасания” нашла удачное развитие в докладе Дмитрия Захарьина (Констанц) “Превращение интимности”, где русская интимность была прослежена в исторической и сравнительно-культурной перспективе. Как предположил докладчик, в русской культуре царит приоритет интимной дистанции, не соотнесенной с сексуальными практиками, тогда как западную культуру интимности можно обозначить как Gesamtsexwerk.
На заседании “Жанры интимного” анализировались автодокументальные тексты, письма и романы в письмах. С докладом “Интимный дневник: память тела” выступила Любовь Бугаева (Санкт-Петербург/Зальцбург), рассмотревшая понятие дневника в широком смысле — как выражение телесного опыта средствами литературы, живописи и т.д. Ольга Рогинская (Москва) прочитала доклад, посвященный жанру романа в письмах, рассмотрев эволюцию интимных отношений между автором и героем, а также читателем и текстом. В центре доклада Ильи Калинина (Москва) “История как искусство членораздельности” оказалась дихотомия прием/материал. Как полагает докладчик, телесный опыт садистского авангарда в русском формализме становится моделью для теоретических концепций, при этом актуализуется не оппозиция приближение/удаление, а противопоставление интимизация/историзация.
Первый день конференции завершился литературными чтениями писательницы и художницы Юлии Кисиной, приехавшей из Берлина. В “Теории религии” Жорж Батай писал, что субъект приносит в жертву обрабатываемый объект и расходует свое собственное тело ради создания близости с потусторонним. При этом достигается так называемая “вторичная интимность”, которая аналогична телесной близости с женщиной. Словно полемизируя с батаевским пониманием интимности, писательница прочитала рассказ “Маргот Винтер”, в котором серийным убийцей становится ребенок, лишенный гениталий, то есть творящий насилие по ту сторону сексуального.
Второй день конференции начался четырьмя сообщениями, посвященными жанру переписки. Аня Типпнер (Киль) в докладе “Адресат (не)известен: “Zoo, или Письма не о любви” Виктора Шкловского” ввела понятие “паратекстуальной” интимности, которая возникает в эпистолярном романе Шкловского в результате направленности дискурса не на адресата писем Алю, а на неопределенного получателя фикционального текста. Ян Левченко (Москва/Тарту) выступил с сообщением “Фаустовские страдания мнимого формалиста: (пуб)личная биография Виктора Шкловского в 1920-е годы”. Основная мысль доклада сводилась к тому, что абсолютизация конструирования биографии вкупе с интимным переживанием литературного процесса обусловили бытование особого идиолекта, при помощи которого Шкловский вел нескончаемый и экзистенциально предельный монолог о литературе. В докладе “Между навязчивостью и регрессией. Формы интимности в обмене письмами” Хайке Винкель (Берлин) проанализировала интимность эпистолярных отношений на примере переписки Максима Горького и Ромена Роллана.
В докладе “В одиночку, вдвоем, втроем: дар и ответный дар в эпистолярном жанре” Шамма Шахадат исходила из трех предпосылок: 1) письма строятся на противостоянии присутствия и отсутствия, близкого и далекого, Я и Другого; 2) письма служат медиумом, который как соединяет, так и разделяет корреспондентов; 3) письма являются даром — того, кто пишет, тому, кто читает. Письмо как дар, с точки зрения докладчицы, влечет за собой ответный дар и жертву. В качестве иллюстраций Шамма Шахадат рассмотрела три типа “почтовой” коммуникации: послания воображаемому адресату, имитирующие речь Бога (“Философические письма” П. Чаадаева); принуждение адресата к ответу (“Переписка из двух углов” Вяч. Иванова и М. Гершензона); коллективный обмен “письмами-дарами” (Б. Пастернак, М. Цветаева, Р.-М. Рильке).
Заседание “Случаи интимности” открыла Ольга Матич (Беркли) выступлением “Интимность на бумаге: случаи Василия Розанова и Зинаиды Гиппиус”. По утверждению докладчицы, “биологические отправления”, определяющие интимную стратегию повествования Розанова, отражают тенденцию его эпохи нарушать границу между словом и телом. Даже в метаописании своей дискурсивной практики Розанов опирается на физиологию соития и вводит мотивы телесных отправлений. Тоскуя по целому, он фетишизирует части тела и представляет их выбросом слюны, спермы и т.д. Так рождается особый жанр “Опавших листьев”, в центре которого лежит отношение части и целого. Как считает Ольга Матич, тяга к фетишизации характеризует эстетику Розанова как модернистскую, но при этом фетишизация у Розанова парадоксально сочетается со стремлением к прокреативности — “Опавшие листья” содержат любимые фетиши писателя: живот беременной женщины, грудь кормящей матери. Докладчица предположила в прозе Розанова, видевшего Бога в женских гениталиях, проявление мужской зависти к влагалищу. Что касается З. Гиппиус, то она, в отличие от Розанова, стремившегося к публичности, помещает свое метафорическое материнство в рамки “частного” дискурса (письма, дневники). Объединяет оба случая то, что как Розанов, так и Гиппиус предлагают читателю предаться “телесным” отношениям с их творчеством.
От видов “телесного” текста перешли к вариантам бесплотного общения: Ирина Лазарова в докладе “Бестелесная интимность: телефон у Александра Грина” проанализировала разные уровни интимного в телефонной коммуникации на примере рассказа “Крысолов”. В выступлении Риккардо Николози “Дегенерировавшая интимность. “Господа Головлевы” Салтыкова-Щедрина и дегенерация семьи” речь шла о взаимодействии между дискурсом вырождения и жанром семейного романа. Интимность в “Господах Головлевых”, как предположил докладчик, является частью этого дискурса и имеет негативные коннотации, будучи представлена как форма регрессии, означающей отчуждение и солипсизм. Мотив “отелеснивания” бесплотного определял два последних доклада заседания. В своем выступлении “Интимность как элемент общественной памяти” Том Юргенс рассмотрел “интимную” форму презентации писателя — дом-музей, где литератор предстает не как “авторская функция” в духе Фуко, а как “человек”, чей повседневный быт фетишизируется и сакрализуется. В докладе Томаса Гроба анализировалась оппозиция сингулярность/серийность в манифестации телесной интимности в новейшей русской прозе.
На заседании “Помехи, принуждение” были предложены доклады, в которых разбирался конфликт между интимностью и индивидуальностью: насильственная близость, как можно было заключить из прозвучавших сообщений, ведет к распаду личности. В докладе “Вынужденная интимность. Утопия Ядринцева о тюремной общине” Сузи Франк (Констанц) обратилась к самому истоку концептуализации вынужденной интимности в России: к исследованию Н. Ядринцева, идеализировавшего отношения внутри тюремной общины. Франциска Тун (Берлин) продолжила тему “лагерной интимности” — “Любовь в ГУЛАГе. На примере воспоминаний Е. Гинзбург, В. Шаламова и др.”, — очертив ее в двойной перспективе: как литературную тематизацию сексуальных отношений в колымских лагерях и как позицию нарратора, повествующего о “лагерной любви”. Сандра Эванс (Берлин) выдвинула понятие “тотальной интимности”, взяв примером советскую коммуналку. В докладе Ольги Бурениной (Цюрих) “Искусство авангарда и теснота” были проанализированы мотивы обнаженного тела в советском изобразительном искусстве.
Последнее заседание, получившее подзаголовок “Любовь”, фактически подхватило тему “насильственной близости”: в докладе Глеба Морева (Москва) “Поэтика гомосексуальности в русской прозе: от Кузмина к Харитонову” “однополая” любовь освещалась на фоне отношений литератора с государством. В сообщении “Интимизация труда в советском искусстве 1920—1930-х гг.” Надежда Григорьева (Констанц/Москва) показала, как понятие отчуждения преодолевается в философии труда и как в кино и литературе сталинской эпохи происходит эротизация физического и умственного труда, так что снимаются границы между сакральным и профанным, субъектом и объектом, эросом и танатосом. В докладе Натальи Борисовой (Констанц) речь шла о реализациях любовного кода в среде советской научной элиты — материалом послужил фильм М. Ромма “Девять дней одного года”. Завершил конференцию Аркадий Недель (Париж), сравнивший интимные практики, изображенные в сталинистских романах, с мистицизмом европейского Средневековья.
Подводя итоги, следует сказать, что вопрос об интимности в русской культуре остается открытым. Конференция лишь наметила некоторые направления в изучении этого многообразного явления, ускользающего от однозначного определения. Категория интимности оказалась противопоставлена философии, истории, индивидуальности и обществу. Материал докладов охватывал период от архаического общества до наших дней, хотя основное внимание было сфокусировано на эпохе 1920—1930-х гг. Думается, это не случайно: странным образом, тоталитаризм совпадает с ложной сверхинтимизацией общества. Под определенным углом зрения можно разглядеть тенденции интимизации также в коммунитаризме, антиглобализме и минимизации государственной власти. Однако участники конференции занимались проблемами культуры, и переход к осмыслению отношений между интимностью и государством не предполагался. Это могло бы стать темой будущего коллоквиума.
Во время конференции у констанцских славистов родилось двое детей.
Надежда Григорьева
1) Информацию об этом проекте, а также сведения о проходившей конференции можно получить на сайте: http://www.uni-konstanz.de/FuF/Philo/LitWiss/Slavistik/ Intimitaet/konferen.html.
2) Berlant L. (Hg.) Intimacy. Chicago; London, 2000.
3) RЪssler B. Der Wert des Privaten. Frankfur a. M., 2001.
4) Streisand M. IntimitКt. Begriffsgeschichte und Entdeckung der “IntimitКt” auf dem Theater um 1900. MЯnchen, 2001.
5) Ямпольский М. О близком. М., 2001.
6) Boym S. Common Places. Mythologies of Everyday Life in Russia. Cambridge, 1994.
7) Naiman E. Sex in Public. The Incarnation of Early Soviet Ideology. Princeton, New Jersey, 1997.