(Рец. на кн.: Козловски Петер. Миф о модерне: поэтическая философия Эрнста Юнгера. М., 2002)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 4, 2004
Козловски Петер. МИФ О МОДЕРНЕ: ПОЭТИЧЕСКАЯ ФИЛОСОФИЯ ЭРНСТА ЮНГЕРА / Пер. с нем. М.Б. Корчагиной, Е.Л. Петренко, Н.Н. Трубниковой. Общ. ред. Е.Л. Петренко. — М.: Республика, 2002. — 240 с. — (Философия на пороге нового тысячелетия).
На немецком языке эта книга называлась “Миф модерна” и была издана в 1991 г. Для философа Петера Козловски дать такое название исследованию, посвященному одному из самых спорных авторов ХХ в., Эрнсту Юнгеру, значило, во-первых, избежать нареканий литературоведов и упреков со стороны общественности в политической ангажированности; во-вторых, и это общепринятый шаг и значимый факт в академической карьере, отдать должное той земле и тому университету, который пригласил его на должность профессора (П. Козловский — директор Института философских исследований Ганновера с 1987 г. Напомню, в Ганновере находился дом родителей Юнгера, а сам он провел там детские и юношеские годы); в-третьих, аргумент философский, Юнгер является ярким представителем модернистского способа мышления и эстетики, к тому же, как рефлексивный автор, он сознательно использует достижения модерна, его наиболее эффективные стратегии. Рассчитаться с модерном для Козловски означает подвести черту под немецкой мыслью всего ХХ в. и косвенно очертить временную границу экзистенциально-онтологического стиля письма М. Хайдеггера.
Темы размышлений Юнгера и Хайдеггера, если речь не идет об историко-философских штудиях, например, древнегреческих философов или Гегеля, часто пересекаются на линии актуальных проблем: отношения мира техники и человека; нигилизм и поиск оснований бытия; внимание к экзистенциальным точкам боли, страха, заботы. В России благодаря переводам и исследованиям Хайдеггер довольно хорошо известен, а Юнгер, тексты и интуиции которого не раз служили для Хайдеггера отправной точкой, как мыслитель известен мало. В своем письме Юнгеру 1955 г., получившем название “К вопросу о бытии”, Хайдеггер признается: “Мой текст “Вопрос о технике” обязан Вашим описаниям в “Рабочем”, которые явились для меня настойчивым стимулом” [1]. На русской интеллектуальной сцене Юнгер возникает благодаря публикациям его дневников периода Первой и Второй мировых войн, переводу утопического романа “Гелиополис” и сборника эссе 1932—1934 гг. “Рабочий”, “Тотальная мобилизация”, “О боли”, принесших ему мировую известность.
Согласно Юнгеру, техника является судьбоносным испытанием для человека. “Фразы о победоносном шествии техники являются пережитком терминологии Просвещения <…> “техники в себе” нет, как нет и “разума в себе”; любая жизнь обладает своей, присущей именно ей техникой”, — пишет Юнгер в “Рабочем” (1932). И спустя десятилетие, в дневниковых записях в Париже в 1943 г.: “Сама сущность машины должна, вероятно, помочь нам лучше узнать себя самих — узнать то, чем мы не являемся” (цит. по с. 234). Эти размышления идут вразрез с основным движением современной ему философии. Юнгер отстаивает метафизическую позицию человека, стоит за сохранение мифического и теологического измерения человека. В этом состоит критика Юнгера Хайдеггером.
Книгу Козловски можно рассматривать не только как подведение черты под эпохой модерна (не без своего интереса), но и как преследующую историко-культурную задачу: взвешенное осмысление творчества Юнгера, цель которого — возвращение его имени в культуру. Козловски с первых страниц объясняет, почему Юнгер долго вызывал неприязнь (впрочем, с этого начинает почти каждый исследователь его творчества); прежде всего как метаисторик: “Произведения Юнгера способны служить “метаисторическому” рассмотрению идеологий, так как на всех этапах он творил и сочинял непринужденно, соблюдая поэтическую дистанцию. Непринужденность и “самоисторизация” поэта Юнгера как наблюдателя собственной эпохи являются одной из причин враждебности, с какой воспринималось его творчество”. В исторической перспективе (Козловски пишет книгу в последние годы жизни писателя) Юнгер, согласно исследователю, выглядит столь же значимой фигурой, как Гёте. Вторая причина — политическая публицистика Юнгера 1919—1933 гг., которая имела ярко выраженный националистический характер. При этом надо помнить, что после прихода Гитлера к власти Юнгер удаляется от политики и уезжает из Берлина в провинцию.
Книга “Миф о модерне” является хорошим введением в творчество Юнгера. Произведения писателя хотя и анализируются в пределах определенных задач [2], однако представлен достаточно полный обзор его принципиальных текстов. Слово “принципиальные” исключает обширные дневниковые записи Юнгера, в которых много замечаний о времени, философских интуиций, размышлений над актуальными книгами, живые споры с наиболее значительными европейскими интеллектуалами ХХ в. Юнгер был по-настоящему актуальным писателем, живо реагировавшим на события и тексты времени. Но в книге Козловски Юнгер представлен прежде всего мыслителем, искавшим выход из мировоззренческого кризиса, который можно обозначить как “европейский нигилизм”. Приводятся значительные цитаты и дан краткий пересказ еще не переведенных на русский произведений: “Авантюрное сердце”, “Лесной путь”, “На мраморных скалах”, “У стены времени”, “О линии”, утопий “Стеклянные пчелы”, “Эймсвил” и др.
Многие из концептов Юнгера, как убедительно доказывается в книге [3], предвосхищают философские дискуссии конца ХХ в.: понятие “тип” (Бюргер, Рабочий, Солдат, Анархист), введенное Юнгером в 1932 г., близко понятию “структура”, например у Фуко; понятие “постистории”, как “времени вне мифа”, подобно в своей плюральности “постмодерну”; техническая симуляция, которую фиксирует и описывает Юнгер в начале 30-х, предваряет концепт “симулякра”. В утопии “Стеклянные пчелы” (1957) Юнгер рассматривал последствия того, что природа человека становится все более искусственной, которые сегодня очевидны: стоит вспомнить лишь проблемы клонирования, искусственного интеллекта, эвтаназии. Нет нужды преувеличивать значение Юнгера, а тем более соглашаться с современными оценками его как пророка, но нельзя считать нормой полное его игнорирование и забвение в силу национализма раннего творчества и постоянно присутствующей ответственности за немецкую культуру в тяжелое для нее время.
Козловски по-новому определяет характер текстов Юнгера: “Творчество Юнгера преодолевает традиционное для Германии разделение философии и поэзии”. Исследователь говорит о Юнгере как об авторе “философского эпоса”: “Обращаясь к интерпретации всего творческого наследия Эрнста Юнгера, мы отважились сделать этот смелый шаг к объединению поэтического и философского толкования модерна в едином эпосе, в единстве масштабного философского повествования и поэтической философии, включающем в себя и мифы, и небольшие эпосы”. Проясняя то, что можно называть философским эпосом, автор опирается на французскую литературную традицию XIX в.: Альфреда де Виньи, Эдгара Кине, Балланша, Ламартина. Для этого есть реальные основания: Юнгер был ориентирован на французскую философию и литературу, а во время Второй мировой войны служил в штабе оккупационных войск в Париже, где встречался с видными французскими интеллектуалами. Общепризнанным в суждениях специалистов о Юнгере считается его невовлеченность, именно она выступает предпосылкой эпического искусства: “Эпический репортер и поэт-мифотворец не лишен сострадания, не чужд боли, но он не имеет нравственной партийности. Он охвачен болью обеих сторон, и вместе с тем морально он — вне пространства их борьбы”.
В переводе названия сохранено только одно значение понятия “миф”, на которое, кстати указывает сам Козловски: “Именно миф позволяет судить о том, что в отношении к модерну является подлинным мифом — логосом, а что “просто мифом” — видимостью или даже ложью, что в правде и заблуждениях модерна определяет долю “присутствия” немецкого духа”. Амбивалентность понятия “миф” обеспечивает в оригинале игру смыслов, которая на русском не прочитывается, а местами русский текст звучит просто невнятно из-за перевода Genetiva русским дательным падежом с предлогом “о”. Так, например, получается, что Юнгер сознательно писал миф. Тем самым теряется важная коннотация названия книги: писатель Юнгер как мифическая фигура модерна. Кроме того, из-за выбранного варианта перевода возникает противоречие: создатель философского эпоса, автор, который, по оценке Козловского, претендует на философскую рефлексию эпохи, одновременно в соседнем абзаце назван создателем мифа об эпохе. Можно было бы не придавать этому значения, но в итоге травмирован смысл, ведь Юнгер воплощает в себе мифы модерна, проживает заблуждения и открытия эпохи как свои собственные. Он внутри мифа, хотя и ищет выхода из нигилистического кризиса модерна. Тем не менее понятие “миф” в связи с текстами Юнгера, как показывает Козловски, уместно использовать еще и потому, что этот автор не мог оставаться в рамках рационального повествования [4], ведь миф, составной частью которого является трагическое событие, помогает переживать катастрофы эпохи.
Козловски определяет модерн как век форсирования истории и все ускоряющегося прогресса. Важной проблемой для него является связь модерна с формами философского экстремизма, вернее, то, насколько последние возможны вне модерна. К философскому экстремизму отнесены Г. Бенн, Э. Блох, М. Хайдеггер, Э. Юнгер, К. Шмитт. Отметим, что названы исключительно немецкие авторы. Имея свое мнение о Юнгере, Козловски удерживает на протяжении всей книги общекультурный оправдательный пафос.
Так уж повелось в немецком литературоведении, что исследователи делятся на тех, кто безоговорочно оправдывает автора “Стальных гроз” и межвоенной радикально националистической публицистики, и тех, кто безоглядно обвиняет его (жившего на протяжении полувека спокойной, удаленной от политики жизнью) заодно с Хайдеггером в грехе национал-социализма. Впрочем, его публицистика была недавно собрана и издана [5], и выяснилось, что для нападок, а равно и для оправданий не так уж много поводов. Выбирая предметом своего исследования творчество Юнгера, Козловски отдает себе отчет в том, что в этом авторе сошлось множество тем, определяющих интеллектуальную историю Германии ХХ в. “В созданном Юнгером мифе о модерне эпоха может узнать себя — во всех своих ужасах, во всех своих страхах, но и в своих достижениях — и свершить над собой суд”. Оправдание Юнгера сочетается у автора с оправданием Германии, реконструкция истории модерна — с выражением собственной позиции в постмодернистском интеллектуальном пространстве Европы.
Если воспроизвести общий ход размышлений П. Козловски, то творчеству Юнгера сначала дается название эпоса (“По Гегелю, содержанием эпоса является целостность мира”); затем эпос связывается с мифом, далее утверждается, что “миф не дает моральной оценки, он не знает предпочтений; миф констатирует”. При этом Юнгер выступает наблюдателем, писцом мифа эпохи. И здесь становится понятно, что переводчики, вероятно, следуют интенции Козловски, которому хотелось видеть в Юнгере Гомера (есть даже утверждение автора, что раннее творчество Юнгера можно сравнить с “Илиадой”, а позднее — с “Одиссеей”), взявшегося создать миф об эпохе. Тем самым создается очередной миф о Юнгере.
Несколько общих замечаний к переводу: нет ссылок на уже переведенные на русский работы Юнгера, а также на фундаментальные исследования его творчества, например, А.В. Михайловского, Ю.Н. Солонина. В результате возникают странные заглавия книг Юнгера: для “Авантюрного сердца” — “Сердце, ожидающее приключения”. К сожалению, нет комментария к русскому изданию книги и ни слова не сказано о самих переводчиках — кто они, какие пояснения хотели бы дать к своему переводу. Соответственно, возникают вопросы: почему переведена именно эта книга (из целого корпуса достойных исследований о Юнгере, об эпохе модерна), в чем особенность позиции П. Козловски как философа. Хотелось бы напомнить, что “написать книгу об Эрнсте Юнгере — значит вступить на минное поле” [6], а от исследователя этого принципиального мыслителя требуется определенность намерения, а также четкость собственной философской и идеологической позиции.
Мы сегодня как никогда близко подошли к тому конфликту, который мотивировал творчество Юнгера, а именно: к распре между устройством буржуазного мира, мира безопасности и комфорта как ценностей в себе, миром либерализма, демократии, публичности, и между миром архаических форм и отношений, который отличается более жестким воспроизводством порядка, традиции. Во времена между мировыми войнами это противостояние выражалось в поиске реванша со стороны побежденной “добрыми европейцами” Германии. Сегодня же противостояние между Америкой (как метафорой западного мира) и мусульманским миром столь же катастрофично. И этот раскол необходимо преодолеть прежде всего концептуально. Поэтому философский опыт Юнгера по-прежнему актуален.
1) Heidegger M. Zur Seinsfrage // Heidegger M. Gesamtausgabe. Bd. 9. F.a.M., 1976. S. 388.
2) Одна из них формулируется следующим образом: “Следует проверить, является ли магическая, мифологическая и теософическая поэзия Юнгера уходом от действительности или она способна восполнить метафизический дефицит” (с. 14).
3) См., например: “Позднее творчество Юнгера во многом предвосхищает аналитические достижения теоретиков французского постмодернизма. И все же Юнгера нельзя назвать автором деконструктивистского постмодерна. Его творчество – это миф и поэтическая философия модерна одновременно <…> его эссе отсылают к традиционалистскому времени после модерна или “постмодерну” в буквальном смысле <…> Постмодернистская ситуация (не важно, толкуется ли она эссенциалистски или деконструктивистски) как эпилог к модерну есть период, когда героический век и его тотальная мобилизация исчерпали себя” (с. 195—198).
4) См.: “Магический реализм Эрнста Юнгера и поэтическая философия — это попытка выйти за рамки рационализма, не стараясь при этом быть иррациональным. Его мифология и теософия произошли из стремления преодолеть нигилизм. Однако они не хотят быть “верой” в понимании христианской теологии” (с. 13).
5) См. рецензию: НЛО. 2003. № 60. С. 396–399.
6) Савчук В. [Комментарии к переводу Э. Юнгера] // Ступени. СПб., 2000. № 11. С. 49.