(Рец. на кн.: История русской литературной критики. М., 2002)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 5, 2004
За тридцать с лишним лет благополучного существования на университетской ниве курса истории русской критики он, до последних времен, так и не был удостоен целостного и цельного “учебника”. Рецензируемое издание называет себя “книгой-ориентиром”, которая “впервые последовательно освещает историю русской литературной критики на всём ее протяжении: от истоков до нашего времени”. Это положение уточняется в примечании: “Все существующие версии учебников и учебных хрестоматий по русской литературной критике принципиально неполны и избирательно обращены к отдельным векам и периодам истории” (с. 4). Хорош же был курс истории, все учебники по которому отличались принципиальной неполнотой!..
Между тем, учебник все-таки существовал, и студенты не одно десятилетие учились-таки по чему-нибудь! Правда, нынешний учебник разве что упоминает его в списке безвозвратно устаревших “учебных пособий” (с. 439—440), в одном ряду с академической “Историей русской критики” 1958 г. и пособием 1930-х гг. под редакцией П.И. Лебедева-Полянского. А учебник этот — книга В.И. Кулешова “История русской критики XVIII—XIX веков” (1-е изд.: М., 1974; 4-е изд.: М., 1991) — доселе вспоминается как кошмар для нескольких поколений студентов-словесников.
Слов нет, и этот труд Кулешова не прошел без пользы. Из него студенты, долгое время считавшие, что в русской критике XIX в. только и действовали, что Белинский да еще Чернышевский с Добролюбовым, вдруг узнали, что были еще Боткин с Дружининым, и Аполлон Григорьев со Страховым, и даже Катков с Сувориным. Последние, правда, в духе общей “ярлыковой” стилистики, характерной для той книги, были представлены как деятели “реакционно-либеральной (? — В.К.), антиреалистической критики”, — но все же оказались в лучшем положении, чем прежде, когда о деятельности всяких “нехороших” Сувориных старались вообще не упоминать…
Словом, учебник этот декларировал “историю критики” как идеологическую научную дисциплину, отличавшуюся от обычной “истории литературы” тем, чем от новейшей истории СССР отличалась памятная многим “история КПСС”.
И, казалось бы, не стоило бы говорить об этом “давнопрошедшем” учебнике. Но увы! — для многих тысяч нынешних студентов-словесников он до сих пор поневоле остается единственным источником сведений по введенной постановлением ЦК 1972 г. “науке”. Все остальные “учебные пособия” и “методические рекомендации”, вышедшие в последние 15 лет в самых разных местах России, своим теперешним суммарным тиражом не способны даже встать рядом с бессмертным “учебником Кулешова”…
Но — дело даже не только в этих “нелитературных” причинах.
При всех своих особенных качествах учебник Кулешова был абсолютно прозрачен и точно соответствовал той цели, во имя которой в учебные программы вузов был введен новый курс: он представлял русскую литературу как явление идеологическое, а русских критиков — как набор исторически существовавших “колесиков и винтиков”, направлявших литературное движение по “единственно правильному” пути…
Новый учебник (“книга-ориентир”) отражает формально новый вузовский курс и, естественно, открещивается от давней установки. Но какова же цель этого курса?
Уже во введении авторы предлагают иное, не “кулешовское”, понимание исходного термина. Как известно, древние греки под словом критика понимали искусство разбирать, обсуждать и оценивать литературный текст. От этого “понимания” идет и начальное определение: “В широком общекультурном смысле литературная критика — обозначение восходящей к глубокой древности филологической рефлексии по поводу любого словесно организованного текста” (с. 7).
Естественно, что на этом “общекультурном” определении авторы не останавливаются, — какого же объема учебник тогда потребуется! И дают некие его уточнения и ограничения, — но очень уж робкие, которые почему-то сопровождаются примерами, обессмысливающими сами эти уточнения.
Так, указывается, что “в специальном литературоведческом смысле” критика означает “понимание и оценку по преимуществу современных словесно-художественных произведений”. А через две страницы приводится “пример”: критический этюд И.А. Гончарова “Мильон терзаний”, в котором критик представил разбор произведения, ставшего фактом русской культуры полвека назад…
Отмечается, что критика предполагает прежде всего “высказывания порицательного свойства об избранном объекте”, — и тут же: “критик способствует успеху нового произведения”.
Приводится “справедливое” наблюдение Ролана Барта, что критика “занимает промежуточное положение между наукой и чтением”, — и тут же рассуждение о критическом “искушении”: “перевести с языка словесно-образного на язык рассудительный, логико-понятийный”.
“Первостепенную роль” в существовании критики авторы “книги-ориентира” отводят “вкусовому” критерию, и даже приводят известный афоризм В.А. Жуковского: “Вы читаете поэму, смотрите катину, слушаете сонату — чувствуете удовольствие или неудовольствие — вот вкус; разбираете причину того и другого — вот критика”. И тут же называются “общепризнанные свойства литературной критики”, которые по видимости не совпадают с этим афоризмом и как будто списаны из кулешовского учебника: “оперативность выступления”, “повышенный градус диалогической активности”, “публицистическая одушевленность” и т.д.
Констатируется, что “литературный критик чаще всего первопроходец”, не имеющий еще “традиций интерпретации текста”, — и тут же указывается другое “основное качество”: умение критика “соизмерять недавно созданное или опубликованное с давно известным и прошедшим уже испытание историческим временем”.
Наконец, запутавшись в представленных “критериях”, “книга-ориентир” останавливается на следующем странноватом и крайне зыбком исходном определении: “Литературная критика — пристрастное, интуитивно-интеллектуальное просвечивание словесно-художественных текстов…” (с. 9). Тут бы еще уточнить, каким именно местом эти самые тексты надлежит “просвечивать”.
Если бы речь шла о каком-нибудь критическом “эссе”, то, возможно, и не стоило бы обращать внимания на эту исходную “размашистость” и “необязательность”. Но перед нами — учебник, рекомендованный Министерством образования “для студентов филологических, историко-культурных и журналистских направлений вузов, учителей средних школ и гуманитарных колледжей”! Поставьте-ка себя на место этих несчастных “студентов и учителей”, которые, прочитав первый десяток страниц “книги-ориентира”, напрочь утрачивают всякий ориентир в том, что же, собственно, им надлежит изучать.
Из введения к учебнику “студент и учитель” узнает, что существует профессиональная критика (“явление пограничное между художественной литературой и литературоведением”), критика писательская (интересная, “как правило, своей отчетливо явленной вкусовой нетрадиционностью”) и критика читательская (“отмеченная печатью непосредственности, проникнутая духом исповедальности”). Тут бы еще четкие границы установить, где кончается “читательская” и начинается “профессиональная” критика, — но нет: на это новый учебник пойти не может, сетуя на “слабую разработанность” истории читательской критики.
В учебнике заявлено, что он “по преимуществу представляет собой курс истории русской профессиональной художественной критики” (с. 14). Но уже перечень “профессиональных критиков”, рассмотренных в “Главе I” (Тредиаковский, Ломоносов, Сумароков, Херасков, Державин, Лукин, Плавильщиков, Новиков, Карамзин, Дмитриев — с. 20), заставляет усомниться в этом тезисе: названные деятели “столетья безумного и мудрого” — кто угодно, только не “профессиональные критики”. Это понятно: “профессиональных” критиков в XVIII в. еще не было. А если рассказ об истории литературной критики поневоле открывается разговором о критике “читательской” — то почему он начинается именно XVIII столетием? И на чем основано утверждение, что критика началась именно “в петровскую эпоху” (с. 20), а не раньше?
Вопрос, кажется, не такой уж “праздный”. Ведь если понимать литературную критику не как “способ оценки… в свете определенных концепций” (В.И. Кулешов), а как “восходящую к глубокой древности филологическую рефлексию” или “просвечивание словесно-художественных текстов”, — то почему бы не начать ее историю с самого начала славянской письменности, с “митрополита Илариона”? Именно так, помнится, строил этот курс новгородский профессор А.В. Моторин, который успевал вычитывать в этой самой истории разве что до Карамзина, утверждая, что все последующее — не столь уж и важно…
Ничто в той концепции литературной критики, которая заявлена авторами учебника во вступлении, не говорит о том, что начинаться учебник должен с XVIII в. В данном случае авторы оказываются в прямой зависимости от традиции изучения данного предмета, идущей еще из дореволюционных времен. Традиция эта возникла еще в недрах “культурно-исторической школы” и отразилась, например, в многотомных “Характеристиках литературных мнений…” Н.А. Котляревского (СПб., 1906) или в многотомной же “Истории русской критики” И.И. Иванова (СПб., 1898). И в первой половине представленного в нынешнем учебнике “панорамного обзора истории уникального явления отечественной культуры”, в сущности, выказалась та же традиция. Правда, ни Котляревский, ни Иванов, ни даже Пыпин почему-то вовсе не оказались упомянуты в списке рекомендованной литературы. Эта “первая половина” — даже и по оглавлению — как-то уж очень “совпадает” с учебником Кулешова, разве что смягчены или убраны очень уж нелепые “ярлыки”.
Вторая половина, посвященная истории русской советской и современной российской литературной критики, не похожа ни на кулешовские “штудии”, ни на “историю критики” в собственном смысле. Чем дальше в ХХ в., тем все больше рассказ о критиках “новой литературной эпохи” напоминает обзор литературной жизни того или другого десятилетия и хронику “литературного быта”. Перечисляются имена, названия обществ, журналов, их основателей и редакторов, их ведущих, наиболее прославленных рецензентов и критиков. Воровский да Воронский, Полянский да Полонский… Все это напоминает “обзорные” главы учебника по литературе — а где, собственно, “критика”? Где, собственно, “интуитивно-интеллектуальное просвечивание”?
Где, собственно, “критики-профессионалы” — ибо, например, основными “героями” главы 9-й, посвященной советской критике 1930—1950-х гг., оказываются опять-таки А.А. Фадеев, А.П. Платонов, А.Н. Толстой… Характеристики их в учебнике уныло одинаковы — вот, к примеру, то, что может вычитать студент об Алексее Толстом — критике: “Отстаивавший в прежние годы принцип аполитичности искусства, Толстой начал активно говорить и писать о партийности литературы. Его статьи посвящены новаторской роли советской литературы, утверждению принципов социалистического реализма” (с. 303).
И это всё об Алексее Толстом — критике. Хоть бы статейку какую-нибудь завалящую назвали. Или уж объяснили, хорошо или плохо то, что критик перестал писать “об аполитичности искусства”. Или хоть указали, почему именно — “перестал”… Собственно, такие вот критические “портреты” оказываются вполне бессмысленными — этакими “заплатками” на костюме при отсутствии самого костюма.
Чем дальше продвигаешься во второй половине учебника, тем чаще сталкиваешься с ничего не говорящим студенту перечнем имен и вполне шаблонными оценками: критик (имярек) сотрудничал в журнале (название); читателю запомнились его статьи о таких-то писателях и поэтах (перечень имен). Хорошо еще, если прибавлено, что такой-то критик был “критик пристрастный”, а такой-то — “страстный полемист”, а такой-то — оценивал литературные явления “как профессиональный теоретик литературы”. Названия самих “нашумевших” статей, как правило, отсутствуют. О чем в этих статьях говорилось — того “книга-ориентир” не сообщает. Зато в глазах рябит от полужирного шрифта, которым выделены имена ведущих критиков, и от полузабытых имен литераторов вроде Е. Дороша, А. Власенко или В. Липатова…
Ставлю себя на место студента, которому предстоит “сдавать” вузовский курс по утвержденному министерством учебнику, — и очень этому студенту не завидую.
Вроде бы посвященный описанию исторического движения “филологической рефлексии по поводу словесно организованного текста”, учебник этот — из-за аморфности и “исторической неуловимости” самой исходной дефиниции — превращается в “учебник ни о чем”. То есть, конечно, в нем много имен, описывается некий ряд сходных явлений, дается широкая — лет на 250 — панорама некоего “движения”. Но куда направлено это “движение”? На первых страницах “панорамного обзора” повествуется о том, как русская литература порождала первые “критические суждения”. И не очень понятно, зачем она их порождала. А на последних страницах — делается вывод: “Литературная критика сегодня — это “открытая книга”… Она открыта не только для чтения и обсуждения, но и для разнообразных версий своего продолжения. Именно она сулит новые повороты литературной жизни” (c. 361). Позволительно задать вопрос: а на каком из исторически рассмотренных в учебнике периодов своего существования литературная критика не была “открытой книгой”? И в какое именно время не “сулила новых поворотов”? Такие заключительные “призывы” хороши для газетной публицистики, но как-то угнетают в учебнике, напоминая финальные призывы давнопрошедших штудий по научному коммунизму.
Словом, долгожданного непротиворечивого учебника по истории русской литературной критики в данном случае — не получилось. Мне очень грустно об этом писать. Я знаю многих авторов этого учебника — сотрудников кафедры общего литературоведения и журналистики Саратовского университета. Знаю их яркие и талантливые работы. В данном же случае, как заявлено в одном из самых запомнившихся афоризмов нашей эпохи, “хотели, как лучше, а получилось…”.
И поэтому ищу ответ на вопрос: почему же все-таки из-под их пера вышел такой вот куцый учебник? И мог ли бы я сам, если бы захотел, написать лучше?
Последний вопрос, впрочем, является риторическим и не предполагает другого ответа, кроме отрицательного: ничего лучшего мне бы написать не удалось. Да и не захотел бы я писать учебника по истории русской литературной критики.
Вузовскому курсу “истории критики” — вот уже 30 лет. Он был насажден в учебных программах по всей России (а тогда, помнится, были единые учебные программы) — в ответ на “судьбоносное” постановление ЦК — “как картофель при Екатерине”. Насаждался он, помнится, самым примитивным способом: у сквозного курса истории русской литературы (который изучается на филфаках в течение всего курса обучения) “отобрали” нужное количество “часов” — и выделили “историю критики” в отдельную самостоятельную дисциплину, “итоговую в литературоведческом образовании”. Ни проза, ни поэзия, ни драматургия, ни иные какие роды словесного творчества — не удостоились такого “выделения”. А критика… куда ж против партийного постановления?
Это отнюдь не значит, что литературная критика до 1974 г. не изучалась. Нет, она благополучно присутствовала внутри общего курса. Да и как будешь изучать, допустим, комедию Грибоедова, не разобрав “Мильон терзаний” Гончарова — статью, определившую новое осознание грибоедовского создания как “вечного”? Студенты (“в идеале”, конечно) читали и “прорабатывали” классические работы Белинского о Пушкине и Лермонтове, Страхова о Толстом, Антоновича и Писарева о Тургеневе, Боткина о Фете…
С введением нового курса (сократившим “часы” на основной курс) все эти “проработки” пришлось свести к минимуму. Преподаватель, читающий “общий” курс, вынужден в подобных случаях “отсылать” студентов к будущему курсу “истории критики”: там-де вам расскажут обо всем подробнее.
А преподаватель, читающий “историю критики”, толкующий об историческом развитии “литературы о литературе”, оказывается, в дидактическом смысле, лишен представления о какой-то иной, “некритической” литературе — и поневоле должен прибегать к схоластике, представляя всякие критические “направления”: “славянофильская критика”, “почвенническая критика”, “эстетическая критика”, “реальная критика”, “органическая критика”… Все эти обозначения неточны и абстрактны — но что делать? И — имена, имена, имена… За этими именами может что-то стоять лишь в том случае, если умный студент не пожалеет времени и прочтет-таки с десяток томов важнейших критических текстов…
А студент-филолог старшего курса замечательно освоил одно важное умение: порассуждать о некоем литературном тексте, не читавши его… Так и застывает вся эта “история критики” на изначально заданной схоластике. Или на “здравом смысле”, который будет попросту необходим при ответе на вопросы “задачника”.
Эта неизбежная схоластика курса (я говорю именно о вузовском курсе, а не о серьезной науке, которая за ним стоит) оправдывалась в свое время необходимостью создать некий “идеологически значимый” курс — своего рода филологическую “Историю КПСС”. Под шумок — и по аналогии — пытались ввести сходный курс: “История русского литературоведения” (ведь литературоведение также имеет отношение к “филологической рефлексии по поводу словесно организованного текста”!). И даже специальный учебник создали под редакцией П.А. Николаева (М.: Высшая школа, 1980. 349 с.); в нем также вся история науки была сведена к торжеству “марксистско-ленинского литературоведения” и к “свету идей В.И. Ленина”. Но — в вузовскую программу этот курс ввести не успели…
Сейчас, как свидетельствует рецензируемый учебник, вся бессмысленность подобного курса в нашем неидеологизированном обществе явлена вполне достаточно. Опять оговорюсь: я не имею в виду науку — я говорю только о вузовском курсе в том виде, в каком он существует в практике преподавания университетов.
Кажется, что авторы учебника, люди весьма умные и дальновидные, сами вполне это осознают. Так, в предисловии к учебнику постоянно идет робкое сближение “русской литературной критики” — и “русской литературной жизни”, ибо последняя “протекает в напряженных идейно-эстетических диалогах, спорах” (с. 3). Они понимают, что понятия “критика” и “жизнь” — в общем-то не равноценны. Но ничего не могут поделать, например, с литературной критикой русского зарубежья ХХ столетия: обладая ярчайшими достоинствами критики, она никак не “умещалась” в “литературную жизнь” советской эпохи… И поэтому стыдливо умещают коротенький обзор “драматически сложной истории литературной критики русского зарубежья” в несколько страничек “Послесловия”; этих “страничек” едва хватает на то, чтобы перечислить основные имена критиков (на с. 428 — 54 имени!) или названия основных периодических изданий (на с. 432 — 21 название!). А в конце — указывают, что эта “драматическая история” еще “ждет своего подробного описания в вузовском учебнике” (с. 433).
Таким же “делом обозримого будущего” оказывается, по мнению авторов, “история журналистской критики в России” (с. 434). Под “журналистской критикой” понимается “критика, направленная на осмысление текстов современных печатных и электронных средств массовой информации и коммуникации”… Но непонятно, на каком основании эта самая “журналистская критика” отделяется от основного предмета исследования — ведь, собственно, она тоже не противостоит основной установке — “рефлексии по поводу словесно организованного текста”. Ведь на каком бы “электронном средстве” этот текст ни возник, — от его “словесной организации” мы, слава Богу, никуда не ушли.
Наконец, в “Предисловии” высказано еще одно пожелание студентам: “Специального внимания заслуживают особенности художественно-аналитического мастерства литературных критиков, жанровое многообразие, композиция и стиль их выступлений, способы ведения полемики, использование “чужого слова”. Впервые эти вопросы были основательно освещены в книге Б.Ф. Егорова “О мастерстве литературной критики” (1980). Многие из заданий, включенных во вторую часть нашего учебника, предполагают непременное знакомство с этой книгой известного ученого-филолога” (с. 5).
А по мне, так эта “оговорка” выводит на самое главное. Упомянутая книга Б.Ф. Егорова, в свое время очень нашумевшая, но — локальная по материалу и совсем не “учебниковая” по типу изложения, предлагала принципиально другой угол изучения русской литературной критики: особенности мастерства. Книга была интересна прежде всего постановкой проблемы: в изучении критики важен не столько “исторический обзор”, сколько изучение того, “как сделаны” те или иные лучшие ее произведения.
В отношении к шедеврам “большой” литературы вопрос “как сделаны?” может быть поставлен исключительно в теоретическом плане. Не помню, кто заметил: “Много пишут сейчас о том, как сделан “Дон Кихот”, но никто не написал, как его сделать”. В отношении критики, которая “занимает промежуточное положение между наукой и чтением”, возможно отыскать критерии “сделанности”, применимые в практике. И если учить тому, “как делать стихи”, — занятие, по большому счету, бессмысленное, то вполне поддается неким “правилам” структура типичной “рецензии” или “обзора”. Более того, человеку, становящемуся профессиональным филологом, непременно надобно изучить и освоить эти “правила”: ему в дальнейшей жизни так или иначе все равно придется писать рецензии или оценивать новые произведения. А для усвоения этих “правил” самое простое и естественное — изучать старых мастеров этого самого критического “дела”.
И изучать не столько “исторически” (сначала-де был Белинский, а за ним Валериан Майков, а потом…), сколько непосредственно: так, как будущие живописцы изучают старых мастеров, создавая копии их картин. Ведь для этого необходимо видеть подлинник, понять способ работы, “увидеть мазок”… Ей-богу, “старое” представление критических образцов в вузовских программах — до 1974 г., пока не начали выполнять постановление ЦК, — было гораздо естественнее, чем нынешний “особенный” вузовский курс. Изучали, допустим, “Грозу” Островского; “сталкивали” две точки зрения: Добролюбова и Писарева (а можно бы еще — и Григорьева, и Дудышкина и т.п.). И в конечном счете изучали не только “Грозу”, но и возможности разных интерпретаций ее. И сравнивали эти возможности не в схоластической перспективе (Добролюбов увидел то-то, а Григорьев то-то), а на основе представления тут же изучаемого конкретного текста… И, соответственно, каждый мог с чем-то соглашаться — и усваивать для себя.
Авторы нового учебника по истории русской литературной критики попытались, сохранив схему “исторического” изучения “критического движения” (= “литературной жизни”?), создать нечто, что было бы избавлено от неизбежной социологии. То есть — “влить новое вино в старые меха”. А стоило ли “вливать”?
Во всяком случае, новый, рекомендованный Министерством образования учебник по дисциплине “история критики” ясно продемонстрировал то, что пути изучения в вузе искомой “филологической рефлексии по поводу словесно организованного текста” необходимо давно и кардинально совершенствовать.