(Рец. на кн.: Важнер Ф. Госпожа Рекамье. М., 2004)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 5, 2004
Одна из самых важных проблем, встающих перед всяким автором, который берется писать историческое (и в первую очередь биографическое) повествование, — это, на мой взгляд, проблема взаимоотношений с беллетристикой и с приемами беллетризации. Исторические персонажи, в отличие от исторических памятников, государством не охраняются, ничьей собственностью не являются, и всякий волен писать о них в том стиле, какой ему представляется достойным и приличным. Бывают случаи совсем уж вопиющие: например, когда под пером Елены Съяновой, великой мастерицы превращать в дамский роман любые сюжеты, включая жизнь сподвижников Гитлера, Екатерина ╡╡ кричит, “зажмурившись”, восьмилетнему (!) Павлу: ““А ты знаешь <…> как издевался [Петр ╡╡╡] надо мною, принуждая выслушивать ночами похотливый бред о своих девках? Как бросил одну плакать в собственной крови, в холодной комнате, когда я тебя рожала?! Ты знаешь?!” Внезапно опомнившись, она опустилась на ковер у постели, вся дрожа от неистовой жалости, неизлечимой тоски. Все эти годы в глухом ожидании, со стиснутыми зубами, заледеневшим сердцем она не смела и не умела плакать так, как плакала сейчас, обнимая ножки сына”[1].
В таком же стиле выдержан весь роман (между прочим, в серии “Мастер-класс”), ну, впрочем, на то он и роман. Но и авторы жизнеописаний, претендующих на научность, очень любят фразы “он подумал”, “ему внезапно вспомнилось” и проч., после которых в лучшем случае следует раскавыченная цитата из письма или воспоминаний героя, а в худшем — выдумка автора (примеров много — см., например, вышедшую недавно в серии “Жизнь замечательных людей” книгу В.В. Бондаренко о П.А. Вяземском [2]; по-видимому, предполагается, что пересказ писем Вяземского “своими словами”, то есть словами Бондаренко, окажет на читателей более сильное действие).
Конечно, бывают и книги другого типа, авторы которых, быть может, не претендуют на научные открытия, но уважают исторический документ и своего читателя. Но любопытно, что русские издатели ухитряются порой и достаточно строгие жизнеописания переделать на более привычный и более “художественный” лад. Рецензируемая книга — любопытный пример этого “творческого” процесса.
Сам по себе факт, что в старой доброй серии “Жизнь замечательных людей” вышла переведенная с французского книга о госпоже Рекамье, весьма отраден: Жюльетта Бернар, по мужу Рекамье (1777—1849), не была ни писательницей, ни актрисой, ни художницей, она была просто очень красивой и очень умной женщиной и благодаря этому, где бы ни находилась, создавала вокруг себя творческую атмосферу, превращала светский салон в центр интеллектуальной жизни. Существование таких “катализаторов” очень важно для развития культуры, однако их право быть включенными в число “замечательных людей” очевидно не для всех, поэтому тот факт, что в серии биографий, основанной, как значится на контртитуле, “в 1890 году Ф. Павленковым и продолженной в 1933 году М. Горьким”, теперь есть книга о светской красавице Рекамье, нельзя не приветствовать.
Проблемы связаны с качеством русского издания. И даже, если можно так выразиться, с его “количеством”. Того, кто знаком с французским оригиналом, нехорошие предчувствия посещают в ту самую минуту, когда он берет в руки русскую книгу. Дело в том, что французское издание 1986 г., к которому отсылает знак копирайта на обороте титула русского издания, — книга более чем объемистая: 500 с лишним страниц, а шрифт — весьма убористый. В русском издании страниц всего 350, шрифт примерно такой же, а формат — поменьше. Понятно, что усушка произошла не сама собой, а в результате “творческой” работы над текстом. О чем, однако, в русском издании нигде не сказано ни слова. И в самом тексте, разумеется, никаких отточий, свидетельствующих о купюрах, не найти. Это, впрочем, немудрено, потому что сокращения производились в самом деле творчески — путем не просто выбрасывания, а своего рода пересказа некоторых слишком пространных (с точки зрения издателей и — вероятно — переводчицы Е.В. Колодочкиной) пассажей. Делается это примерно так: излагается, скажем, история старинного друга госпожи Рекамье — виконта Матье де Монморанси, человека величайшей набожности, чья жена во время Французской революции ради спасения ближних от гильотины дала обет целомудрия. Матье был не в восторге, но подчинился воле жены. Прошло два десятка лет, и тут внезапно умер племянник виконта, единственный наследник старинного рода. Нового наследника семейству Монморанси могли подарить только Матье и Гортензия: они были вынуждены возвратиться к настоящей супружеской жизни и, ко всеобщему удивлению, быстро вошли во вкус… (кстати, чтобы Гортензию разрешили от обета, чета Монморанси писала прошение в Рим — о чем кратко сказано во французском тексте и никак не сказано в русском: эта деталь показалась переводчице лишней). Франсуаза Важнер описывает трагикомический эпизод с Матье и Гортензией, опираясь на письма — причем письма, публикуемые впервые по архивным источникам, — самого Матье; во французском оригинале все его успокоительные реплики, обращенные к жене накануне их запоздалой первой брачной ночи номер два, даны в кавычках. В русском издании почти все эти реплики раскавычены и звучат как один из тех выдуманных внутренних монологов, какими писатели-биографы без зазрения совести наделяют своих безответных героев. В оригинале: “Матье просит Гортензию не испытывать ни “смущения”, ни “сомнения” и не бояться вреда, который может произойти от “долгого перерыва в их близости”: “слишком большая стеснительность” с ее стороны “будет необоснованной и неразумной”… Она не должна тревожиться: они вверятся Господу, и “все устроится наилучшим образом”. Напоследок бодрый супруг успокаивает супругу: “я буду держаться совсем просто и естественно””.
К этому месту у Важнер дана отсылка к фонду Рукописного отдела Национальной библиотеки Франции. В русском издании в соответствующем месте читаем: “Матье заверял ее, что все пройдет как нельзя лучше, они вручат свои души Господу, он же, со своей стороны, постарается действовать как можно проще…” (с. 247). Конечно, из процитированной фразы недвусмысленно следует, что действовать “проще” будет не Матье, а Господь, но удивляться этому не приходится, — таких, и даже более живописных фраз в переводе предостаточно (в частности, “возмущенная записка” того же Матье де Монморанси к госпоже Рекамье звучит следующим образом: “Я не могу привыкнуть к тому, что после двух дней отсутствия, во второй раз являясь справиться о вас открыто и с искренним интересом, вы закрываете передо мной двери…” (с. 251), — фраза, могущая служить достойной соперницей незабвенному “подъезжая к станции, у меня слетела шляпа”).
Но сейчас я не о переводе; о нем речь впереди. Сейчас я о другом — об исторической достоверности и правдоподобии. Для биографии реального исторического лица эта достоверность — вещь первостепенно важная. Когда биограф цитирует настоящий документ, а уж потом делает из него свои выводы, он демонстрирует таким образом уважение к читателю, который получает возможность сам судить, справедливы эти выводы или нет. Другое дело — когда писатель придумывает факты и психологические ходы, пусть даже на основе своих глубоких исторических познаний, а читателю приходится верить ему “на слово”. Но Ф. Важнер как раз в таком обращении с фактами и читателем не повинна. Ф. Важнер — не профессиональный историк, а журналистка (на протяжении 12 лет она обозревала иностранную литературу в газете “Монд”), однако в ее книге видны следы работы с неопубликованными архивными материалами и многочисленными печатными (прежде всего мемуарными) источниками. Причем обнаружить эти самые “следы” не составляет никакого труда: пространные цитаты напечатаны со втяжкой более мелким кеглем, и к каждой цитате дана библиографическая ссылка. Комментарии самой Ф. Важнер порой чуть легковесны, чуть фамильярны по отношению к персонажам, однако писательница позволяет читателю услышать и подлинные речи героев ее повествования: самой Жюльетты Рекамье, ее страстных поклонников, ее подруг — корреспонденток и мемуаристок. Раскавыченные цитаты без ссылок во французском издании — скорее исключение, чем правило.
Напротив, русское издание только из них практически и состоит; ссылок на источники нет вовсе; по-видимому, предполагается, что русскому читателю все эти мелочи: что написала такая-то герцогиня или графиня и где и когда ее воспоминания были изданы — вообще ни к чему. Но мало того: русские издатели во многих случаях либо просто выбрасывают из текста обширные пассажи авторов, которых цитирует Ф. Важнер, либо никак не отделяют их от основного текста. Например, рассказывая о жизни Жермены де Сталь (которую Наполеон изгнал сначала из Парижа, а затем и вообще из Франции) в замке Коппе неподалеку от Женевы, Важнер приводит пространную (десяток абзацев) цитату из книги герцогини де Буань (книга эта, вообще представляющая собой замечательный образец мемуарного жанра, — довольно точное, нередко язвительное и всегда яркое свидетельство осведомленной современницы, которая, кстати, стала героиней следующей книги Ф. Важнер). Важнер цитирует пассаж, посвященный жизни в Коппе, целиком и, естественно, выделяет текст Буань шрифтом. Не то в переводе. Здесь после фразы “О том, как проходили лучшие дни в Коппе, мы знаем благодаря г-же де Буань” (с. 139) следует никак не выделенное ни кавычками, ни шрифтом и неизвестно кому принадлежащее описание; определить, где кончается пересказ (с купюрами) фрагмента книги г-жи де Буань и где слово вновь берет Ф. Важнер, способен только тот, кто положит рядом французский оригинал. Меж тем от авторства в данном случае зависит очень многое: одно дело, если о том, что “во всем Коппе не нашлось бы, наверное, ни одной иголки”, ибо здесь дамы были равнодушны к рукоделию и интересовались только вещами интеллектуальными, сообщает нам современная писательница (тогда это ее домысел), а другое дело — если об этом вспоминает современница, сама бывавшая в Коппе и хорошо знавшая нравы и привычки его обитательниц.
Одним словом, русским издателям удалось превратить богатую историческими свидетельствами, основанную преимущественно на документах книгу в необязательную болтовню, которой можно верить, а можно и не верить… Вероятно, немаловажную роль здесь играли экономические соображения (на книгу слишком большого объема не хватило денег), но боюсь, что решила дело пресловутая ориентация на “массового читателя”, которому якобы — хотя никто, собственно, не спрашивал этого читателя (кстати, не такого уж и массового: тираж книги о госпоже Рекамье — 5000 экземпляров) — не нужны ни ссылки, ни кавычки, ни подтверждения исторической достоверности.
Но, увы, на этом изъяны русского издания не кончаются.
Перевод, на первый взгляд кажущийся вполне пристойным, при более внимательном чтении вызывает немало недоумений. Дело не только в неточных транскрипциях имен собственных (например, французский дипломат маркиз д’Осмон (Osmond) превращается д’Осмонда (с. 118), а тюрьма Сальпетриер (SalpetriПre) в Сальпетрие (с. 37)) и не только в переводе реалий: “помещение иностранных представительств” (с. 341) — это вовсе не место службы дипломатов, как можно подумать, читая перевод, а здание Cеминарии иностранных миссий (Seminaire des Missions ОtrangПres), где воспитывались миссионеры, призванные проповедовать христианство в странах с другими верованиями. Дело даже не в том, что из-за неточного перевода смысл текста в некоторых случаях становится загадочным: “Г-жа де Буань, несмотря на солидное домашнее воспитание, обладала собственным суждением…” Почему же “несмотря”? Вроде бы одно другому не противоречит? — в оригинале меж тем сказано совершенно ясно: не “несмотря”, а “вдобавок”: и домашнее воспитание получила солидное, и собственное суждение имела. Дело в постоянных сбоях стиля на протяжении всего текста, где, например, про загородное имение госпожи Рекамье говорится попросту: “Клиши был на ремонте” (с. 107), как будто события происходят не в 1803-м, а в 2003 г.; где фигурируют “тусклое, лишенное блеска присутствие” Балланша в салоне г-жи Рекамье (с. 180), “приглушенная обстановка” в ее же гостиной в Аббеи-о-Буа (с. 296) и “осуществление связи между Жюльеттой и Рене” (с. 366; речь идет не о почтовой переписке, а о первой физической близости). Самым ярким примером этой неточности в выборе стилистического регистра служит, на мой взгляд, фантастическая форма “мадамы” и даже “мадамов”, появляющаяся на страницах книги несколько раз. Les madames — так Селеста де Шатобриан, язвительная жена писателя, называла тех многочисленных поклонниц, которые окружали ее мужа и смотрели на него с неумеренным обожанием. Однако поклонницы эти, конечно, даже в именительном падеже не “мадамы”, а просто “дамы” (или, может быть, “наши дамы”). По-видимому, переводчица хотела передать таким образом иронию г-жи де Шатобриан, однако французская форма les madames (вместо более распространенного множественного числа в обращении mesdames), которая, кстати, существовала в языке с XV╡╡ в. и фигурирует уже в письмах г-жи де Севинье, — выражение разговорное, но не вульгарное. Русские же “мадамы” звучат вульгарно донельзя, и по их вине виконтесса де Шатобриан начинает говорить языком замоскворецкой купчихи из пьесы А.Н. Островского.
Но и это еще не все претензии, какие можно предъявить к книге. Открывается она предисловием “заслуженного деятеля науки Российской Федерации” А.П. Левандовского, в котором, по давней советской привычке, автор биографий Робеспьера, Дантона, Марата и Сен-Жюста считает необходимым поспорить с буржуазными учеными (то есть с Ф. Важнер) и указать читателям на “явный и умышленный перекос” в оценке ею Великой французской революции вообще и деятельности якобинцев в частности. Изложение ведется по старой схеме “с одной стороны, нельзя не сознаться, но, с другой стороны, нельзя не признать”: “Разумеется, нельзя не согласиться, что якобинский террор был теневой стороной Великой революции, что он унес много человеческих жизней. Но, во-первых, это были жизни в основном врагов революции — аристократов и функционеров Старого порядка, а во-вторых, террор был порожден в обстановке иностранного вторжения, угрожавшего жизни Республики” (с. 8). В каком-нибудь, например, 1980 г. такие извинения делались в угоду Главлиту и ЦК КПСС, а сейчас-то зачем? И какое все это имеет отношение к Жюльетте Рекамье? [3]
На мой взгляд, уж если предварять русское издание книги Важнер предисловием, то рассказать в нем следовало не про “непрерывную созидательную работу якобинцев”, а про русские связи госпожи Рекамье, которых Важнер не касается, потому что это не входит в круг ее интересов, но о которых русским читателям узнать было бы небезынтересно. Можно было бы рассказать о том, как в 1803 г. русский поэт Иван Иванович Дмитриев, желая посмеяться над другим русским поэтом и своим приятелем Василием Львовичем Пушкиным, написал от его лица стихотворное “Путешествие N.N. в Париж и Лондон, писанное за три дни до путешествия” и в этой короткой шуточной поэме, перечисляющей главные достопримечательности Парижа, упомянул самую знаменитую парижскую красавицу: “Вчера меня князь Долгоруков представил милой Рекамье”. Можно — и нужно! — было бы рассказать хотя бы кратко об отношениях госпожи Рекамье с Ал. И. Тургеневым, который, познакомившись с ней в 1826 г. в Париже, вскоре сделался одним из ее верных друзей и платонических поклонников и завсегдатаем ее салона, любовно описанного в одном из его частных писем (см.: Вопросы литературы. 1991. № 3. С. 210—211). Тургенев помогал госпоже Рекамье распространять билеты на устраивавшиеся ею благотворительные концерты, Тургенев, когда был в Париже, присутствовал на всех чтениях Шатобриановых “Замогильных записок” в салоне Рекамье; больше того, Тургеневу госпожа Рекамье позволила прочесть ее биографию, написанную Шатобрианом и исключенную им из полной рукописи “Замогильных записок” (поскольку писателю показалось, что жизнеописание любимой женщины — предмет слишком интимный), — честь, которой удостаивались очень немногие ее знакомые. Обо всем этом в предисловии А.П. Левандовского нет ни слова.
Написанное выше касается по преимуществу русского издания книги о госпоже Рекамье. В заключение стоит сказать несколько слов собственно о героине книги. Жизнь ее, подробно описанная Ф. Важнер, замечательна во многих отношениях: в шестнадцать лет она вышла замуж за сорокадвухлетнего банкира Рекамье, причем брак этот был, по всей вероятности, фиктивным: Рекамье, по-видимому, в действительности приходился Жюльетте отцом и женился на ней, чтобы охранить ее от революционных бурь. Потом были эпохи Директории, Консульства и Империи: блистательная светская жизнь, тщетные попытки Наполеона сделать красавицу Рекамье звездой своего двора, дружба с опальной госпожой де Сталь и немилость императора. Потом было банкротство мужа, из-за которого прекрасной Рекамье пришлось переехать из роскошного особняка в скромное жилище в парижском женском монастыре Аббеи-о-Буа. В любви Жюльетте Рекамье объяснялись брат Наполеона Люсьен Бонапарт, принц Август Прусский, писатель Бенжамен Констан и еще многие другие знаменитости рангом пониже. Ей это льстило, но не более. Сердце ее молчало до сорока лет, пока наконец не нашелся человек, который это сердце разбудил, — великий (хотя в быту порой несносный) французский писатель Франсуа-Рене де Шатобриан, которому в это время было уже около пятидесяти, причем этот сюжет представляет интерес не только для любителей сентиментальных романов, но и для историков культуры: именно союз Шатобриана и госпожи Рекамье сделал салон в Аббеи-о-Буа одной из значительнейших точек на культурной карте Парижа 1830—1840-х гг. Сама Жюльетта Рекамье, как уже было сказано, не оставила после себя ни книг, ни картин, только письма, да и тех сохранилось немного, но зато она была, по выражению Ф. Важнер, “гениальной посредницей”; она вдохновляла творцов: писателей, философов, художников, создавала для них своего рода интеллектуальную среду.
Хорошо, что теперь книга про нее существует на русском языке; жалко, что эта книга хуже, чем могла бы быть.
1) Съянова Е. Призраки на том берегу: Роман. М.: Олма-пресс, 2004. С. 11—12.
2) Бондаренко В.В. Вяземский. М.: Молодая гвардия, 2004. 675 с.
3) А.П. Левандовский значится в книге также и научным редактором, и, очевидно, ему принадлежит смешное примечание на с. 176 о “бегстве Людовика XV╡ в Вварены (именно так, с двумя в. — В.М.)” (вместо “в Варенн”) — но это, конечно же, просто опечатка.