(Рец. на кн.: Немировский И.В. Творчество Пушкина и проблема публичного поведения поэта. СПб., 2003)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 4, 2004
Немировский И.В. ТВОРЧЕСТВО ПУШКИНА И ПРОБЛЕМА ПУБЛИЧНОГО ПОВЕДЕНИЯ ПОЭТА. — СПб.: Гиперион, 2003. — 351 с. — 1200 экз.
Автор этой книги обращается к проблематике, которую принято обозначать термином “жизнетворчество”. Правда, сам он предпочитает не пользоваться этим термином, поскольку в его трактовке жизнетворчество предполагает решение литератором “единой эстетической задачи на протяжении всей жизни”. И.В. Немировский использует другой термин — “автобиографизм”, понимаемый как “подчинение творческой биографии некоторой общей задаче (в рамках определенного периода жизни поэта). Авторская репрезентация художественного произведения в этих условиях как бы приравнивается к некоторому публичному поступку” (с. 5). Таких периодов в книге рассматривается пять: март—май 1820 г.; май 1820 г. — март 1821 г.; 1823 г.; сентябрь—ноябрь 1826 г.; 1827—1828 гг.
Исследователь исходит из того, что в XVIII в. поэзия была либо делом службы, трудом (например, для М.В. Ломоносова, В.Г. Рубана, В.П. Петрова), и, соответственно, делом внеличным и внебиографичным, либо (с середины XVIII в.) занятием на досуге (у поэтов-дворян, занимавшихся литературой в качестве отдыха от службы), предполагающим такой тип автобиографизма, в котором единство творчества и личности поэта понятно лишь узкому кругу посвященных. И.В. Немировский полагает, что с начала XIX в. ситуация меняется и “единство поведения и личности, открытое ранее для узкого круга, стало важнейшим слагаемым “образа поэта”, сознательно ориентированного на массовое сознание” (с. 13).
Обосновывая мнение о наличии этого сдвига в отношении к автобиографизму, И.В. Немировский пишет о “всеобщем интересе к поэзии” (с. 12), нашедшем выражение в росте числа читателей и покупателей книг, в расширении книжного рынка, высоком статусе Карамзина и т.д. Он утверждает, что в эти годы “стало возможным быть профессиональным писателем, сохраняя при этом независимость. Залогом этой независимости и ее источником начинал становиться книжный рынок” (с. 13).
Исходя из этих общих представлений о меняющихся взаимоотношениях между литераторами и публикой, исследователь в 18 вошедших в сборник статьях рассматривает биографический смысл конкретных произведений (преимущественно стихотворений) Пушкина и исторический фон деятельности Пушкина в 1820-х гг. Некоторые статьи (например, “Швейцарская тема в “Вестнике Европы” Н.М. Карамзина” и “Библейская тема в “Медном всаднике””), сами по себе весьма интересные, не очень связаны с заявленной в названии и введении проблематикой книги. Другие (“Кишиневский кружок декабристов (1800—1821 гг.)”, “Декабрист К.А. Охотников, кишиневский знакомый Пушкина”, ““Дело” В.Ф. Раевского и правительственная реакция 1820-х годов” и “Пушкин и П.Д. Киселев” с проблематикой этой связаны, но весьма косвенно, поскольку рассматривают круг общения Пушкина и его идейную среду в период южной ссылки, но не его, выражаясь языком автора, “публичное поведение” (к сожалению, это важное для исследования понятие, как и другое, “образ поэта”, в работе определения не получило).
Анализируя те или иные пушкинские стихотворения как публичные акты, автор исходит из того, что “публичное поведение поэта во многих случаях стало важнейшим контекстом, определившим восприятие его произведений читающей публикой” (с. 69).
В качестве форм такого “публичного поведения” автор рассматривает вызывающие высказывания Пушкина в театре и обществе, но, главным образом, непечатные формы (списки, публичные чтения) распространения им тех или иных (главным образом, достаточно радикальных) своих произведений.
Обратимся к тем статьям, в которых рассмотрены попытки Пушкина выстроить свой образ в сознании современников. В них детальнейшему анализу подвергаются события того времени в России и за рубежом, биографические обстоятельства Пушкина, круг его чтения в этот период, рукописи рассматриваемых стихотворений и т.д. В результате возникают оригинальные и убедительные трактовки того смысла, который вкладывал Пушкин в эти произведения.
Например, в статье “Идейная проблематика стихотворения Пушкина “Кинжал”” дается новая трактовка этого стихотворения, имевшего и у современников, и у историков литературы репутацию чрезвычайно революционного. Автор показывает, что героев стихотворения Брута, Ш. Кордэ и К. Занда объединяет то, что они осуществляют тираноубийство, причем исключительно в общественных интересах и с отказом от спасения потом собственной жизни. Это значит, что “Кинжал” направлен не против законного правительства, а против власти, не соблюдающей закон, будь то тирания одного властителя или тирания народа. Следовательно, здесь воспевается не революция, а восстановление законного порядка.
Аналогичным образом строятся статьи “Исторический фон послания Пушкина В.Л. Давыдову (1821)”, “Генезис стихотворения Пушкина “Наполеон””, “Декабрист или сервилист? Биографический контекст стихотворения “Арион””, “Опрометчивый оптимизм: Историко-биографический фон стихотворения “Стансы”” и др.
В статье “Смывая “печальные строки”” исследователь стремится проследить, как в 1820 г. Пушкин пытался восстановить свою репутацию в глазах публики и что из этого получилось. Он показывает, что в конце 1810-х гг. Пушкин печатался мало и как поэт был известен лишь в кругу “арзамасцев”, некоторую известность имели лишь произведения, распространяемые в списках (“Вольность”, эпиграммы на А.С. Стурдзу и Карамзина, “Деревня” и др.), но и благодаря им Пушкин не приобрел репутацию оппозиционного правительству человека. Поэтому, когда в начале 1820 г. в Петербурге разнесся слух, что Пушкин высечен в полиции, он, чтобы “сохранить лицо”, начинает всячески распространять свои антиправительственные стихотворения, даже читает их публично. С другой стороны, в начале 1820 г. он много печатается, а вскоре после его отъезда на юг выходит поэма “Руслан и Людмила”, вызвавшая широкий резонанс в прессе. Пушкин обеспечил себе статус поэта, а в некоторых написанных летом—осенью 1820 г. произведениях представляет себя “как путешественника и добровольного изгнанника” (с. 32). По мнению И.В. Немировского, в 1820 г. “Пушкин получил публичную биографию как поэт. Основными слагаемыми ее стали <…> занятия поэзией, резко манифестируемая оппозиционность, доходящая до скандальной дерзости <…>, и отъезд из Петербурга в экзотические страны русского Востока как следствие разлада не столько с правительством, сколько с обществом” (с. 35).
Но публика все равно воспринимала его пребывание на юге как ссылку, и Пушкин начинает стилизовать себя не под Байрона, а под Овидия, и называть изгнанником.
Публичный образ формировался под воздействием различных сил, и собственные усилия Пушкина были лишь одной из составляющих. Известно, что наиболее последовательно концепцию жизнетворчества применял к Пушкину Ю.М. Лотман. Он считал Пушкина “гениальным мастером жизни”, который создал “не только совершенно неповторимое искусство слова, но и совершенно неповторимое искусство жизни”[1]. Работа Немировского во многом развивается в русле взглядов Лотмана, но внутренне полемична по отношению к нему. В отличие от Лотмана, Немировский приходит к выводу, что хотя “поэт пытался “строить” свою биографию, но получалось это далеко не всегда, и всегда не так, как хотелось бы поэту” (с. 48).
Я не пушкинист и не буду обсуждать убедительность конкретных трактовок, хотя богатство привлеченного материала, уважительный разбор существующих точек зрения и логичность рассуждений склоняют к тому, чтобы присоединиться к выводам автора.
Ценность этой книги, одной из лучших в пушкинистике последних лет, не вызывает у меня сомнения. Однако, оценивая ее по “гамбургскому счету”, хотелось бы остановиться подробнее на ее методологических установках.
Обращаясь к вопросам профессионализации литературного труда, публичного поведения поэта, понимания обществом его намерений и интенций, И.В. Немировский входит в поле социологии литературы, и здесь, как мне представляется, в основе его конструкции есть априорно принятые, но достаточно проблематичные посылки.
Мне, например, непонятно, о каких профессиональных писателях говорит Немировский применительно к Александровской эпохе. Ведь он явно (и вполне справедливо) считает писателем-профессионалом не того, кто пишет качественно и много (таковым был и Державин), а того, кто живет на литературные доходы. На литературные доходы могли существовать тогда только журналисты, да и то всего несколько человек: Карамзин, Воейков, Греч, Сомов, позднее Булгарин, а также Н. и К. Полевые — вот, пожалуй, и почти все (речь не идет о низовых писателях, в этой среде профессиональные литераторы были и в XVIII в.).
Упоминаемый Немировским в этой связи Вяземский (с. 13) не был профессиональным писателем (он лишь временами подрабатывал журналистикой).
Второй важный момент — из каких источников читатель мог узнавать о жизни литератора, если в печать проникали только очень скупые сведения биографического плана (о чинах, наградах и о коммерческом успехе книг). Ведь для того, чтобы биографически интерпретировать произведение, нужно знать хотя бы что-нибудь о жизни автора.
Исследователь специально не обсуждает те каналы, благодаря которым информация о публичном поведении поэта становилась доступной публике, но они неоднократно “всплывают” в книге по ходу анализа. Это слухи (чрезвычайно высокая роль их в литературе, да и в политической жизни того времени почти не изучена), переписка, рукописные копии неопубликованных произведений (распространение литературных текстов в рукописном виде — тоже тема неизученная; никто, например, не пытался подсчитать, хотя бы гипотетически, каким “тиражом” распространялись “Вольность” или “Кинжал”), а также информация, которую можно было почерпнуть из самих произведений (автобиографические сведения в предисловии, указание на место написания и т.п.).
Нам представляется, что перемены в отношении к биографии писателя если и были, то не кардинальные, то есть аудитория, для которой был значим автобиографизм, стала больше, но все же до 1840-х гг. она была не массовой, а средой “своих”, пусть круг “своих” и стал шире.
Так что значительная часть пушкинской аудитории не прочитывала, как мне представляется, в его произведениях биографические аллюзии, его автобиографизм был для нее неактуален. Это отмечает и сам И.В. Немировский, правда, исходя из других аргументов: он полагает, что образ поэта, выстраиваемый Пушкиным, много раз менялся в первой половине 1820-х гг., а “читающая публика не успевала за развитием пушкинского автобиографизма” (с. 14).
Так или иначе, но автобиографизм Пушкина из элемента коммуникативной стратегии, из фактора, определяющего рецепцию его произведений, превращается лишь в авторскую интенцию, которая, как показывает приводимый И.В. Немировским материал, не “работала” или “работала” лишь для узких читательских слоев.
В эти годы публика и общественное мнение в России только зарождались, массовая журналистика делала самые первые шаги (тиражи периодических изданий крайне редко превышали 1000 экз.). А без массовой периодики говорить о публике трудно, поскольку отсутствуют каналы ее информирования и выражения ее мнений и оценок.
Нельзя сказать, что в книге вообще не присутствует информация о рецепции пушкинских произведений. Но извлечена она по большей части из переписки и воспоминаний лиц, близких Пушкину или, по крайней мере, принадлежащих к малочисленному слою культурной элиты. Но, как справедливо отмечает И.В. Немировский, в эту эпоху численность читательской аудитории выросла. А что знали о биографических обстоятельствах Пушкина и под каким углом зрения воспринимали произведения Пушкина “рядовые” читатели, большая часть которых жила в провинции, автор не рассматривает. И вообще читательская аудитория в книге выступает как некое единое целое.
В этом плане гораздо более продуктивным представляется нам подход американского исследователя Пола Дебрецени, выделяющего в читательской аудитории Пушкина три группы, в разной степени воспринимающие “пушкинский код”: 1) элитные читатели, в значительной части его знакомые и друзья; 2) представители “среднего” (middlebrow) вкуса, усвоившие образцы современной высокой культуры в адаптированной форме и достаточно ограниченном объеме; 3) читатели-архаисты, воспитанные на классицизме или раннем сентиментализме. Как показал Дебрецени, каждая из этих групп весьма по-разному воспринимала Пушкина и его творчество [2]. Можно обсуждать корректность именно такого “разбиения” аудитории, но в любом случае понятно, что дифференцированный подход к ней делает более предметным разговор об “автобиографизме” Пушкина и о влиянии его на восприятие читателями его произведений.
В заключение — два частных замечания. Во-первых, в хорошо и культурно изданной книге И.В. Немировского почему-то отсутствует библиографическая справка о месте первой публикации вошедших в нее статей, хотя со многими из них читатель знаком по журналу “Русская литература”, продолжающимся изданиям “Пушкин: исследования и материалы”, “Временник Пушкинской комиссии”, “XVIII век” и ряду пушкинодомских сборников. А такая справка была бы отнюдь не лишней. Так, П. Дебрецени в упомянутой выше книге на с. 6—8 дает пушкинскому “Кинжалу” трактовку, в ряде аспектов близкую к предлагаемой И.В. Немировским. В книге ссылки на монографию Дебрецени, вышедшую на 6 лет раньше, нет, и у читателя может возникнуть вопрос: а не заимствовал ли автор свои наблюдения у американского исследователя. Указание на то, что указанная статья Немировского впервые была напечатана в сборнике “Пушкин: Исследования и материалы” в 1991 г. (т. 14), сразу бы сняло все подобные вопросы. Во-вторых, в книге почему-то приведены давно устаревшие названия архивов, которые уже более 10 лет как переименованы.
Завершая рассмотрение этой чрезвычайно яркой книги, внесшей заметный вклад в изучение биографии и творчества Пушкина, отметим, что основная ее ценность — в прояснении того, что хотел сказать Пушкин своими стихотворениями. А вот как воспринял их читатель, какой образ Пушкина формировался в сознании читателей из различных культурных групп и как он влиял на восприятие пушкинских произведений — ответ на эти вопросы намечен лишь пунктиром, на основе достаточно узкого и непредставительного круга источников. Основательное их изучение, проработка на обширном эмпирическом материале — это задача на будущее как для самого автора, так и для других исследователей.
1) Лотман Ю.М. Александр Сергеевич Пушкин: Биография писателя // Лотман Ю.М. Пушкин. СПб., 1995. С. 184, 58.
2) См.: Debreczeny Paul. Social functions of literature: Alexander Pushkin and Russian culture. Stanford (Cal.), 1997. P. 79—140.