Опубликовано в журнале НЛО, номер 4, 2004
За день до его кончины в издательстве “Эллис Лак 2000” вышел в свет 2-й том Собрания сочинений Максимилиана Волошина, им подготовленный. В нем — десятки впервые публикуемых по рукописям ранних стихотворений поэта, позволяющих составить конкретное представление о том, как из юноши-гимназиста, увлеченного стихотворчеством, постепенно выкристаллизовывался большой мастер. Еще один “неизвестный Волошин” предстает перед читателем. А ведь совсем недавно, два-три десятка лет тому назад, имя этого ныне повсеместно признанного классика литературы — и, шире, всей культуры — символистской эпохи было известно в нашем просвещенном сословии в основном понаслышке, представало в ореоле доводов и легенд, воспринималось главным образом как коктебельский genius loci, игрой природы запечатленный в профиле на скале. Володя Купченко отдал Волошину всю свою жизнь — последовательно и безраздельно. Благодаря его усилиям “неизвестный Волошин” стал широко известным, напечатанным во множестве рачительно подготовленных изданий, изученным на всем протяжении его жизненного пути с максимально возможной доскональностью. В этом отношении посмертная судьба Волошина сложилась исключительно удачно: немногие из его современников обрели в исследовательском потомстве столь же преданных и деятельных адептов.
2-й том Собрания сочинений Володя уже не успел подержать в руках. Ждет выхода в свет еще один том этого издания, подготовленный им незадолго до начала стремительной и неизлечимой болезни, сразившей его — отнюдь не фигурально выражаясь — в расцвете сил, полного энергии и ни в малой мере не растраченного интереса к делу своей жизни; том, содержащий дневники и другие автобиографические тексты Волошина. Остальное предстоит воплощать уже без него — но с опорой на уже осуществленные им книги, публикации и разыскания, а также на собранные и тщательно систематизированные им материалы. Издание должно продолжаться — и это издание будет в полной мере детищем Купченко, одним из главных свершений его жизни. Другое свое главное дело, двухтомную летопись “Труды и дни Максимилиана Волошина”, он успел завершить (второй том давно находится в издательском производстве). Над документальными хрониками подобного рода обычно годами трудятся коллективы ученых по планам академических институтов: летописи жизни и творчества Герцена, Достоевского, Тургенева и т.д.; подспорьем в работе, как правило, служат ранее вышедшие в свет полные собрания сочинений академического типа. У Купченко не было под руками ни аналогичного издания Волошина, ни научного плана в казенном учреждении, обеспеченного регулярным финансированием; и трудился он один, лишь “с опорой на собственные силы”. И сделал свое дело.
Еще совсем молодым человеком он, выпускник самого рядового факультета журналистики, получивший вполне стандартное советское образование и заранее профессионально не подготовленный к тому, чтобы вдыхать воздух волошинской эпохи, но движимый энтузиазмом души, способной распознавать утаенные подлинные ценности, оказался в Коктебеле, в Доме Поэта, познакомился с вдовой Волошина Марьей Степановной — и остался там на долгие годы. Остался бы, наверное, навсегда, если бы не родная советская власть, представленная ее доблестными “органами” и партийно-хозяйственной обслугой, особенно рептильной в крымском провинциальном воплощении. Изучая Волошина, он стремился к восстановлению исторической подлинности, к достоверному и всестороннему освещению волошинской биографии, никогда не писал и не говорил, “как надо”, не налагал на свое стремление к знанию ограничений и запретов — и тем самым подлежал искоренению. До ареста, правда, дело не дошло, но были — обыск, изнурительные допросы, конфискация рукописи книги о Волошине и многочисленных материалов, собиравшихся годами; наконец, изгнание из Дома Поэта. Заплечных дел мастеров поддержал журнал “Крокодил”, опубликовав клеветнический пасквиль под заглавием “Дом” (1983. № 26. Авторы — Андрей Крылов и Александр Ячменев; страна должна знать своих героев): Купченко обвиняли ни много ни мало в расхищении и присвоении раритетов Дома-музея Волошина. В этом обвиняли того, кто на собственные скудные средства приобретал у букинистов книги, в разное время украденные из волошинской библиотеки, и возвращал их туда, где им по праву надлежало находиться, — в “расхищенный” им Дом-музей!
Покинув Крым, он обосновался в Ораниенбауме, а затем в Петербурге. В последние годы мы встречались регулярно, иногда изо дня в день, готовили совместные издания, вместе погружались в рутину комментаторской и издательской работы, и мне пришлось наглядно убедиться в том, насколько четко и целесообразно был организован весь ритм его жизни, насколько он был подчинен воплощению главной темы, главной идеи. Деятельность подобного рода обычно называют не трудом, а определяют словом более высокого регистра — как служение. В конце 2003 г. его служение было наконец замечено и поощрено на официальном уровне — вручением премии за подвижнический вклад в культуру. Мне довелось узнать об этом случайно, несколько недель спустя, и не от него самого, а стороной: не знаю, почему Володя ни в одном из наших частых телефонных разговоров не счел нужным упомянуть об этом факте своей биографии, — то ли в силу гипертрофированной скромности, то ли потому, что так и не научился придавать внешним регалиям серьезного значения. Ведь он так и не сподобился защитить, например, диссертацию (в новые времена для него, автора нескольких сотен опубликованных работ, такая процедура была бы сугубой формальностью) или устроиться, после изгнания из Коктебеля, на службу, которая могла хотя бы минимально поддержать его в материальном плане. Все эти “внешности” оставались для него на периферии сознания, он не был готов уделить им даже малую толику своих сил; слово “карьера” в любом из оттенков своего значения, положительном или отрицательном, было к нему абсолютно неприменимо. Избегал он и прочей мирской суеты — деятельного участия в “светской” жизни, в многочисленных торжищах и “представительных” собраниях: и эти “внешности” были чужды его психологическому строю, не сопрягались с теми подлинными ценностями, в упорном и неукоснительном согласии с которыми он проживал каждый свой день и час.
О том, что Купченко — подлинный подвижник своего дела, многие знали задолго до официального признания этого непреложного факта. Я отметил бы еще одну особенность его уникальной натуры. По моему, выношенному многими годами общения, впечатлению и разумению, Володя являл собой образец праведника — с теми индивидуальными особенностями, которые способна придать этому типу духовной личности наша современность. Подобно средневековому монаху-анахорету, он истово служил своей святыне и весь строй собственной жизни подчинял этому служению. Оно воплощалось в формах кропотливейшей каждодневной работы по описанию, поиску, сбору неизвестного материала, в архивных изысканиях, в налаживании контактов с сотнями лиц, имевших прямое или косвенное отношение к Волошину и его ближайшему окружению; вся эта работа проводилась им с тщательной регламентированностью и педантизмом — качествами, естественными для какого-нибудь аккуратнейшего немецкого профессора и крайне редко встречающимися у жителей нашего отечества. Подобно другому праведнику, главному герою и кумиру своей жизни, он был доброжелательно открыт людям и миру; впрямую столкнувшись с несправедливостью, с преследованиями и оскорблениями в свой адрес, сумел внутренне не ожесточиться, сохранить свое достоинство и не поступиться ничем из того, чему был предан. В зрелые годы он сохранял нерастраченными сугубо детские черты, оставался во многих отношениях наивным и доверчивым человеком — не по житейской неопытности, а потому, что органически воплощал в себе доброе, благое начало и столь же органически был несовместим с подлостью, ложью и злом.
И черту он переступил как праведник. Стойко и смиренно. Осознавая со всей отчетливостью, что надвигается скорый и тяжкий конец, и продолжая до последнего момента, пока еще не оставили силы, трудиться, завершать недоделанное, оставлять указания на будущее.