(Рец. на кн.: Корниенко Н.В. «Сказано русским языком»: Андрей Платонов и Михаил Шолохов: встречи в русской литературе. М., 2003)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 5, 2004
— Не верьте, — заклинал профессор Хватов студентов и преподавателей пединститута им. Герцена, согнанных внимать “Слову о Шолохове”. — Наши идеологические противники скажут вам, что не Шолохов написал “Тихий Дон”! Не верьте!
Взгляд-бросок в конспект, и дальше:
— Наши идеологические противники скажут вам, что и “Поднятую целину” написал не Шолохов! — и та же каденция: — Не верьте!
Наконец, повинуясь законам жанра, Хватов принялся заряжать пушку в третий раз:
— Наши идеологические противники скажут вам, что и “Судьбу человека”…
И тут в конференц-зале возмущенно зашипели:
— Что, и это не он?
М. Безродный. Пиши пропало
За год до официально празднуемого 100-летия со дня рождения Шолохова в официозном шолоховедении неожиданно стали слышны новые ноты. Традиционный подход ярче всего представлен Ф.Ф. Кузнецовым и его соратниками, которые объединились вокруг Московского педагогического университета им. Шолохова [1]. Подобным “исследователям” был посвящен наш специальный обзор [2]. Юбилейным их “манифестом” является монография члена-корреспондента РАН Ф.Ф. Кузнецова о проблеме авторства “Тихого Дона”, отдельные главы которой печатались в журнале “Наш современник”[3].
Для этого направления шолоховской апологетики характерны полное неприятие работ сторонников нешолоховской версии авторства “Тихого Дона” и религиозно-благоговейное отношение к личности Шолохова, а все проблемы и противоречия они решают при помощи заклинаний о “парадоксальности гения” писателя и невозможности постижения его творчества обычными методами научного литературоведения.
Работа Н.В. Корниенко открывает новое направление в официальном шолоховедении, поскольку являет собой своеобразное сочетание “благоговейного подхода” с признанием заслуг противников шолоховского авторства в исследовании “Тихого Дона”.
Приведем последовательно рассуждения Н.В. Корниенко на интересующую нас тему, разбросанные по ее книге.
Она пишет: “Поднятию статуса Шолохова способствовали политические в своей основе кампании 1929 г.: обсуждение вопроса о плагиате, обвинения в откровенной белогвардейщине и остановка публикации 3-й книги романа “Тихий Дон”” (с. 19). Такая трактовка обвинений в плагиате встречается нам впервые, и она дорогого стоит. Однако концепция включения темы плагиата в положительный образ титульного автора “Тихого Дона” диктует именно это. Наряду, разумеется, с отрывом темы о плагиате от обвинений в белогвардейском характере некоторых сцен романа. Правда, именно этот “характер” текста первых (!) частей “Тихого Дона” и привел к предположениям о плагиате.
Следующий пассаж, находящийся в том же самом абзаце, касается уже Платонова: “Ноябрь — знаменитая статья Л. Авербаха “О целостных масштабах и частных Макарах”; в журнале “Октябрь” она вышла с покаянным примечанием членов редколлегии (А. Фадеева, А. Серафимовича, М. Шолохова). Не раз уже в наши времена критика за эту подпись пеняла автору “Тихого Дона”. Правда, мы не знаем, как появилась эта подпись: в Москве Шолохова в это время не было. Не возникает эта тема и в его переписке с Фадеевым, главным редактором “Октября”, где в это самое время останавливается публикация 6-й части “Тихого Дона”… Судя по переписке с Москвой, Шолохов собирался в октябре в столицу” (с. 19).
Для тех исследователей, которые в шолоховском авторстве целого ряда официальных текстов далеко не уверены, данный пример — всего лишь очередной в длинной череде ему подобных.
Следующий пример заслуживает подробного анализа, ибо от него потянутся нити во многие стороны: “Защитники и противники Шолохова называют одно имя, которому мы обязаны этой вечной темой, которая, кажется, будет сопровождать “Тихий Дон” и имя Шолохова до Страшного Суда, — слухи. Но заметим, что откристаллизоваться в формулу слухам помогли теоретики, коими было богато это десятилетие. И здесь мы прежде всего назовем лефовцев, отстаивавших “теорию факта” (“литературу факта”? — Л.К.) и самых последовательных критиков современной психологической прозы. Почему в 1928—1929-х гг. критики Лефа прошли мимо “Тихого Дона”, остается историко-литературной загадкой. Однако обратим внимание на одно из боковых замечаний в статье Шкловского, опубликованной в книге “Литература факта” (1929): “<…> Панаева со своими воспоминаниями читается лучше, чем романы Шолохова, несмотря на то, что к книгам Панаевой не прилагаются никакие премии”. Никаких премий Шолохов в 1929 году за “Тихий Дон” не получал” (с. 28) [4].
Почему же лефовская критика, не заметившая “Тихий Дон”, сыграла, по мнению автора монографии, такую важную роль в “кристаллизации” клеветнических слухов о пропущенном ею писателе? Ясно, что имеется в виду их роль в деидеологизации литературы, в стремлении изучать литературу в ее художественной специфике. А для Корниенко и подобных ей “вопрос об авторстве “Тихого Дона” имеет не текстологический, а политический статус и всегда будет возникать на переломах в жизни нашей “вечной Родины”. Однако признаем один очевидный факт: оппоненты Шолохова провели грандиозную работу. Они выявили самые разнообразные “полуфабрикаты” самой “фабрики литературы” текста романа “Тихий Дон” (газетные, книжные, мемуарные и другие источники), нашли огромное число перекличек с прозой главного претендента на авторство романа казачьего писателя Ф. Крюкова…” (Заметим, что даже Ф.Ф. Кузнецов пытается отвергнуть в своих работах по крайней мере двух претендентов: Ф. Крюкова и В. Краснушкина (Севского), говоря, что они оба не могли (поскольку к тому времени уже умерли) написать 3-й и 4-й тома романа.)
Читаем, однако, дальше: “…[“оппоненты Шолохова”] составили списки фактических и грамматических неточностей, указали на самые невероятные противоречия в тексте “Тихого Дона” и т.п. <…> Не менее внушительный свод материалов к тексту “Тихого Дона” представлен в фундаментальной работе Г. Ермолаева: противоречия в структуре романа, “исторические несоответствия” (они доказываются, естественно, документами), стилевые, грамматические ошибки и т.д.
Читая и перечитывая работы о Шолохове этого направления, не сразу смогла вспомнить тот источник, где сама подобная интонация да и исследовательская логика были уже давно описаны” (с. 29; выделено нами).
Далее следует ссылка на разговоры Рудольфи в “Театральном романе” о текстах Максудова. Нам, однако, не до смеха. Ведь впервые в истории изучения деятельности Шолохова и его окружения в одном ряду, в одном “направлении” оказались так называемые “оппоненты”-“шолоховреды” и главный американский защитник Шолохова от любых нападок, профессор Г. Ермолаев!!!
Что же объединяет этого серьезного ученого с теми, к кому официозное имлийское литературоведение повернулось лишь сейчас, в книге Н.В. Корниенко? И как это связано с загадочной “теорией факта”?
Ответ ясен. К одному направлению отнесены исследователи, для которых значимы исторический факт, проблема соответствия между исторической реальностью (“фактом”) и его отражением (“остранением”) в художественных текстах. Другое дело, что это не выдуманная Н.В. Корниенко “теория факта”, а история литературы и текстология без кавычек.
Наконец, резюме вступительных рассуждений Н.В. Корниенко: “Безусловно, в будущих научных изданиях “Тихого Дона” выявленный исследователями (как защитниками, так и оппонентами) материал о противоречиях текста романа должен быть использован и откомментирован. Но не дай Бог, потерять чувство меры и начать устранять противоречия в самом тексте романа. Здесь пушкинский теоретико-текстологический совет как нельзя кстати: “Пересмотрел все это строго; // Противоречий очень много, // Но исправлять их не хочу…” (“Евгений Онегин”)” (с. 30).
Позиция Н. Корниенко, стремящейся сохранить в неприкосновенности “авторский” текст “Тихого Дона”, вполне заслуживала бы сочувствия, если бы мы действительно были уверены в том, что перед нами авторский текст. Если же сама Корниенко видит десятки, чтобы не сказать больше, ошибок, неточностей и нестыковок в “Тихом Доне”, а их анализ позволяет делать предположения о не шолоховском характере текста, то забота о сохранении подобного артефакта, изготовлявшегося (по мнению как раз тех, кто, за исключением Г. Ермолаева, и обнаруживал эти уже утомляющие списки ошибок) различными людьми на протяжении десятилетий, заслуживает, по крайней мере, внимания.
Систематизация находок “антишолоховцев” идет настолько давно и успешно, что Ф. Кузнецов и за ним и Н. Корниенко вынуждены заявлять: подлинным “Тихим Доном” является лишь предвоенное первое полное четырехтомное издание романа. И, следовательно, никакие донские сочинители, погибшие в 1920-х гг., к роману отношения не имеют. Не замечают же сторонники такой точки зрения, что это лишает роман творческой, издательской и прочей истории, которую и исследуют, снимая слой за слоем, З. Бар-Селла, Макаровы, А. Венков и др. И запретить делать это исследователям, которые лишь продолжают ту титаническую работу по очистке романа от ошибок, которую вели многочисленные “редакторы” и издатели “Тихого Дона” (как до, так и после смерти титульного автора), невозможно. Кстати, чем же, как не правкой вошедшего в мировую культуру текста-нобелиата, являются многочисленные вставки, исправления и т.п., которые делаются по новообретенной ИМЛИ в конце 1990-х гг. рукописи? И делаются уже после смерти автора по рукописи, написанной явно раньше текста окончательного четырехтомника. Это ли соблюдение воли автора в традиционном понимании?
Призыв члена-корреспондента РАН к отказу от текстологии, к охране текста “Тихого Дона” от научных посягательств вызывает только изумление, особенно когда такой исследователь пишет: “Филолог монологичен, ибо он ритор и оперирует понятиями. Автор не защищен. Исследователь же защищает концепцию, вооружившись достижениями новейшего источниковедения и самыми передовыми теориями анализа текста. Автор всегда проигрывает нам, а мы побеждаем его. Поэтому слабый автор выигрывает и вечен, а наши концепции преходящи” (с. 30). Здесь Н.В. Корниенко вновь путает две разные вещи. Во-первых, это только плагиатор беззащитен перед новейшими аналитическими методиками, а Автору они совсем не страшны. И во-вторых, наши интерпретации действительно преходящи, если мы исследуем сочинение того или иного автора; в нашем же случае — “оппоненты Шолохова”, в отличие от профессора Г. Ермолаева, не исследуют и не интерпретируют сочинение титульного автора, а ищут Автора (даже если его структура не так проста [5]) романа да и других сочинений, вышедших под именем М.А. Шолохова. Соответственно, именно несуразности, языковые ошибки, незнание истории, которой посвящен роман, бессмысленные переработки и т.д. являются знаковыми именно для поиска нетитульного автора. Поэтому такое восхищение вызывает у нас печатное признание официозным шолоховедением заслуг “оппонентов”. Пусть круг открыто названных исследователей и ограничен А. Мезенцевым и супругами Макаровыми.
Если же речь о тех, кто что-то предлагал исправить в тексте “Тихого Дона”, то здесь надо упомянуть З. Бар-Селлу, показавшего, что целый ряд ошибок и неточностей романа связан с неразборчивостью почерка подлинного автора (по его мнению — В. Севского), писавшего к тому же по старой орфографии. Восстановление правильного чтения подобных мест (причем в других местах романа аналогичные места прочтены верно [6]) называется конъектурой и специально обозначается при научной публикации.
Не все, однако, так просто. И главное, не случайно, что именно имя Платонова возникло в связи с новыми подходами сотрудников ИМЛИ к “защите” Шолохова, равно как закономерно появление имени Н.В. Корниенко как создателя “революционной” концепции в официозном шолоховедении.
Н.В. Корниенко выбирает для оправдания и обоснования своей теории авторства публикацию писателя, которым занимается, в отличие от творчества Шолохова, всю жизнь. Это статья Андрея Платонова “Фабрика литературы” (1926), где великий мастер русского слова заявлял, что большинство своих образов, слов, сюжетов берет из книг, газет, чужих разговоров и т.д. Спасительна здесь для новейшего шолоховедения терминология Платонова, кстати, далеко не во всем противоречащая теории “литературы факта”: “Надо писать отныне не словами, выдумывая и копируя живой язык, а прямо кусками живого языка (“украденного” в тетрадь), монтируя эти куски в произведение. <…> Откуда это у тебя? — спрашивают друзья. Ты только таинственно улыбаешься, а я раз сказал: да от вас же иногда. Ведь многие литераторы гораздо лучше рассказывают, чем пишут. Я сделал однажды опыт и привел в одном рассказе разговор друга, он прочитал, обрадовался, но ничего не вспомнил (я чуть “перемонтировал”). Он не понимает до сих пор. Что работа, дающая большие создания, требует небрезгливых рук и крохоборчества” (цит. по книге Корниенко; с. 28).
Пригодились Н.В. Корниенко и цифры, приведенные Платоновым, который сказал, что лично его (по числу букв) 5—10%, “зато все мое душевное желание, зато весь мой “монтаж””.
Теперь обратимся к содержанию книги. Тематика ее намного шире названия. Ибо Н.В. Корниенко предпринимает попытку прочертить историю тех или иных топосов в литературе 1920—1960-х гг.: использование народных и советских песен и частушек в литературе указанного периода, в основном в 1920—1930-х гг.
Сама идея анализа связей текстов 1920-х гг. с песенным контекстом давно и очень качественно проведена в комментарии Ю. Щеглова к “Золотому теленку” и “12 стульям” [7]. Следовательно, что касается самой структуры “фабрики литературы” 1920—1930-х гг., работа Корниенко над текстами Платонова лежит в общем русле подобных исследований. Наш собственный опыт подобной работы по анализу использования текстов “Пушторга” Сельвинского, М. Булгакова, И. Эренбурга и других показывает, что работа с текстами Маяковского Платоновым выполнена вполне удачно.
Но для подобного анализа использования текстов Маяковского не подходит автор “Тихого Дона” с его архаичным литературным языком (о языке см. с. 233). Кроме того, нам не известны тексты, где бы у одного и того же писателя первого советского послереволюционного поколения для описания истории Первой мировой войны использовался архаичный стилевой код, а “маяковский” код применялся бы для советского времени. А вопрос этот принципиален. Ибо очень хочется понять: каким образом один и тот же автор работал одновременно в двух столь разных кодах, как стилистический код литературы 1900—1910-х гг. (на что указывала в связи с “Тихим Доном” еще И. Томашевская в книге “Стремя “Тихого Дона””) и ультрасовременный “маяковский” код конца 1920-х гг. Напомним, что ни Ильф и Петров, ни Эренбург, ни Артем Веселый, ни Платонов, ни Сельвинский, ни М. Козырев не писали свои сочинения в “маяковском коде” (как 3-й и 4-й или хотя бы 2-й том эпопеи, начавшейся до Первой мировой войны и столь похожей на советскую колхозную прозу). Равно как не отдавали архаикой их произведения на актуальные темы. Поэтому-то в “платоновскую фабрику литературы” начало “Тихого Дона” и не включено. Оно просто с “другой фабрики”.
А то, что это именно так, доказывает пример самой Н.В. Корниенко. В главе, посвященной “песенности” “Поднятой целины”, исследовательница отмечает: “Песенный текст появляется в первой книге “Поднятой целины” лишь однажды (! — Л.К.) — это авторское отступление о могильном кургане. Речь идет о кургане, который стоит в восьми верстах от Гремячьего лога и под которым похоронен погибший много лет тому назад казак” (с. 210). В описании кургана есть и дата “в этом году”, то есть в 1930-м.
По этому поводу Н.В. Корниенко пишет: “Реалистическая деталь “в этом году” (т.е. в 1930-м) не освобождает само описание грозы от таинственного и мистического ее содержания, а скорее его усиливает. И потому, что гроза увидена “суровыми, безрадостными глазами” и героя. И потому, что это пишется автором столь же реалистического, сколь и символического финала “Тихого Дона””.
Воистину! Точнее не скажешь! Это почерк автора “Тихого Дона”. Ведь много лет тому назад Зеев Бар-Селла указал, что орелик, летающий над курганом, летает по маршрутам жизни Лавра Корнилова, у которого, как мы знаем, в “Тихом Доне” нет могилы. Символическая картина кургана генералу Корнилову, старому казаку, и попала из “небрезгливых рук и крохоборчества” Шолохова или его помощников в “Поднятую целину”[8].
В своей книге Н.В. Корниенко обращается к тому читателю, который должен быть максимально не искушен в аналитическом шолоховедении. Она провозглашает Щукаря альтер эго Шолохова, который небывальщиной бывалого деда якобы отвечает на нападки критики на “орелика”, воспарившего над Лазоревой степью. Однако в таком случае слова о Щукаре должны относиться и к самому Шолохову. Вот как описывает деревенского “мудреца” Н.В. Корниенко: “А теперь обратимся к страницам “Поднятой целины”, рассказывающим о том, что извлек Щукарь из словаря. Щукарь запомнил лишь слова, что напечатаны “ядреными буквами”, а смысл словарной статьи (“прояснения”, “мелкими буковками”) природный лингвист и формалист Щукарь вынужден (отсутствие очков) додумывать каждый раз самостоятельно, памятуя о корневой этимологии русского слова” (с. 67).
Замечательна эта “корневая этимология” русского слова. Какой же ей еще быть — суффиксальной что ли?! Но еще интереснее то, что говорится в этом же пассаже о Р.О. Якобсоне и А.Е. Крученых: “Щукаревская интерпретация иностранных слов переполнена аллюзиями к литературным опытам создания нового языка. Так в его интерпретации слово “ажиотаж” — “Ажиотаж-то? Ну это когда кругом тебя красота. ▒Жи’ означает: живи, радуйся на белый свет, ни печали тебе, ни воздыханий” — реализован один из ключевых принципов словообразования футуристов, названный Р. Якобсоном “приемом поэтической этимологии” (статья “Новейшая русская поэзия”, 1921)”.
Совершенно непонятно, при чем здесь “поэтическая этимология”? Щукарь занят не “народным” этимологизированием (мало развитым среди престарелых рыбаков Тихого колхозного Дона), а “народным” переводом на русский язык слов из словаря иностранных слов. Он убежден, что знакомые буквосочетания, написанные в словаре иностранных слов русскими буквами, значат во всех языках одно и то же. “Жи” означает “живи” не только из-за того, что этот слог попадает в русское слово “жизнь”, но и потому, что “ажиотаж” напоминает русское слово “живот”-“жизнь”. Если уже следовать футуристическим играм, то слышно здесь что-то типа “Ах, живот-то какой, аж дух захватывает”. К этому добавим истинно щукаревское: “…ни печали тебе, ни воздыханий”.
То, что речь идет именно о переводе иностранных слов на русский язык, лишь подтверждается следующими примерами самой Корниенко: “Нашумевшую теорию звукового сдвига А. Крученых, восходящую к традиционному каламбуру, Щукарь обогатит следующими “прояснениями” иностранных слов: “К придмеру, что означает “монополия”? Ясное дело — кабак””.
Где здесь обнаружен сдвиг — не ясно. А ясно другое: до революции слово “монополия” относилось к монополии государства на производство горячительных напитков. Поэтому питейные заведения нередко называли “монополиями” или “монопольками” Это бытовое значение слова, а не изобретение Щукаря [9]. Здесь нет сдвига или чего-то похожего на “500 шуток и калабуров Пушкина”, где Крученых (теоретик анальной эротики!) слышал вслед за “каламбурами в жизни и литературе” Достоевского только “бурый кал”. Никакой “ванны сольдом” или знаменитой “сосны” из “со сна” — действительного сдвига — нет и в помине. И, кроме всего прочего, сдвиг не относится к прозе! По крайней мере так полагает М.Л. Гаспаров: “Русские футуристы в их борьбе с традиционным поэтическим языком и смыслом ввели в употребление понятие “сдвиг”. В простейшем случае это смещение или уничтожение границы между соседними словами, в результате чего возникают новые слова, осмысленные или бессмысленные”[10]. Из трех описанных М.Л. Гаспаровым видов “сдвига” лишь один имеет отношение к калабурам. Впрочем, не теорию сдвига мы здесь изучаем. Наша цель — прояснение термина.
Не будем разбирать все выкрутасы формалиста-Щукаря, коснемся последнего: ““антресоли” крутить — это и есть самая твоя любовь”. Здесь “крутить любовь” и “проявлять антиресоли” — действительно синонимы, сошедшиеся в несложной языковой игре “антресоли крутить”.
Далее Н.В. Корниенко наращивает количество примеров, которые, по ее мнению, соединяют языковую игру Щукаря с поэтикой неологизма Маяковского. А в завершение приводит высказывание старой Щукарихи: “Научил тебя Макарка Нагульнов разные непотребные книжки читать, а ты, дурак, и рад? <…> Поздно мне учиться, да и ни к чему. Оно бы и тебе, старый хорь, на своем языке надо гутарить…”
Чутье (не филологическое, а простое читательское) Н.В. Корниенко не подвело. Сцена с формалистом-Щукарем действительно имеет отношение к Маяковскому, но совсем не в том смысле, как это видится Н.В. Корниенко. Сцена эта имеет источником стихотворение Маяковского 1920-х гг., которое мы сейчас и приведем:
Акуловкой получена газет связка.
Читают.
В буквы глаза втыкают.
Прочли:
— “Пуанкаре терпит фиаско”. —
Задумались.
Что это за “фиаска” за такая?
Далее выясняется, что “фиаска” — это нечто, чего или кого боится Пуанкаре, и в итоге так стали за богатство называть местного туза-самогонщика — “фиаской”.
Аналогичная история произошла и с “апогеем”.
Вывод Маяковского:
Чтоб мне не писать, впустую оря,
мораль вывожу тоже:
то, что годится для иностранного словаря,
газете — не гоже.
(“О “фиасках”, “апогеях” и других неведомых вещах”, 1923.)
Что же касается филологии, корней, этимологии и даже очков, которых не оказалось у Щукаря-формалиста, то все это он мог бы найти в “Нашему юношеству” Маяковского 1927 г.:
Используй,
кто был безъязык и гол,
свободу советской власти.
Ищите свой корень
и свой глагол,
во тьму филологии влазьте.
Смотрите на жизнь
без очков и шор,
глазами жадными цапайте
все то,
что у вашей земли хорошо
и что хорошо на Западе.
Ну и далее — апология русского языка.
Это вновь — 1927 год.
Итак, предположение о связи деда-формалиста с поэтом-футуристом оказалось небеспочвенно. Однако подобный анализ требует все-таки чтения книг хотя бы Маяковского и о Маяковском.
Теперь нам остается ответить еще на один вопрос, который и станет последним: почему именно книга супругов Макаровых “Цветок-татарник. В поисках автора “Тихого Дона”. От М. Шолохова к Ф. Крюкову”, изданная в 2001 г., привлекла внимание Н.В. Корниенко?
Ответ достаточно прост. Макаровы выдвинули столь нужную защитникам Шолохова теорию авторства. Они назвали авторами “Тихого Дона” всех красных и белых генералов, комиссаров, журналистов и т.д., чьи тексты так или иначе попали в “Тихий Дон”. Не знали они лишь о существовании статьи Андрея Платонова “Фабрика литературы”. Ее-то и нашла Н.В. Корниенко для теоретического обоснования подобной позиции.
В заключение отметим: “встречи” такие нам доселе не встречались. Да и эта на страницах книги Н.В. Корниенко состоялась, похоже, лишь для того, чтобы хоть как-то пристойно пережить Шолоховский 2004/05 год, а там — трава не расти…
Впрочем, может быть и иначе. Как пишет сама Н.В. Корниенко, искушенный читатель до Страшного Суда будет искать Автора, а Народ будет любить “Тихий Дон”. Правда, что-то в последнее сегодня уже верится с трудом. Может быть, В. Севский и Ф. Крюков с А. Платоновым что-то не так сделали?
1) См. блок материалов, посвященных Шолоховским чтениям в этом институте: Слово. 2003. № 4. С. 1—48.
2) Кацис Л. Шолохов и “Тихий Дон”: проблема авторства в современных исследованиях // ЛО. 1999. № 36. С. 330—351.
3) Сообщение о завершении работы Ф. Кузнецова над книгой “Шолохов и анти-Шолохов” см.: Известия РАН. Серия лит. и яз. 2003. № 6. С. 73.
4) Поразительно, что член-корреспондент РАН настолько плохо знает историю отечественной литературы (в том числе и советского периода), что не понимает, что тут имеются в виду бесплатные приложения к периодическим изданиям, именовавшиеся в последней трети XIX — первой трети XX вв. премиями.
5) Ранее мы обращали внимание на то, что в случае Шолохова привычные слова “мир автора и структура текста” надо менять на “мир текста и структура автора”. Об этом специально говорится в упомянутом обзоре шолоховианы.
6) З. Бар-Селла неоднократно указывал, что текст “Тихого Дона” содержит исправления ошибок, имеющихся в других местах романа. Эта позиция исследователя долго оставалась уникальной. Однако после публикации текстологических споров по поводу романа Л. Леонова “Пирамида”, который был собран редакторами при живом, но слепом и больном классике из нескольких редакций, стало ясно, что ситуация “Тихого Дона” обычна для случаев, когда над романом работают редакторы на одно-два поколения младше и без авторского контроля. Ср.: Кацис Л. К вопросу об уникальности текстологической ситуации “Тихого Дона” // Эдиционная практика и проблемы текстологии. М., 2002.
7) Щеглов Ю. Романы И. Ильфа и Е. Петрова: Спутник читателя: В 2 т. // Wiener Slavistischer Almanach. Wien, 1990—1991. Sonderband 26/1—2. Дополнения см. в: Одесский М., Фельдман Д. Комментарий // Ильф И., Петров Е. Первый полный вариант романа. М., 1997. С. 444—541.
8) См.: Бар-Селла З. “Тихий Дон” против Шолохова //Загадки и тайны “Тихого Дона”: Итоги независимых исследований романа. 1974—1994. Самара, 1996. Т. 1. С. 174—180.
9) Оказывается, Н. Корниенко плохо знает не только историю русской литературы, но и историю русского языка!
10) Гаспаров М. “Боемструй”: синтаксическая теснота стихового ряда // Поэтика. Стихосложение. Лингвистика: К 50-летию научной деятельности И.И. Ковтуновой. М., 2003. С. 349—360.