Рец. на кн. Шостаковская И. Цветочки
Опубликовано в журнале НЛО, номер 5, 2004
“СЕРДЦА КАК ЕСТЬ В ОГНЕ…”
Шостаковская И. Цветочки. — М.; Тверь: АРГО-РИСК; KOLONNA Publications, 2004. — 60 с. — Б-ка молодой литературы, вып. 25.
Московский поэт и прозаик Ирина Шостаковская принадлежит к младшим представителям “поколения “Вавилона””. Было бы неверно назвать ее среди наиболее “раскрученных” авторов этого поколения, — напротив, представляется, что Шостаковская недооценена (хотя пишущему эти строки многократно и из самых неожиданных уст приходилось слышать об уникальности творческой манеры нашей героини), в том числе и потому, что сама она не предпринимает никаких саморекламных акций. И неслучайно, что “Цветочки” — фактически первая книга поэта. Предыдущая, вышедшая пять лет назад мизерным тиражом, полусамиздатского вида, без выходных данных и пагинации, — “Ирина Шостаковская в представлении изд-ва “Автохтон””, — была, в сущности, личной акцией прозаика и издателя Сергея Соколовского, отобравшего и напечатавшего двадцать лично ему приглянувшихся стихотворений.
Понятие “литературная деятельность” вообще с трудом применимо к Шостаковской, хотя она вовсе не наивный, а вполне сознательно выстраивающий свою поэтику (хотя и совсем не “головной”) автор. В разговоре о ее стихах то и дело сбиваешься на труднообъяснимое понятие “искренности” — которое с литературоведческой точки зрения может обозначать решительно что угодно. При попытке конкретизировать его применительно именно к Шостаковской можно видеть, что в этом интуитивно важном понятии сплетены сразу несколько различных аспектов ее поэтики и творческого поведения.
Во-первых, Шостаковская — ярчайший представитель того, что я условно предлагаю именовать некроинфантильной оптикой — письмом, предлагающим детский взгляд как позицию для метафорического выражения радикального трагизма “взрослой” жизни [26]:
…А потом мы встретили ЭТОГО.
Ленка с Шуриком видели затылок, а Германов вообще убежал.
Мне было с пистолетом не страшно, я стояла
и долго рассматривала, а он стоял и никуда не смотрел.
Потому что у него со всех сторон был затылок.
(Впрочем, некроинфантилизм в новейшей поэзии становится настолько распространенной тенденцией, что по этому поводу начали звучать даже грозные окрики от пассеистически настроенных критиков старшего поколения [27].)
Однако Шостаковская принципиально отличается от поэтов, казалось бы, близких ей по “некроинфантильному” методу. Целый ряд текстов может показаться невнимательному читателю “тотальным авангардом”: неконвенциональные синтаксические и грамматические приемы будто бы оправдывают оценку того или иного стихотворения как чисто заумного (ср. примеры в дальнейшем тексте нашей рецензии).
Такая интерпретация — на мой взгляд, путь наименьшего сопротивления. Подобным путем шли в недавнем времени и некоторые исследователи творчества футуристов, обэриутов, представителей послевоенной неподцензурной поэзии: проще обозначить ту или иную поэтику как “абсурдистскую” или “заумную” и таким образом отказаться от интерпретации, нежели попытаться обозначить контекст того или иного автора — и таким образом приблизиться к пониманию текста.
Рамочная, “пояснительная” часть в текстах Шостаковской чаще всего “изымается”, — вернее, оказывается нулевой (как ощутимый читателем “минус-прием”). Таким образом, “зоны непрозрачного смысла” (выражение Дмитрия Кузьмина [28]) охватывают не тот или иной фрагмент, но текст в целом. “Загадочные” реалии, недоступные читательскому пониманию, в стихах Шостаковской вовсе не есть авангардный прием: например, на недавнем авторском вечере в клубе “Премьера” Шостаковская охотно поясняла многие “темные” места своих стихотворений.
Потенциальность, неочевидность контекста, не предъявленного здесь-и-сейчас, вынуждает читателя интерпретировать текст как интуитивный, визионерский — а это не совсем точно. Самый простой пример такого словно бы визионерского стихотворения:
Ты снова со мной, криворотый Марсель
Без тебя мне так больно и трудно
Слушай, этот французская город такая чума
Тут приехал какой-то с картинками что ли с текстами
Холощеные барышни бережно крутят педали
На прилавках консьержи селедка и дохлые воши…
Здесь Марсель — не столько название города, сколько личное имя персонажа, причем не абстрактного, а ставшего постоянным элементом авторской мифологии (у Шостаковской есть и другие стихи, где он появляется — например, не вошедший в книгу текст “Герой герой двенадцатой войны…”). Но этот факт, очевидно значимый для автора, принципиально остается “за кадром”. Можно гадать о причинах этого (к примеру, говорить о принципиальной “свернутости” и отрефлектированной — в отличие от наивных авторов — приватности авторской позиции), но бесспорно, что это — не шифровка в духе авангардиста из рассказа К. Чапека (“О шея лебедя! О грудь! О барабан!”), а нечто совсем иное.
Та значительная группа текстов Шостаковской, которые можно условно назвать “непрозрачными монологами”, есть попытка высказывания в условиях дозированного использования привычных меток “искренности”: сленг, нарочитые речевые неправильности, анаколуфы. Однако эти метки, делающие текст скорее непрозрачным, включены в откровенно программные высказывания. Возникает ощущение, что это манифесты скорее нового эмоционального строя, нежели новой поэтики.
с такой-то башкой под первых трамваев что там внутри
как будто муха в окошко себя херачит
и о тщете что ли думает дура о существах
стой-ка стой-ка там же стекло а тебе не надышаться
вот ведь зумзум что там зудит нечем воспринимать
как будто заледенел от непогоды поставь чайник
согрей ручонки не калифорния чай зима
а зимой в калифорнии будто бы лучше теплее
а в далеких горах говорят и цветы веселей…
Эстетический метод Шостаковской, в отличие от метода большинства ее ровесников, — размыт, аморфен. Возникает аналогия с “эстетикой не-Х” Николая Байтова [29]. Правда, Шостаковская не пишет, как Байтов, о невозможности современной теории. Тем не менее некоторые ее стихотворения могут быть поняты именно как указание на подобное положение вещей — как описание того, что в современной поэзии манифесты невозможны, потому что невозможно заранее “спроектировать” какую бы то ни было законченную новую стилистику — можно только необычной структурой текста выразить новые возможности эмоционального восприятия мира.
Эмоциональная прямота высказывания соединена в стихотворениях Шостаковской с тотальным снижением поэтического пафоса. Это не ирония (даже не самоирония) и не кокетство, — это, по сути дела, еще одна метка “искренности”. Своего рода письменная фиксация принадлежащих внешней и внутренней речи форм окказионального, мимолетного комизма. Этот способ поведения может быть оценен как “масочный”, но маска и нагромождение цитат здесь — своего рода рупор для передачи эмоциональной достоверности:
Сердца как есть в огне; весенний май,
Июльский осень, радуга, пейот.
Кругом враги, войнушка и Чапаев:
Войнушка ждет, ныряется Чапай,
Ворона любит сыр. Моряк плывет.
В результате возникает эффект, описанный Ильей Кукулиным: “Эмоциональный сюжет стихотворений Шостаковской непредсказуем и развивается как джазовая импровизация…” [30] Существенно, что при неопределенности (и, замечу, нелинейности) эмоционального сюжета — само то, что такой сюжет есть, всегда очень ощутимо. Принципиальное преодоление поэтической риторики заставляет читателя стихов Шостаковской постоянно балансировать на грани подозрения: не артефакт ли перед ним, читателем, не случайно ли это?
Нет, это не артефакт — это метод, не желающий быть распознанным в качестве метода. Подобное самоизъятие из литературного процесса, интровертность предстает авторской утопией: только так, по Шостаковской, возможно лирическое высказывание. Развернутой метафорой этой утопии становится стихотворение, которое — насколько это возможно для Шостаковской — можно считать программным:
улиточкой стану и буду улиточкой жить
так как нигде никого никогда не встречали
улиточкой маленькой хочется стать умереть
затем что все будет сначала и синенький дождик прольется
и так хорошо когда ветер сырой и сырой
ласкает дышаться и нитков игрушков пластинков
и мандельштама я нет не люблю не надейтесь
просто мрачный собой стишок и больше вообще ничего
в следущей жизни быть может такой разноцветный
верткий как майское дерево будет звенеть.
Данила Давыдов
26) Об этом я уже писал в “НЛО” — см. мои статьи в № 57 и 61.
27) См. об этом в памфлетах И. Шайтанова и Е. Невзглядовой в журнале “Арион” — соответственно в № 3 за 2003 и № 1 за 2004 г.
28) Кузьмин Д. Еще раз к коллизии “Колкер vs. Гаспаров” // http://www.vavilon.ru/diary/000921.html.
29) Байтов Н. Эстетика не-Х // НЛО. 1999. № 39.
30) Кукулин И. Рождение ландшафта: контурная карта молодой поэзии 1990-х годов // Девять измерений: Антология новейшей русской поэзии. М.: НЛО, 2004. С. 21.