Опубликовано в журнале НЛО, номер 4, 2004
МИР КАК ВОЙНА: ПО ИТОГАМ КОНФЕРЕНЦИЙ “ВОЙНА И МИР: ИССЛЕДОВАТЕЛЬСКИЕ
ПОДХОДЫ И ДИСКУРСИВНЫЕ ПРАКТИКИ”
(Москва, 30 июня — 1 июля 2003 г.)
И “ВОЙНА И МИР: ТЕОРИИ, ПРАКТИКИ,
РЕПРЕЗЕНТАЦИИ”
(Москва, 23—24 апреля 2004 г.)
Некоторые темы обречены вызывать интерес и недоверие одновременно. “Война” и “мир” – это почти обо всем. Проект с подобным названием рискует собрать необъятный и разношерстный состав участников: от почитателей сурового русского классика до журналистов, освещающих локальные конфликты, — и стать почти безымянным, растворившись в какофонии равнодушных друг к другу голосов.
Но с другой стороны, именно темы, хрестоматийные и актуальные, научные и публицистические одновременно, позволяют достичь вожделенной междисциплинарности и превратить досадную какофонию в творческую полифонию.
Конференция “Война и мир: теории, практики, репрезентации” — это вторая часть большого проекта, в рамках которого предполагается проведение ежегодных научных встреч и издание тематических сборников. Руководитель проекта — доктор исторических наук, заведующая кафедрой истории и теории культуры факультета истории искусств РГГУ Галина Ивановна Зверева. В проекте принимают участие преподаватели вузов и представители научных институтов России, а также ученые из ближнего (Украина, Беларусь) и дальнего (Швейцария) зарубежья.
Появление такого проекта отражает важную тенденцию отечественной науки о культуре. Выдержав не одну битву за жизнь дисциплины, культурологи обратились к темам, которые находятся в центре общественного обсуждения и актуальность которых не вызывает сомнения. Гуманитарии мучительно сочиняют соответствующий раздел автореферата кандидатской диссертации. Но далеко не каждый из них всерьез задумывается о практической значимости собственной работы. Однако для некоторых позитивистски настроенных умов вопрос о собственной ликвидности способен вылиться в настоящий комплекс. Публикации в сборниках, единственными читателями которых являются их же авторы, нельзя назвать “апробацией научных результатов”, а известность в узких, почти замкнутых кругах — не всегда достойное вознаграждение за потраченные усилия.
С другой стороны, стремясь определить собственную предметную область, культурология занимает пространства, не освоенные пока другими дисциплинами. В частности, область, закрепленную в западной традиции за медиа-исследованиями.
И поскольку в современном мире “общественно значимое” — в большей степени медийная практика, нежели статистический результат, тема “войны как медийного продукта”, центральная для проекта “Война и мир”, является непреодолимым искушением для любого исследователя современной культуры.
Очевидно, что интерес к подобной проблематике возрастает не только в России: подтверждение тому — международные конференции, посвященные как истории войн, так и современным практикам их освещения. Например, событием обещает стать большая конференция “WAR IN FILM, TV, AND HISTORY” (Даллас, США), проведение которой планируется на 11—14 ноября 2004 года. Темы более чем двадцати секций этого международного форума позволят рассмотреть диахронический и синхронический аспекты военной деятельности под всевозможными углами зрения.
Специфика отечественного проекта, о котором идет речь в данном обзоре, состоит в том, что большинство участников сосредоточили свое внимания на российских феноменах ХХ и ХХI веков. Несмотря на ряд интересных докладов, построенных на материале других культур, предмет совместного исследования участников проекта локализован и актуализирован.
Первая конференция, “Война и мир: исследовательские подходы и дискурсивные практики” (РГГУ, 30 июня — 1 июля 2003 г.), подтвердила, что для участников ключевым в названии проекта является слово “война”. “Мир” подчинен ей и в семантическом, и в синтаксическом смыслах. В докладах говорилось о презентациях и репрезентациях всевозможных войн: от Отечественной войны 1812 года и русско-японской войны 1904—1905 годов до вооруженных конфликтов ХХI века и воображаемых глобальных катастроф далекого будущего.
Выделение концепта “мир” как такового говорит о том, что вневоенное существование перестает быть нормой и становится искомым или воображаемым состоянием — в противном случае слово “мир” просто соответствует слову “жизнь” и является необязательным синонимом. Сочетания, в которых докладчики употребляли слово “мир”, показали, что именно “война” рассматривается как нормальное состояние общества. Так, говорилось о “мире после войны”, о “поствойне и постмире”, о “мире, который стоит сохранять”. Слово “война” служило и для обозначения мирных времен и практик: в докладах речь шла о “человеческом измерении войны”, образах войны в прессе и на радио и о культе военных в детской литературе 1930-х годов.
Основные жанры докладов, представленных на первой конференции, оказались актуальными и для конференции 2004 года. Так, отчетливо выделялся политический (журналистский) дискурс выступлений о терроризме и эстетически ориентированные доклады, в которых обсуждались культурные формы “представления непредставимого”, проблемы “репрезентации прошлого”, а также формы художественного воплощения “насилия” и “боли” в исторических текстах, художественных произведениях и на экране.
Вторая конференция, “Война и мир: теории, практики, репрезентации” (апрель 2004 года), выявила и другие аспекты темы: например, одним из наиболее интересных выступлений оказалось: “Звуки войны: по материалам фронтовых свидетельств 1914—1918 годов”. “Предельный” опыт людей, переживших военные действия, непредсказуемо отражается в их воспоминаниях, и иногда стук ложки по котелку, обрывки мелодий и крики птиц оказываются более ярким историческим свидетельством, чем описание увиденного глазами.
Изучение аудиовосприятия людей, переживших войну, и звуковых способов воздействия на современную аудиторию — одна из перспектив “военной” темы. Аудиовизуальные источники являются наиболее распространенным способом репрезентации войны в современном мире, но изучается, как правило, только визуальная составляющая фильмов и телепередач. Выводы, полученные в результате такого анализа, не дают представления о восприятии феномена в целом.
“Историческая часть” конференции была представлена несколькими группами докладов, которые позволяют определить основные направления исследовательских интересов участников проекта. С одной стороны, прозвучали выступления, посвященные отдельным историческим феноменам (например, доклады “Образ идеального воина в искусстве древних иранских народов” и “Война и благочестие в русской художественной культуре позднего Средневековья”).
С другой стороны, исследовались формы репрезентации исторического знания в современном медиа-пространстве (представление интернет-проекта “1812 год”, доклад ““Свои” и “чужие” как мифологемы традиционалистской и техногенной цивилизации”).
Отдельную группу составили сообщения, посвященные художественным практикам советского периода российской истории. Война как способ конструирования реальности и центральный эстетический элемент стала предметом изучения в докладах “Война — борьба — битва как условия солидарности”, “Ожидание войны в советских фильмах второй половины 1930-х годов”, ““Родная речь” 1946 года: дискурс насилия в учебных текстах для детей”, “Классовая борьба и “народная война”: взаимодействие двух парадигм советской культуры”. Тоска послевоенных поколений по простоте и определенности задач, стоявших перед поколением их отцов, зависть к героическому прошлому погибших на фронте делают войну символической ценностью — главным условием солидарности и необходимым элементом национальной идентичности.
Ностальгия по “метанарративам”, отразившаяся в фильмах о послевоенном поколении, характерна и для современного российского общества. Об этом говорилось в докладах, посвященных российской массовой культуре ХХI века, таких, как “Кинофильм “72 метра”: тема мобилизации и выживания в экстремальных условиях” и ““Защищать, спасать, строить, объединять”: дискурс национальной мобилизации в постсоветской массовой культуре”. Многочисленные “деконструкции прошлого”, с которыми имеет дело представитель постсоветского культурного пространства, вызывают раздражение и неуверенность. Лекарством от них становится дискурс “великих побед” и “героических времен”. Таким образом, “война” оказывается способом вернуть в сознание поколения целый исторический период.
Но несмотря на специфику постсоветской ситуации, представление войны в российских кино и СМИ является лишь вариантом общих для западной массовой культуры идеологических форм. Доклады, посвященные современному американскому и европейскому кинематографу, показали, что риторика военного времени, призыв объединиться перед лицом явной или скрытой угрозы — своего рода защитная реакция на сетевое многообразие современной культуры. Сетевая культура подразумевает равноправие различных источников информации, справиться с этим потоком человеческий мозг может, лишь освоив технику “рассеянного” (по В. Беньямину) восприятия. Дискомфорт, связанный с необходимостью постоянно делать выбор и корректировать свою точку зрения, выливается в тоску по отчетливым культурным, историческим и ценностным ориентирам. Общество испытывает потребность в “познавательных картах” — социокультурных схемах, где бесконечному многообразию вопросов противопоставляется конечное, строго ограниченное число ответов. Метафора “мира как войны” дает возможность не только создавать такие “познавательные карты”, но и приучать общество к не ограниченным законами полномочиям власти.
Среди прочих докладов на конференции выделился жанр “антивоенного выступления”, к которому можно отнести такие разные тексты, как анализ исторического опыта разрешения внутренних конфликтов в Швейцарии, рассказ о деятельности антивоенного молодежного движения “Food not Bombs” и выступление Вячеслава Измайлова, военного обозревателя “Новой газеты”, лично принимавшего участие в освобождении заложников в Чечне.
Актуальность подобного рода конференций не вызывает сомнения, но именно “злободневность” заявленных тем представляет определенную опасность для исследователя. Сохранение жанрового многообразия в рамках подобных проектов — необходимое условие, при котором конференция остается научным событием, а не превращается в банальное ток-шоу.
Стремясь отойти от безответственной эссеистики, культурология рискует оказаться под влиянием более политически ангажированных жанров и прийти, минуя научный дискурс, к жанру публицистики.
Но это — наиболее пессимистический вариант развития. На данном же этапе есть все основания полагать, что сборник, который будет выпущен по результатам двух конференций, окажется интересным для самых разных категорий читателей, в том числе и для академического сообщества.
Екатерина Кратасюк
(Москва)
КРИВУЛИНСКИЕ ЧТЕНИЯ
(Клуб “Билингва”, Москва, 14 июня 2004 г.)
Двуединая акция (филологическая конференция плюс поэтические чтения), проведенная в этом году в первый раз и задуманная в качестве ежегодной, носила выраженно пробный характер. Не столько по немногочисленности докладов и полуимпровизационному характеру большинства из них, сколько в том отношении, что на этот раз все выступления в рефлексивной части были непосредственно связаны с творчеством Виктора Кривулина. Предполагается, что в перспективе чтения будут посвящены новейшей русской поэзии в целом. Для такого проекта, надо заметить, Виктор Кривулин — один из самых уместных патронов. Так же как и Генрих Сапгир, под патронатом которого в сезоне 2000/2001 годов проводились литературные семинары “Воскресенье Сапгира” [1], а в последнее время вроде бы задумывается аналогичная ежегодная конференция.
“Уместны” оба классика русской поэзии второй половины XX века не только потому, что вели себя чрезвычайно социально в литературном пространстве, активно участвовали во многих проектах, проявляли широту вкуса и кругозора, — но и в ином разрезе. Сапгир — автор чрезвычайно многогранный. Он обращался к различным методам и техникам письма, предложил свои подходы к множеству жанров, форм, проблем современного стиха. Кривулин, напротив, автор очень цельный и последовательный (что не исключает заметную эволюцию). Но при этом он располагается как бы в самом ядре русской поэзии 1970—1990-х, образует тот ее стержень, от которого в различные стороны уходят сколь угодно далеко испытатели разных более или менее радикальных художественных стратегий. В силу этих же свойств Сапгир и Кривулин равно, хоть и по-разному, неудобны для монографического исследования. У Сапгира соображения, вызванные какой-то частью наследия, легко опровергаются другой его частью, у Кривулина не так-то просто отрефлектировать индивидуальные черты поэтики, поскольку немалая часть их воспринимается как сама собой разумеющаяся характеристика современного русского стиха вообще.
Конференцию подготовили и вели Ольга Кушлина и Михаил Шейнкер. Кушлина, открывая ее, заметила, что Кривулин не любил, когда его стихи читает кто-то другой (и немудрено: уж очень яркой, богатой по звуку и точной по интонированию была его авторская манера чтения, о которой позднее, во время поэтических чтений, говорил в превосходных тонах Михаил Айзенберг). Лишь в последние дни жизни он просил, чтобы ему их прочли; поэтому, насколько это возможно, ключевые для каждого доклада тексты Кривулина были даны в аудиозаписи авторского чтения.
В первом докладе Ольга Седакова говорила о Кривулине как о поэте истории. Муза его — прежде всего Клио (одноименное стихотворение Кривулина предварило доклад). История представлена в стихах Кривулина одновременно и в аналитическом, и в мистико-визионерском ракурсе. При этом всегда присутствует стихия гимна, экстатическое начало. Кривулин выступает не как свидетель на суде времени (позиция, свойственная Блоку) и не как праздный зритель. Он занимает уникальную позицию очевидца, в которой тонко сбалансированы включенность и отстраненность. Осуществленное Кривулиным соединение лиризма и историчности — перспектива новизны русского стиха, содержательная альтернатива давно исчерпавшим себя поискам нового на путях прозаизации стиха, обращения к низовым реалиям и лексическим пластам.
В докладе Людмилы Зубовой (Санкт-Петербург) была предпринята попытка набросать самые общие очертания того мира, который выстраивает поэзия Кривулина. Это мир обломков и отбросов, мир нарушенной коммуникации, который необходимо заново оживотворить, наделить теплом. Такая двойственность миросозерцания приводит к тому, что снижающие образы у Кривулина начинают функционировать как возвышающие. Этот тезис Зубова проиллюстрировала рядом конкретных разборов, показывая, как ценностная амбивалентность рождается из игры с многозначностью слова, реализации языковых метафор, употребления фразеологизмов с одновременной апелляцией к прямому значению словосочетания и т.п.
Доклад Григория Каганова (Санкт-Петербург) назывался “Кривулин в контексте барокко”, следуя названию книги Каганова “Петербург в контексте барокко”. Докладчик говорил преимущественно об особенностях барочной культурной ситуации и порожденной ею проблематике — предоставляя слушателям самостоятельно примерить эти характеристики к поэзии Кривулина (впрочем, немногочисленные цитаты демонстрировали впечатляющую точность аналогий). Среди основных барочных мотивов, приложимых к стихам Кривулина, Каганов отметил, прежде всего, мотив недостроенности мира и в то же время его постоянной разрушаемости: одновременно имеет место и ощущается невиданное торжество некоторой мировоззренческой системы — и ее окончательный и бесповоротный распад.
Михаил Шейнкер остановился в своем выступлении на особенностях кривулинского интертекста, образно назвав Кривулина “испытателем поэтов”. Для него важно испытать, насколько возможна реинкарнация мотивов и образов близкого ему автора, как чужое слово может, спустя десятилетия, родиться вновь. Назвав в качестве авторов, с которыми Кривулин так выстраивает отношения, Баратынского, Тютчева, Анненского и Мандельштама, Шейнкер особо остановился на родстве Кривулина с Тютчевым. Подобно тому, как поэзию Тютчева Л. Пумпянский назвал удивительным сплавом романтизма и барокко, поэзия Кривулина может быть понята как сплав модернизма и барокко. Отвечая далее Кушлиной и Седаковой, Шейнкер отметил также, что иной вид интертекстуальных связей — полемический — характеризует отношения Кривулина с Блоком и Пастернаком.
В краткой общей дискуссии по четырем докладам Александр Ожиганов и Дмитрий Кузьмин возражали Седаковой. Ожиганов заметил, что для экстатического письма Кривулин слишком широк, Кузьмин же сказал, что Кривулин как раз чем дальше, тем больше склонялся к “прозаизации” (что бы под ней ни понимать: низовую лексику, бытовые реалии или что еще), а удерживаемый им при этом противовес (не столько стилистический, сколько онтологический) чем дальше, тем больше существовал в его стихах in absentia.
За конференцией последовал поэтический вечер, на котором выступили Ольга Седакова, Михаил Айзенберг, Лев Рубинштейн, Дмитрий А. Пригов, Александр Ожиганов, Елена Фанайлова, Мария Степанова, Станислав Львовский и Юлия Идлис.
Александр Привалов
(Москва)
1) См: http://www.vavilon.ru/lit/office/sapgir.html.