Опубликовано в журнале НЛО, номер 4, 2004
1
Словосочетание “магическая Прага”, с легкой руки итальянского слависта Анджело Мария Рипеллино, выразившего на страницах своей одноименной, вышедшей 30 лет назад в Турине книги всю горечь от расставания с любимым городом на берегах Влтавы, стало самым популярным определением чешской столицы, а миф о “городе Замка и Голема” стал частью европейской “культурной энциклопедии”.
Формированию этого мифа способствовали отнюдь не только богатство городского фольклора или специфика литературного “пражского текста”, но и необычность пражского исторического и культурного ландшафта, связанная с одной из главных характеристик чешской столицы — ее многоязычием, сосуществованием в Праге вплоть до середины ХХ столетия трех культур и двух языков.
Сейчас, когда более полувека Прага является, по сути, моноязычным городом, ее поликультурное прошлое может представляться чем-то вроде идиллии, а информация о том, что “Кафка жил за углом” (название одной из книг о Праге начала ХХ века), — дополнительным доказательством “магичности” города, если не средством привлечения в город туристов. Трагический же конец пражского многоязычия вполне вписывается в парадигму “трагичности” города, присущей ему по наблюдению французского историка Эрнеста Дени, сделанному еще на заре ХХ века.
Носители одной из пражских культур — еврейской — или были уничтожены в годы Второй мировой войны, или навсегда покинули город. Пражская немецкая культура пала жертвой нацистского варварства и чешской ксенофобии. Сама чешская культура, вынужденная подчиниться правилам коммунистической диктатуры, оказалась не в состоянии распорядиться доставшимся ей богатством. Утрата многоязычного и поликультурного характера города, безусловно, обеднила не только его культуру, но и внешний облик, и специфическую городскую атмосферу.
Однако ошибкой было бы считать историю чешской столицы, сложившуюся “цепочкой ситуаций, в которых… встречались, взаимодействовали и существовали рядом друг с другом большие и малые, господствующие и подчиненные национальные и этнические группы” (Pes╓ek 2001, 9[1]), идиллией. Многоязычная Прага еще со Средних веков была, по словам чешского историка Яна Кршена, “конфликтным сообществом”, свидетельством чего являются многочисленные межнациональные и межрелигиозные столкновения и культурная разделенность. Вторая половина XIX и начало ХХ века — “золотой век” пражской культуры — в этом смысле не были исключением; национальное соперничество между чешским большинством, немецким меньшинством и евреями, нередко бывшими чуждыми обеим этим группам, привело и к разделенности пражской культуры, своеобразному “апартеиду”. Тем более интересно проследить, как многонациональный характер города и страны, с одной стороны, влиял на развитие культур различных пражских этнических групп, с другой — каковы были возможности выхода из гетто, преодоления разделения, формирования некоего общепражского культурного сообщества. В этом смысле пражское многоязычие рубежа веков, история которого была насильственно прервана, может служить интересным примером сосуществования культур в условиях господства национализма, появления центростремительных тенденций при доминировании центробежных сил. Возможно, на одновременном притяжении и отталкивании разных полюсов пражской культуры и была основана ее “магическая” специфика.
2
Специфику многонациональной Праги лучше всего выразил пражский еврейский немецкоязычный писатель (это громоздкое определение нам не раз придется повторить по ходу текста) Оскар Винер, назвавший город на Влтаве “Dreivolkerstadt”, то есть “городом трех народов” — чешского, немецкого и еврейского. Конечно, помимо этих “трех народов” в Праге жили и “итальянцы, французы, испанцы, голландцы, шотландцы, ирландцы, несколько позднее — южные славяне, словаки, русские и украинцы…” (Pes╓ek 2001, 9). Но именно чехи основали город, дали ему имя и составляли большинство его населения. Именно носители немецкого языка из различных областей Германии превратили Прагу из столицы отдаленного славянского княжества в европейскую метрополию. И именно евреи, нашедшие в Чехии, несмотря на все трудности, сопровождавшие жизнь “избранного народа” в эпоху Средневековья и позднее, свою “землю Ханаанскую”, в Средние века принесли в Прагу аромат экзотики и древней мудрости, а в начале XX века создали, пожалуй, лучшие тексты пражской литературы.
Чехия оказалась единственным крупным территориальным образованием в рамках Священной Римской империи с преобладанием славянского языка. Ей удалось избежать насильственного онемечивания, ставшего роковым для многих западнославянских и балтийских племен. В то же время, в отличие от Польши и Венгрии, также ставших частью западно-христианского мира, однако сохранивших полный суверенитет и относительную мононациональность населения, Чехия оказалась прочно связанной с германским миром, немецкой культурой и языковой стихией. Так уже в XII—XIII веках в Чешском королевстве начало формироваться уникальное славянско-немецкое население.
Прага с момента основания развивалась как город, открытый приходящим извне, как потенциальный пункт притяжения для всей огромной области к востоку от Рейна и к северу от Дуная. Уже первое упоминание о чешской столице — в записях еврейского купца родом из Кордобы Ибрахима ибн Якуба, посетившего город в 965 году, — характеризует Прагу прежде всего как крупный торговый центр, в котором встречаются представители разных народов, говорящие на разных языках: “Город Фрага… величайший в торговле. Русы и славяне приходят сюда из города Кракова за товаром. А из страны турков (т.е. венгров) мусульмане, евреи и турки тоже с товаром и с торговыми монетами” (Polis╓ensky╢ 1999, 15).
Характер Праги как крупного торгового центра привел и к появлению на ее территории постоянно расширяющегося еврейского поселения. Евреи появились в Праге не позднее 995 года (под этой датой автор знаменитой “Чешской хроники” Вацлав Гаек из Либочан отмечает их участие в конфликте между язычниками и христианами на стороне последних), а вероятнее, и раньше — как мы могли заметить, о своих соплеменниках упоминает и ибн Якуб [2]. Существование сильной еврейской общины почти на тысячелетие стало одной из главных характеристик Праги в общеевропейском масштабе.
Немецкоязычное население (в основном из Саксонии, Силезии, Баварии) начало массовое переселение в чешские земли в XII—XIII веках. Под свою “милость и охрану” взял пражских немцев в 1174 году король Собеслав II, а впоследствии и Пршемысл Отакар II, при котором немецкий стал модным языком при дворе.
Приход в Прагу большого числа немцев, наряду с постоянно усиливающимся влиянием еврейской общины и сохранением особенностей крупного торгового центра, превратил Прагу в “город в европейском смысле слова” (Demetz 1998, 92), то есть истинно многоязычный.
Чешско-немецко-еврейское сосуществование, разумеется, не обходившееся без конфликтов, однако позволявшее развиваться культурам и языкам всех трех народов, не пало жертвой даже одного из величайших потрясений чешской истории — битвы на Белой горе (1620) и последовавшей за ней Контрреформации, в ходе которой были почти полностью ликвидированы чешскоязычное дворянство и другие элитарные социальные группы. Изменился лишь характер совместной жизни и взаимодействия трех культур, и ситуация приобрела черты явного неравноправия: к середине XVIII века немецкий язык, ставший к тому времени абсолютно господствующим при габсбургском дворе, практически полностью занял лидирующее положение в общественной и культурной жизни Праги. Началась — по определению Яна Паточки — “малая” история Чехии, главной движущей силой которой стала борьба за национальный язык.
3
В наибольшей степени оказались подвержены германизации жители пражского гетто. Ассимиляции еврейского населения, составлявшего до 10% пражан, вплоть до XVIII века, естественно, препятствовал его специфический статус “острова” в христианском “море”, его отличность от других.
По-видимому, большинство пражских евреев так или иначе владели основными языками христианского населения города (чешским и немецким), для коммуникации же между собой использовался так называемый Juden-deutsch, или “dajc╓”, то есть пражский вариант идиш.
Поворотным моментом в истории как пражского еврейства, так и пражского многоязычия вообще стали языковые эдикты императора-реформатора Иосифа II. Наряду с “Патентом о толерантности”, предоставившим евреям религиозные и основные личные права, было принято несколько решений, цель которых заключалась в германизации общественных институтов империи, в том числе сферы образования. Если “до восхождения Габсбургов на чешский трон чешский был в гетто привычным разговорным языком”, то “при Иосифе II и в гетто германизация приобрела такие масштабы, что чешский оказался в совершенно второстепенном положении” (Ryba╢r 1991, 93). Полностью из обращения он не вышел, поскольку пражские евреи поддерживали торговые контакты не только с жителями Праги, но и с населением соседних чешских сел и деревень. Однако обязательное и для жителей гетто представление аттестатов об образовании в немецких школах перед свадьбой, принятый в 1787 году декрет об обязательном изменении еврейских имен и фамилий, а также, естественно, дальнейшая германизация Праги (перевод делопроизводства полностью на немецкий) привели к тому, что большинство жителей гетто выучились письменному немецкому языку, а разговорный немецкий окончательно вытеснил идиш.
“Именно германизация… принесла… чешским евреям немалые проблемы, которые впоследствии пришлось преодолевать с большим трудом”, — полагает Цтибор Рыбар (RybЗr 1991, 93). Эти проблемы были связаны не только со сложными поисками собственной идентичности в меняющемся мире и конфликтах между сторонниками традиции и модернизации, но и с движением чешского Национального возрождения, импульсом для которого стали либеральные реформы того же Иосифа II. “Чешские патриоты, а позднее националисты были убеждены, что евреи, говорившие изначально по-чешски, во времена Иосифа все как один перешли на противоположную сторону и стали участвовать в германизации Праги” (Demetz 1998, 310).
С некоторым преувеличением можно сказать, что чешское Национальное возрождение было плодом “немецкого духа”. По замечанию Э. Радла, у чешского и немецкого патриотизма был один и тот же отец — философ Иоганн Готфрид Гердер (1744—1803). Его учение о национальном духе, и в особенности о духе славянства, стало теоретической основой “проекта” Национального возрождения, разработанного кружком “будителей” под руководством Йозефа Юнгманна.
Деятельность чешских и немецких просветителей до какого-то времени развивалась параллельно и в сотрудничестве друг с другом. Вплоть до 1848 года могло показаться, что так называемый “богемизм”, то есть “географическое” понимание Чехии и сотрудничество чехов и немцев в достижении относительно самостоятельного положения Чешского королевства в рамках Австрийской монархии, имеет шансы на успех. Еще в 1830—1840-е годы немецкий философ из Праги Бернард Больцано полагал, что в Чехии может возникнуть многоязычное сообщество, подобное Швейцарии, — особая “богемская” нация, объединяющая местных чехов и немцев по принципу не языка, а гражданства, принадлежности к данной территории. Однако, в том числе и под влиянием получившего распространение в кругах чешских интеллектуалов в 1820—1830-е годы панславизма, преимущество получило понимание социально-историческое, в соответствии с которым “нация” признавалась совершенно отдельным продуктом природы, связанным общим “духом”, а язык — главным выразителем этого “духа”.
Именно борьба сначала за воссоздание, а затем за распространение чешского языка стала главным содержанием как Национального возрождения, так и всей “малой истории” Чехии. Язык стал основным различительным признаком, именно по языковой границе стала проходить линия фронта в “межнациональных спорах”, “классической территорией” которых “от начала XIX века стали Чехия и Моравия” (RЗdl 1993, 7).
В трудах Юнгманна и его последователей был намечен своеобразный “проект” возрождения чешской культуры. Создание современной чешской нации — по “заветам” Гердера — происходило прежде всего по принципу языкового, затем — исторического и культурного и лишь в последнюю очередь — территориального единства. Первой задачей чешского образованного общества стал отказ от использования в общественной жизни, науке и литературе немецкого языка и переход на чешский.
Этот процесс, безусловно, был постепенным: еще первое издание “Истории чешского народа” Франтишека Палацкого в 1830 году вышло по-немецки. По-немецки начинал писать в конце 1820-х годов и величайший чешский поэт-романтик Карел Гинек Маха. Исторический анекдот того времени приписывает одному из видных “будителей” чешского народа (чаще всего — Палацкому) слова, произнесенные якобы на одной из встреч чешских патриотов в пражской пивной: “Вот если бы в этой пивной сейчас обрушился потолок — пришел бы конец чешскому народу”.
Облегчало задачу деятелей Возрождения то, что родным языком большей части жителей Праги все же продолжал оставаться чешский, на котором, естественно, они и общались между собой в быту. Этому, кстати, удивлялись многочисленные иностранные гости города, видевшие в Богемии всего лишь одну из австрийских провинций [3]. Непонятный, загадочный язык жителей города становился для иностранных писателей-романтиков одним из источников вдохновения, утверждал их в определении Чехии как “таинственной”, “непохожей” земли.
Власти не особенно стремились к германизации пражского простонародья. Вопреки распространенному мнению, господство Габсбургов над Чехией не означало прямого преследования чешского языка — его упадок в XVII—XVIII веках был скорее побочным следствием практически полного исчезновения чешскоязычного дворянства и образованных слоев населения.
Чешских школ до 1848 года в Праге не существовало, однако германизировать детей школьного возраста из числа чехов не представлялось возможным: “Отнюдь не всех учеников даже основных школ удалось научить правильно говорить по-немецки. В конце концов, обучение в это время часто характеризовалось механичностью и зазубриванием больших объемов текстов” (De╓jiny 1998, 95). С другой стороны, не слишком удачная попытка поголовного обучения чешских детей немецкому языку привела к появлению особого “пражского” диалекта, характеризующегося обилием лексических и синтаксических германизмов и весьма сильно отличающегося от того подобия литературного чешского языка, который, опираясь на тексты XVI века, реконструировала “дружина Юнгманна”. Так пражское многоязычие стало одной из причин возникновения характерной особенности чешского языка, ощущаемой и в наши дни: системных различий между литературным и разговорным языком. “Дети (прошедшие обучение в немецких школах) нередко толком не могли говорить ни на одном из языков. Смешение чешского и немецкого не было в Праге чем-то необычным, так что в речи пражан вполне могли появляться, например, такие предложения: Kdyz╓ je hОr le╢r c╓asto aufrufoval, dТte╢ na vs╓echno dobr╓e aufmerkovalo, mohlo si mnoho merkovat” [4] (De╓jiny 1998, 95).
Поворотным моментом в национальной и языковой истории Праги стал 1848 год. Революция в Вене, славянский Съезд в Праге, баррикады на пражских улицах — все эти события похоронили идею “богемизма”. “Буквально за одну ночь над пражскими магазинами появились чешские вывески…” (De╓jiny 1998, 142). “Смена вывесок” в 1848 году, безусловно, носила знаковый характер — чешский язык тем самым окончательно приобрел характер публичного. Прага стала городом, расколотым на две неравные части по языковому, а следовательно, и этническому признаку. Количественное большинство, постепенно, с либерализацией политической атмосферы в империи и дальнейшим развитием национальной культуры переходящее в качественное (в первых относительно свободных выборах пражского магистрата, состоявшихся в 1861 году, этнические чехи одержали сокрушительную победу), составляли чехи. Меньшинство, опирающееся на прочный культурный, политический и экономический фундамент, — немцы. Пражские евреи — третья крупная этническая группа, в 1848 году получившая право (де-факто существовавшее и ранее) селиться за пределами гетто, а в 1867-м — полные гражданские права, — вновь были поставлены перед жесткой альтернативой.
Сделав в конце XVIII века вынужденный выбор в пользу немецкого языка, евреи волей-неволей оказывались на немецкой стороне разделивших город “баррикад”. Между тем рост влияния чешского языка и вообще чешской стихии вызвал к жизни очередную дилемму — продолжать держаться немецкого берега или же предпринимать попытки сближения с чехами.
Немецкоязычная публикация нескольких томов под общим названием “Sippurum” (1847—1864), с подзаголовком “сборник еврейских рассказов, мифов и хроник, достойных запоминания событий и биографий знаменитых евреев различных земель и веков, в особенности Средневековья”, по оценке Петра Деметца, “подготовила почву для будущих поколений еврейских авторов, пишущих по-немецки, в том числе и Франца Кафки” (Demetz 1998, 258—259).
Развитие литературы пражских евреев на чешском языке сопровождалось большими трудностями. Из априори негативного отношения чешских патриотов к “предателям”-евреям следовала и на первый взгляд парадоксальная критика в адрес тех, поначалу немногочисленных, евреев, которые пытались сблизиться с чешской культурой, сделать выбор — пусть не в обычной жизни, но хотя бы в художественных текстах — в пользу чешского языка. Характерным примером может служить один из первых чешскоязычных еврейских авторов Зигфрид Каппер, издавший в 1846 году сборник стихотворений “Чешские письма” (“C╓eskО listy”), содержание которого составили, в том числе, размышления о том, можно ли быть одновременно “сыном евреев” и чехом, любящим свою родину. Каппер, несмотря на сомнения, давал на этот вопрос положительный ответ, чего нельзя сказать о ведущем чешском критике и публицисте того времени — Кареле Гавличеке-Боровском. Гавличек в рецензии на сборник Каппера обрушился на его автора не столько за художественные слабости стихов, сколько именно за их идейное содержание — выражение стремления одновременно остаться евреем и говорить по-чешски. “Если еврей хочет стать чехом, он должен перестать быть евреем”, — бескомпромиссно заявил Гавличек.
Вновь вопрос о сближении пражских евреев с чешским большинством и их перехода на чешский язык общения оказался на повестке дня уже в 1870—1880-е годы. К этому времени немецкоязычная литература пражских евреев достигла уже высокой степени развития.
4
К 1870-м годам политическая, национальная и языковая ситуация в Праге стабилизировалась примерно на таком уровне, на котором она продолжала оставаться вплоть до 1918 года.
Принятая в 1880 году норма о равноправии языков в обращении между подданными и государственными учреждениями, а также достаточно широкие права местного самоуправления позволяли пражскому магистрату [5] вести делопроизводство большей части по-чешски. Прага стала классическим многоязычным городом, где права языкового меньшинства (немцев) были защищены вплоть до 1918 года их доминирующим положением в политике и экономике империи в целом, а также прочным культурным фундаментом, который чехи лишь заканчивали возводить.
“На рубеже XIX и XX веков в пражской агломерации население, происходящее из чешских областей Чехии, составляло более полумиллиона…” (HorskЗ 2001, 123). Родным языком подавляющего большинства этих людей был чешский. Процент людей, говорящих по-немецки, с течением времени неуклонно падал. Если в 1860 году их было около 20%, то в 1910-м — лишь 37 400 человек, или около 6%. Большую часть из них составляли немецкоязычные евреи. С точки зрения национальной, таким образом, Прага (с учетом пригородов) была почти гомогенным городом. Однако влияние носителей немецкого языка на пражскую культуру значительно превосходило те самые 6%.
Естественно, по прошествии времени пражская многоязычная культура рубежа веков и первой трети XX века видится нам как нечто единое. Ощущение общности культурной жизни Праги этого периода возникает и при чтении “Магической Праги” Рипеллино, и при знакомстве с культурологическими работами Томаша Влчека, которому превращение Праги в конце XIX века из провинциального и в основном немецкоязычного города в чешскоязычный современный мегаполис позволило констатировать: “Пересечение различных культурных систем превращало Прагу в пространство, сложность и таинственность которого не имели в то время равных в европейской культуре” (Vlc╓ek 1983, 180).
Однако попытка “задним числом” выстроить безоблачную картину “цветущей сложности” (которая, безусловно, в какой-то степени была характерна для Праги рубежа веков) и не обращать внимания на факторы, препятствующие созданию этой “сложности”, обречена на неудачу. Пражское многоязычие не породило и не могло породить симбиоза культур; его плодом стали две разные (хотя в некоторых отношениях — например, в литературных описаниях Праги — обладающие множеством общих черт) культуры, каждая из которых была по-своему богата и оригинальна. Праге конца XIX — начала XX века можно поставить в заслугу хотя бы то, что она не препятствовала естественному развитию этих культур, каждая из которых считала ее своим домом. Поэтому сейчас для нас не кажется неестественным перечисление в одном ряду имен “пражских” писателей, художников, скульпторов: Кафки и Гашека, Майринка и Манеса, Рильке и Томана, Леппина и Гочара, Кокошки и Штырского. Для их современников подобное перечисление было делом практически немыслимым — “чешская” и “немецкоязычная” (вернее, немецко-еврейская) культуры существовали в Праге параллельно друг другу, почти не вступая во взаимодействие.
Естественно, главной причиной оформившегося в Праге конца XIX века своеобразного культурного “апартеида” была политика. “Война чехов с немцами”, разгоревшаяся с полной силой после 1848 года, была классическим примером противостояния двух молодых наций в эпоху национализма.
Уже “отец чешской нации” Франтишек Палацкий вывел в своем ключевом труде (написанном, как ни парадоксально, именно по-немецки) “формулу” взаимоотношений чешского народа с немцами, не делая при этом различий между жителями Германии и этническими немцами — жителями чешских земель: “…чешская история в целом основывается на спорах с германством, то есть на принятии и отвержении чехами немецких порядков и привычек”. Вслед за Палацким эту мысль повторяли все вожди чешского национализма, включая знаменитых писателей. Уже в 1919 году, после обретения Чехословакией независимости, монументальный реалист Йозеф Голечек провозглашал, что между чешским и немецким населением страны зияет “пропасть, которую невозможно ликвидировать”. Не смог удержаться от рассуждений в подобном духе и первый президент Чехословакии Томаш Гарриг Масарик, который сам стал объектом резкой критики чешских националистов. Вскоре после своего триумфального приезда в Прагу 22 декабря 1918 года Масарик заявил, что чешские немцы должны подчиниться установленным в Чехословацкой республике порядкам, и назвал их “потомками иммигрантов и колонистов”.
В результате обострившегося после 1848 года “последовательного процесса национальной дивергенции и разделения… были разорваны патриархальные связи, основанные на традиции родственных и личных отношений…” (Novotny╢ 2001, 136). Оба этнических сообщества, по мере того как они созревали и усиливали свои позиции, создавали свои самостоятельные экономические, образовательные, культурные, просветительские институты, все более закрывались в самих себе и нередко демонстрировали черты агрессивности по отношению друг к другу.
Так, уже в 1858 году произошел раскол пражского Сословного театра на чешскую и немецкую труппы (чешский Временный театр открылся в 1862-м, Национальный театр был построен к 1881-му и вторично открылся после пожара в 1883-м). В 1882 году был разделен по национальному признаку даже пражский Карлов (тогда Карло-Фердинандов) университет.
Поскольку собственно этническую границу между чехами и чешскими немцами провести было не всегда легко [6], а романтическая концепция языка как выразителя “духа нации” по-прежнему не сошла со сцены, “водоразделом” между чехами и немцами, между чешской и немецкой культурами служил именно язык. Очередным парадоксом пражского многоязычия рубежа веков было то, что в то время в бытовой речи как большинство немцев, так и многие чехи (не говоря уже о евреях) без проблем могли использовать как тот, так и другой язык (естественно, в разной степени свободно на нем разговаривая) [7], но в сфере культуры ограничения были максимально жесткими.
Барьером на пути культурного сближения пражских чехов и немцев становились не только политические предрассудки или язык, но и социальное положение. Большинство пражских немцев и немецкоязычных евреев (“…у кого не было титула и кто не был богат — не был частью немецкой Праги” [Kisch 1952, 81]) принадлежали к высшим слоям общества, были состоятельными людьми (см.: Cohen 1981). Среди чешского же населения “большой Праги”, после того как столица превратилась в крупнейший промышленный центр Богемии, был высок процент бедноты.
И именно в такой атмосфере многоязычного города с очевидным преобладанием чешской языковой стихии, города, состоящего из двух неравных частей, отделенных друг от друга не столько языковым барьером, сколько стеной национального и социального недоверия, возник уникальный феномен пражской немецкоязычной литературы, обычно ассоциирующейся с именами Франца Кафки и Густава Майринка. Однако уникальность этой литературы состоит в том, что названные писатели были лишь верхушкой огромного айсберга пражской немецкоязычной (главным образом еврейской) культуры, возникшего именно на рубеже веков и именно в Праге.
5
Будни пражского “апартеида” красноречиво описал “неистовый репортер”, журналист немецкоязычных газет “Prager Tagblatt” и “Bohemiа”, сторонник сближения пражских немцев и чехов, билингв, один из наиболее колоритных культурных деятелей Праги 1900—1930-х годов Эгон Эрвин Киш (1885—1948): “С полумиллионным чешским населением Праги немцы не вступали ни в какие контакты, кроме деловых… Даже симфонические концерты были одноязычные, одноязычными были купальни, сады, спортивные площадки, большинство ресторанов, кафе и магазинов” (Kisch 1952, 82). Естественно, соблюдение одноязычия не регулировалось какими-либо документами или табличками “только для чехов”; все соблюдалось на уровне общественных конвенций и этнического сознания. Ни один чех просто не мог себе представить, как возможно провести вечер в немецком клубе — знаменитом “Казино”, ни один немец не отважился бы прийти в чешскую “Городскую беседу”.
Помимо клубов и других общественных мест, отдельно друг от друга функционировали организованные по этническому (языковому) принципу культурные и образовательные институты: книгоиздательства, газеты и журналы (в 1892 году издавалось 226 журналов, из них 172 чешских, 42 немецких и 11 двуязычных — сугубо развлекательного характера), школы (начальных школ, естественно, было больше чешских, однако гимназий у чехов и у немцев было поровну — по 5), студенческие союзы, спортивные организации [8], наконец, театры, которые в то время играли роль своеобразного показателя культурного уровня нации. Существование немецкого театра, в частности, “доказывало, что немецкое меньшинство способно благодаря развитию своей культуры защитить свое существование” (De╓jiny 1998, 230). Само собой, “ни один чех никогда не ходил в немецкий театр — и наоборот” (Kisch 1952, 83).
Издаваемые в Праге чешские газеты практически игнорировали события культурной жизни пражских немцев. Естественно, немецкие издания отвечали тем же самым. Так, в 1891 году большинство немецких газет, подробно описав визит императора Франца Иосифа в Прагу, ни словом не обмолвилось о главной цели его визита — посещении организованной чехами Юбилейной выставки.
Не просто автономно, но изолированно друг от друга существовали пражские вузы — чешский и немецкий университеты и политехнические институты. Как вспоминал “Нестор чешской юриспруденции” Виктор Кнапп, помимо чешского юридического факультета, где он учился и преподавал, “существовал еще один юридический факультет… Это был юридический факультет пражского Немецкого университета. Только мы о нем, можно сказать, ничего не знали. Между факультетами не было никаких контактов… Говорить о немецком университете для чешского студента было почти так же неприлично, как идти в немецкий театр…” (Knapp 1998). По словам Киша, немецкий и чешский университеты “были столь далеки друг от друга, будто один из них располагался на Северном полюсе, а другой — на Южном…” (Kisch 1952, 83) [9].
В такой атмосфере нелегко было поддерживать не только профессиональные, но и личные контакты между чешскими и немецкоязычными литераторами. Посредниками между обеими культурами служили малочисленные группы энтузиастов с обеих сторон, а также пражские евреи, для которых выбор языка становился и проблемой выбора идентичности. По сути, вопрос многоязычия в Праге Нового времени был проблемой выбора прежде всего для пражских евреев. Именно они оказались в роли тех, кто пытался соединить “два племени”, совместное существование которых в тогдашней Праге, по недалеким от истины словам чешского поэта Антонина Совы, поддерживалось “лишь силою взаимной ненависти” (Sova 1937, 212).
С падением числа немецкоговорящих жителей Праги и ростом среди них доли евреев последние постепенно стали выдвигаться на ведущие роли в культурной жизни пражских немцев. Точную характеристику этому явлению дал известный немецкий (не еврейский) пражский писатель Пауль Леппин, отметивший в 1917 году: “У нас, немцев… в Праге есть хорошее, тонкое искусство, замечательная печать, театр, воспринимающий новые идеи, литература, по масштабам и по качеству представляющая собой почти рекорд. Нужно признать, что большинство всего этого, более 90% — заслуга евреев… без евреев духовная жизнь в немецкой Праге, вероятно, превратилась бы в тонкий ручеек” (цит. по: RybЗr 1991, 210).
Действительно, пражские немцы — промышленники, банкиры, чиновники, генералы — вряд ли были бы в состоянии поддерживать то качество немецкой культурной жизни в “славянском городе”, которое было свойственно на рубеже столетий Праге. Вполне естественно, что именно евреи — носители немецкого языка — стали двигателями и актерами пражской немецкой культурной жизни.
Это происходило вопреки тому, что под влиянием чешской стихии многие пражские евреи постепенно отказывались от использования немецкого языка и, хотя и довольно медленно, интегрировались в чешское общество. Интересно сопоставить данные переписей населения 1890 и 1900 годов, в соответствии с которыми в 1890 году немецкий язык называли родным 74% пражских евреев, а в 1900-м — лишь 45% (Stolzl 2000, 55). Соотношение немецко- и чешскоговорящих евреев сохранялось до 1938 года примерно в пропорции 50:50. Впрочем, следует учесть, что евреи, считавшие своим родным языком чешский, практически все владели и немецким языком [10], обратная же закономерность действовала не всегда.
Начиная с 1880-х годов стало активно развиваться чешско-еврейское движение, возникли соответствующие общественные организации (“Национальное чешско-еврейское единство”, “Политическое чешско-еврейское единство”, “Союз чешских ученых-евреев” и т.д.). Евреи заняли прочные позиции в чешской промышленности (Богумил Бонди), науке (декан юридического факультета чешского Карлова университета Алоис Цукер), а начиная с 1918 года — и в политике (министры ЧСР Альфред Майсснер и Лев Винтер, издатель влиятельной либеральной газеты “LidovО noviny” Ярослав Странский, председатель “Союза чехов-евреев” Отто Штросс). Однако еврейская литература на чешском языке достигла своего расцвета только в 1920—1930-е годы — поколением позже, чем пражская немецкая литература.
6
Пражская немецкоязычная литература, навсегда прославившая “город трех народов”, — плоть от плоти тогдашней Праги с ее многоязычием и национальной разделенностью. Дело даже не в отражении национальной или языковой тематики в сюжетах произведений и не в смешении в них лингвистических пластов (казалось бы — ожидаемом). Такое смешение, скорее, было характерно для творчества чешских современников авторов “пражского круга”[11]. Пражская немецкоязычная литература была плодом своего времени и в то же время достоянием мировой культуры, но при этом глубинно — не только на тематическом, стилистическом, языковом, а на уровне целостного текста — связана с пражским “гением места”.
Дело, конечно, не в “волшебной таинственности”, которую, по Рипеллино, придавали Праге “соседство и взаимовлияние трех культур” (Ripellino 1996, 29). Скорее, можно согласиться с Павлом Айснером и его теорией “тройного гетто”, в котором жили и вынуждены были творить пражские немецкоязычные евреи.
По мере усиления позиций чехов в среде пражских немцев и евреев возрастало и чувство изоляции, чуждости господствующей иноязычной и инонациональной стихии. Именно изолированность, жизнь в своеобразном вакууме, острое ощущение неотвратимости конца прежнего мира, по мнению авторов и последователей “социологической” и психологической концепций творчества Франца Кафки — Павла Айснера, Эдуарда Гольдштюкера, Вацлава Черного, в 1970-е годы — Жиля Делёза и Феликса Гваттари, — предопределили общий характер пражской немецкой литературы начала века. Для описания данной изоляции П. Айснер (Eisner 1948) предложил теорию “тройного гетто” — национального (религиозного), языкового и социального, в котором жили на рубеже веков пражские евреи [12]. Немцы были отделены от чешского общества и чешской культуры двойным барьером — языковым и социальным, немецкоязычные же евреи — тройным барьером, поскольку они не чувствовали себя “своими” даже в среде немцев. Нет необходимости при этом оспаривать Макса Брода, на склоне лет яростно отвергавшего эту теорию. Всю первую половину жизни Брод и его единомышленники положили на то, чтобы вырваться за пределы своего “гетто”, и не их вина, что сделать это удалось лишь после гибели пражского многоязычия.
Творчество Кафки традиционно служит “образцом” пражской немецкоязычной литературы — “литературы меньшинства” (“миноритарной”), по определению Делёза и Гваттари. Не только чешское, но и мировое литературоведение действительно “открыли” для себя литературу пражских немцев именно тогда, когда серьезно обратились к исследованию творчества Ф. Кафки и “выяснили”, что оно представляет собой не абсолютно уникальное явление, а лишь вершину пражской немецкоязычной сублитературы. Безусловно, атмосфера страха, абсурда, вины, одиночества и непонимания, пронизывающая тексты Кафки, характерна для множества произведений пражских немцев и евреев, а в стилистическом и языковом смысле его проза действительно может служить образцом письменного коммуниката пражского немца (знаменитый сухой, “чиновничий” стиль Кафки объясняется в том числе и особой “правильностью” пражского немецкого языка и некой подсознательной неуверенностью писателя-еврея в его использовании). Однако, естественно, произведения Кафки не вписываются полностью в культурные и социологические рамки “литературы меньшинства” — отсюда и десятки различных интерпретационных подходов к его творчеству. В этом, как и во многих других смыслах, Кафку нельзя считать “образцовым” пражским немецкоязычным евреем.
К родному городу пражские евреи и немцы питали двойственные чувства. Будучи 40-тысячным меньшинством в огромном, более чем полумиллионном, экономическом и культурном центре Восточной Европы, немецкоязычное население, естественно, находилось в парадоксальной психологической ситуации — город, с которым была связана их жизнь, в котором существовала и процветала богатейшая немецкоязычная культура, одновременно был столицей нации, выступавшей в роли их явного политического противника. “Пражские немецкие писатели чувствовали по отношению к своему родному городу определенное отчуждение, и все же он их притягивал к себе. Из этого противоречивого драматического отношения возникали сложные чувственные реакции, в которых доверие перемешивалось с отчуждением, магическая притягательность с упрямым отвержением, любовь с ненавистью” (VeselЗ 2001, 282).
Трагически-раздвоенное отношение к Праге — как к родному городу и как к символу грядущего конца старого мира, старой культуры — во многом предопределило характер пражской немецкоязычной литературы, ее основные мотивы, в том числе обращенность к прошлому, фантастике и мистике.
Конечно, отнюдь не все произведения пражских немцев и евреев были проникнуты пессимистическим или мистическим духом. Однако “миф старой Праги”, так же как и “предчувствие конца”, лежит в основе большинства из них, даже тех, в которых преобладает чувство любви к городу, а не отчуждения от него. Как отмечает Т. Влчек, “немецкоязычная литература… была отмечена мифом старой Праги, вероятно, еще более выраженно, чем культура чешская. Старая Прага была для нее ностальгическим воспоминанием об исчезающем тихом свете родного дома” (Vlc╓ek 1986, 23).
Выбор в пользу ухода в прошлое и в неразрывно связанные с прошлым “магического города” и духом еврейских легенд фантастику и мистику сделали многие немецкие и еврейские авторы. Наиболее колоритными среди них, безусловно, были банкир и писатель-мистик Густав Майринк (вопреки распространенному мнению, не еврей по происхождению), покинувший Прагу уже в 1902 году, однако писавший о ней до самой смерти и прославивший ее (и самого себя) романами “Голем”, “Вальпургиева ночь”, “Ангел западного окна” и т.д., и “некоронованный король пражской богемы” Пауль Леппин (1878—1945), которого “манила Прага призрачная, гибнущая, загнивающая, Прага-Брюгге” (Eisner 1948, 77). Роман Леппина “Путь Северина во тьму” (1914) особенно четко выразил отношение пражского немца к родному городу. В этом “пражском романе о чудовищах”, как звучит его подзаголовок, “чудовища” являются не в виде глиняного истукана-Голема или других персонажей мрачной пражской фантастики — опасным, страшным и в то же время обладающим огромной привлекательной, роковой силой оказывается сам город: “Улицы его заканчивались неизвестностью, и несчастье подстерегало там на каждом шагу… Сатана там всюду расставил свои капканы, в храмах и публичных домах” (Leppin 1992, 117). Прага приобретает над своими обитателями, в том числе и над героем, “неведомую и страшную власть, вытаскивает… из полных ужаса снов и бросает в свои объятия” (Leppin 1992, 48—49).
Цепочка любовных связей с девушками разных национальностей, которые переживает молодой герой, становится, как и в других произведениях пражских немцев и евреев (например, “Чешской служанке” Макса Брода), аллегорией взаимоотношений с Прагой, страстных и мучительных, приносящих герою мгновения наслаждения и приводящих его на порог самоубийства. Каждая из любовниц Северина символизирует определенную особенность характера самого города. Чувственная и гордая Зденка выражает самое сильное — “славянское” начало города, Сюзана — еврейское, Карла воплощает немецкий оккультизм, монашка Регина — мистическую сущность города, наконец, Милада из пивной “У паука” открывает перед Северином “пропасти наслаждения, в которых он тонул с одичавшими и сумасшедшими чувствами и с раненой душой” (Leppin 1992, 96).
Впрочем, особенностью пражской немецкоязычной еврейской литературы стал не только ее общий настрой и основные мотивы, но и то, на что исследователи, зачарованные мрачными фантазиями Майринка, Леппина и их последователя, приобретшего популярность в 1920—1930-е годы Лео Перутца, редко обращают внимание. Именно еврейские писатели, входившие в так называемый “пражский круг”, попытались воспользоваться возможностью вырваться из “гетто” и пойти по пути сближения с чешской культурой.
Душой и организатором “пражского круга” стал театральный критик, писатель, переводчик и общественный деятель Макс Брод (1884—1968), известный прежде всего как друг и издатель произведений Франца Кафки. “Бастионом”, своеобразным “мостом”, соединявшим чешский и немецкий “берега” пражской культуры, стало знаменитое кафе “Арко” на углу улиц Длаждена и Гибернска. Большинство завсегдатаев кафе — “арконавтов” — отлично владело чешским языком [13], переводило чешские книги на немецкий и охотно говорило по-чешски с чехами.
“Молодые писатели и художники… сторонились официальных немецких кругов” (Kisch 1952, 84) — и, соответственно, не признавались этими “кругами” за “своих”. Настоящими “пражскими литераторами общественность считала тех поэтов, которые никогда не ходили в многоязычные кафе, а посещали лишь немецкое кафе “Континенталь” и немецкое “Казино”” (Kisch 1952, 71), представителей основанного в 1871 году пражского “союза немецких писателей” “Конкордия”, ведущую роль в котором играли лирики старшего поколения Фридрих Адлер и Гуго Салус.
К так называемому “узкому пражскому кругу”, помимо самого Брода и Франца Кафки, относились также музыкальный критик Оскар Баум (1883—1941), философ Феликс Велтш (Weltsch) (1884—1964), а позднее и более молодой, чем они, поэт — один из основоположников экспрессионизма — Франц Верфель (1890—1945). В “широкий пражский круг” завсегдатаев “Арко” и других многоязычных кафе входили выдвинувшиеся на первый план уже после образования Чехословацкой республики Вилли Хаас (1891—1973), Эгон Эрвин Киш (1885—1948), Отто Пик (1887—1940), Иоганнес Урзидилл (1896—1970)[14], поэт и переводчик Камилл Хоффманн (1879—1944), иными словами, большинство молодых немецкоязычных еврейских литераторов.
Близок был к “пражскому кругу” и молодой Рильке, начавший свой путь в литературе как “пражский поэт Рене Рильке”. Именно он в конце 1890-х принадлежал к числу наиболее горячих сторонников чешско-немецкого культурного сближения. Его первый поэтический сборник “Larenopfer” (“Жертвы богам юности”, более принятый русский перевод — “Жертвы ларам”, 1896) выделяется из общей массы пражской немецкоязычной литературы чувствующимся в нем искренним интересом молодого автора к чешской истории и культуре, симпатиями к идеям славянства, гусизму, чешскому Национальному возрождению.
Мне так сродни
Чешских напевов звуки —
Смутную боль разлуки
Будят они.
(Пер. Т. Сильман; Золотое сечение 1988, 213)
Конечно же, молодой поэт не был понят ни современниками-чехами, ни немцами. Рильке навсегда покинул родной город в 1901 году, уехав на учебу в Мюнхен, успев издать до отъезда, помимо новых стихотворных сборников, “Два пражских рассказа” (“Zwei Prager Geschichten”, 1899), в которых обратился к легендам из прошлого чешской столицы.
Участники кружка немецкоязычных экспрессионистов “Das J’unge Prag” (“Молодая Прага”), организованного вокруг Пауля Леппина и Виктора Хадвигера (1878—1911), “возмущали мещанство своим экстравагантным поведением и не таили своего хорошего отношения к молодым чешским писателям, за что подвергались критике в немецкой печати” (RybЗr 1991, 224).
Леппин, как и Рильке, был знаком и даже дружен, в частности, со свободными от националистических клише старшего поколения чешскими “декадентами” — редакторами журнала “Модерни ревю” Арноштом Прохазкой и уже упоминавшимся Иржи Карасеком. “Культ красоты и искусственного рая, выраженный эротизм и пессимистический взгляд на мир сближали немецких неоромантиков с чешским литературным декадансом” (VeselЗ 2001, 281). Недаром на страницах этого чешского журнала печатались стихотворения Леппина и молодого Рильке.
“Пражский круг” поддерживал хорошие отношения также с группой чешских анархистов во главе с С.К. Нейманном. Свидетельство тому — его некролог на смерть Франца Кафки — событие, официальными чешскими изданиями оставленное без внимания. Нередкими участниками дружеских встреч и творческих вечеров “пражского круга” были чешские литераторы левой ориентации и предшественники художественного авангарда, — например, редактор социал-демократической газеты “PrЗvo lidu” (“Право народа”) Антонин Мацек и один из ее авторов — молодой Ярослав Гашек.
Местом встреч чешских и немецких молодых интеллектуалов и представителей богемы становились, помимо “Арко”, и другие пражские кафе [15], кабаре и кафешантаны. Наиболее успешные пражские кабаре “Рококо” (где выступал знаменитый автор и исполнитель сатирических куплетов Карел Гашлер) и “Люцерна” посещала двуязычная публика, и куплеты исполнялись вперемешку по-чешски и по-немецки. В 1913 году открылось знаменитое кабаре “Монмартр” — истинный центр пражской многоязычной культуры, завсегдатаями которого были Киш, Брод и Гашек. Актеры этого кабаре чередовали чешский и немецкий языки с идиш.
Важной стороной деятельности “пражского круга” были переводы с чешского на немецкий. Особенно активны были переводивший поэзию Верфель, Брод, ставший посредником на пути к мировой славе бравого солдата Швейка, и Франц Карл Вайскопф (1900—1955), благодаря которому “уже в начале 30-х годов в контекст мировой литературы были включены стихотворения” чешскоязычных поэтов Франи Шрамека, Константина Библа, Ярослава Сейферта и Франтишека Галаса (ReinerovЗ 2001, 43).
Благодаря “пражскому кругу” ворота “гетто” чуть-чуть приоткрылись — некоторые произведения пражских немцев все же переводились на чешский (рекорд здесь поставил, конечно, “Голем” Майринка, появившийся в 1915 году и переведенный уже в 1917-м). Однако ни эти переводы, ни личная дружба с отдельными деятелями чешской культуры не могли заполнить пропасть, зиявшую между двумя неравными и неравноправными частями Праги.
Интересно проследить историю отношений Франца Кафки с чешской культурой и восприятия его творчества чешским обществом.
Отношение Кафки к “чешской Праге”, вероятно, предопределялось особенностями его характера и положения пражского немецкоязычного еврея. Кафка и чешская Прага были чужими друг другу, несмотря на искренний интерес, который автор “Процесса” проявлял к некоторым фактам чешской истории и культуры. Вопреки ряду “свидетельств” и предположений, Кафка “никогда в совершенстве не овладел чешским” (Demetz 1998, 437), доказательством чего служат и грамматические ошибки в деловых бумагах и письмах, и признания самого писателя в письме к сестре Отле. Потому его “выбор” в пользу немецкого языка — факт, который играет важную роль в концепции “литературы меньшинства” Ж. Делёза, выбором на самом деле не был.
Одной из граней отношения Кафки к “чешской Праге” стали его отношения с Миленой Есенской. Эта история была уже не раз рассказана; том “писем к Милене” вошел в “канон” произведений автора “Процесса”. Милена была одним из тех немногих пражских интеллектуалов, кто действительно принадлежал к двум культурам одновременно. Чешка по национальности и по языку, радикальная социалистка по убеждениям, она была “своей” и для “пражского круга”. Как вспоминает П. Деметц, “Милена, сидя в кафе “Арко”, могла наилучшим способом провоцировать своего отца, кондового чешского националиста, который всем сердцем ненавидел ее немецких и еврейских знакомых” (Demetz 1998, 430). То, что в историю она вошла прежде всего как подруга Кафки, ничуть не отменяет того, что М. Есенская была одной из самых интересных фигур пражской культурной жизни 1910—1930-х годов.
Именно благодаря ей в 1920 году в журнале Станислава Костки Нейманна “Kmen” был опубликован рассказ Кафки “Кочегар” (одна из глав незаконченного романа “Америка”). Всего при жизни писателя по-чешски было опубликовано лишь семь его рассказов. Естественно, имя автора, признанного впоследствии величайшим писателем-пражанином, вплоть до самой смерти Кафки оставалось чешским читателям практически неизвестным. После смерти Кафки в коммунистической и левой чешской печати появилось шесть некрологов, причем автор “Кочегара” удостоился такой чести, скорее всего, не за художественные достоинства своих произведений, а за то “идейное содержание”, которое углядели в них ведущие культурных рубрик. Так, С.К. Нейманн прямо назвал Кафку “коммунистом”; то же повторил и автор другого некролога, Ян Грмеля, у которого юрист Кафка стал не только “коммунистом”, но и “доктором медицины”. “Открытие” Кафки чешским обществом, по сути, произошло лишь во времена “оттепели” конца 1950—1960-х годов, когда Кафка стал “иконой” для молодых чешских писателей.
Чешскому обществу рубежа веков пражская немецкоязычная культура не была интересна [16]. Гораздо более его привлекало то, что делается в Париже, Лондоне, Риме (а после 1917 года — и в Москве), чем в соседних кварталах Праги. Горьким парадоксом стало то, что осознание значения этой литературы и вообще пражской немецкоязычной культуры пришло лишь тогда, когда культура пражских немцев и евреев и многие ее носители ушли в небытие.
6
Начало Первой мировой войны в чешских землях ознаменовалось отчаянными попытками германизации по крайней мере “фасада” общественной жизни (запрет чешских надписей, книг с патриотической тематикой, закрытие памятника Яну Гусу). И после чешского “национального переворота” 28 октября 1918 года первыми жертвами пали немецкие вывески, таблички с названиями улиц и “имперские” памятники. Прага вступила в новую историческую эпоху — чехи стали не только представителями большинства, но и носителями политической власти в новом государстве. Немецкий язык, вопреки замечанию Радла о том, что “двуязычность и триязычность у нас суть естественные требования” (RЗdl 1993, 240), так и не приобрел статуса государственного.
Несмотря на сохранение многоязычного характера Праги, “существовавшая в прошлом культурная жизнь города… после Первой мировой войны уже никогда не возродилась в полном объеме. Предвоенное чешско-немецкое (с элементами еврейства) сообщество все более и более становилось лишь воспоминанием прошлого…” (De╓jiny 1998, 348). Сразу после войны из Праги началась “утечка мозгов”, которая, по словам Карла Кролопа, уже не прекращалась до самой Второй мировой войны. Город покинули Франц Кафка, Эрнст Вайсс, через некоторое время — Франц Верфель и некоторые другие писатели.
Большинство немецких культурных институтов продолжало существовать (исключением стал Сословный театр, в ноябре 1920 года захваченный толпой чешских националистов и ставший чешским). По-прежнему Макс Брод собирал вокруг себя в кафе “Арко” молодых еврейских литераторов и пропагандировал среди них чешскую литературу. Многие из них работали в государственном пропагандистском издательстве “Орбис” и немецкоязычной официальной газете “Prager Presse”, в которой иногда появлялись интервью самого президента Масарика. Выпускались книги и фильмы на немецком языке. Немецкоязычные литераторы получали чехословацкие государственные премии (в их числе в 1930 году был и Макс Брод). Однако немецкоязычная пражская культура межвоенного времени так и не достигла уровня культуры предвоенной — и опять-таки не смогла найти пути к чешскому большинству. “Обе культуры, конечно, и в 20-х и 30-х годах жили в гармонии… но лишь параллельно друг с другом” (KarnТk 2003, 325).
Границы немецкоязычного “гетто” сузились — во многом и потому, что все большее и большее число пражских евреев делали выбор в пользу чешского языка. Эпоха Первой Чехословацкой республики стала “золотым веком” чешскоязычной еврейской литературы. Число первоклассных писателей-евреев, творивших на чешском языке, превысило число немецкоязычных авторов сходного уровня. Достаточно назвать имена Ивана Ольбрахта (1882—1952), Карела Полачека (1892—1944), Франтишека Лангера (1888—1965), его брата, сиониста Иржи (Георга Мордехая) Лангера (1894—1943) [17], Рихарда Вайнера (1884—1937), Иржи Ортена (1919—1941), Иржи Вайля (1900—1958) и перешедшего в 1920-е годы в основном на чешский язык Павла (или Пауля) Айснера (1889—1958). “Чехизация” пражских евреев продолжалась более быстрыми темпами по мере роста в немецком меньшинстве антисемитских настроений. Феномен “пражского круга”, таким образом, постепенно становился достоянием истории.
Интересным, хотя и недолго существовавшим элементом мозаики пражского многоязычия стали две волны эмиграции в чешскую столицу — русской (межвоенная Прага на какое-то время стала домом для Марины Цветаевой, Аркадия Аверченко, Николая Лосского, Евгения Чирикова, Романа Якобсона и других) и немецкой (после прихода к власти Гитлера Прага превратилась в “пересадочный пункт” для евреев и антифашистов из Германии). До самых черных дней 1938 года Прага оставалась открытым миру, иноязычным гостям и чужим культурам городом. Однако капитуляция Чехословакии перед диктатом держав в сентябре 1938-го и оккупация страны в марте 1939 года положили конец существованию пражского культурного сообщества. Началась последняя стадия трагедии пражского многоязычия.
7
Прежде чем подвести итоги, обратимся к одному малоизвестному случаю тематизации многоязычия в чешской литературе. До сих пор речь у нас шла в основном о “литературе меньшинства” — творчестве немецкоязычных пражан. Однако и в творчестве собственно чешских писателей можно найти примеры взаимодействия языков и культур и, наконец, истинного билингвизма.
Билингвизм, распространенный среди пражских чиновников [18], как уже сказано, был редок в культуре Чехии. Как представители “пражского круга”, так и блестяще владевшие немецким чехи и чешскоязычные евреи, как правило, все же создавали свои произведения на каком-либо одном языке. Уникальным исключением является фигура Павла Айснера, пражского еврея, начавшего с переводов чешских авторов на немецкий язык, в 1920-е годы перешедшего в основном на чешский, переведшего “Процесс” Кафки и “Доктора Фаустуса” Т. Манна, а уже после Второй мировой войны издавшего одну из самых интересных книг о разговорном чешском языке.
Наиболее выдающимся чешско-немецким билингвом в литературе XX века стал, однако, прозаик и поэт Якуб Демл (1877—1961). Интересен не столько сам факт его билингвизма, сколько то, в какой именно момент своей жизни и для создания каких текстов он обратился к немецкому языку.
Демл не был пражанином, хотя в 1910-х годах и прожил в столице несколько лет. Большую часть жизни он провел в моравском городке Тасов. Блестящее знание немецкого он приобрел, обучаясь сначала в классической гимназии, а затем в богословской семинарии в Вене. Литературная и не только литературная биография священника Якуба Демла была весьма бурной. Нередко его называют одним из основоположников чешского экспрессионизма (в его текстах 1910-х годов — “Крепость смерти” и “Танец смерти” — отмечается немало общих черт, например, с произведениями Германа Броха и Георга Тракля).
Трагическим рубежом для Демла стало начало 1930-х годов. Резкая критика, обрушившаяся со всех сторон на книгу воспоминаний о его учителе Отакаре Бржезине (справедливости ради — весьма тенденциозную, а иногда и просто лживую) и смерть “ангела-хранителя” его дома в Тасове Павлы Китлицовой надломили личность писателя. Результатом стал последний всплеск его уникального таланта — так называемый цикл “Забытый свет” — несколько произведений, созданных в 1934—1936 годах.
Удивительно, что исследователи творчества Демла говорят о “цикле”, хотя часть произведений, написанных Демлом в эти “черные” для него годы, написана по-чешски, а часть — по-немецки. Взаимосвязь между этими текстами сильнее языковых различий. Более того, структура “цикла” позволяет предположить, что немецкий язык сыграл роль своего рода “катализатора” творческой энергии Демла и одновременно иной знаковой системы, в которой было воплощено то, что писатель не мог сказать по-чешски.
Центральное произведение цикла — “Забытый свет”, книга, названная Р. Якобсоном “самым трагическим произведением чешской литературы”. В монолог человека (герои всех книг Демла носят имя Якуб Демл — по степени аутентичности и интимности его творчество, пожалуй, в чешской литературе не знает себе равных), потерпевшего жизненную катастрофу, одинокого, разочарованного, ненавидящего и ненавидимого, вкрапляются — это стало “фирменным знаком” прозы Демла — цитаты из писем, рецензий на его творчество, Библии и богословских трудов, стихотворные фрагменты и, наконец, отступления от “сюжетной” канвы (если о ней применительно к прозе Демла вообще можно говорить). При этом произведение, признаваемое сейчас, по прошествии лет, одной из вершин чешской литературы, по сути, является двуязычным. Удивительно, что никто из исследователей до сих пор специально не отметил тот факт, что около пятой части текста составляют пассажи на немецком языке, оставленные автором без перевода.
Использование немецкого в “Забытом свете”, безусловно, носит умышленный, структурный характер. Текст призван производить впечатление “потока сознания”, несколько отредактированного при перенесении на бумагу. Чешско-немецкая языковая смесь, постоянные “перескоки” с одного языка на другой очень четко отражают билингвальный характер мышления человека, который уже не пытается облечь поток своих мыслей в форму какого-то одного языка, а выбирает тот язык, который первый приходит ему на ум. Обращаясь на протяжении всего текста к “господину Б.М.П.”, письмо от которого стало поводом для написания “Забытого света”, по-чешски, автор вдруг переходит на немецкий (немецкий текст выделен курсивом): “Пан… пан… пан… пан… — о моем сане ее губы совсем забыли. И сам я забыл. Дай Бог, чтобы все меня простили. Я от всего сердца прощаю Вас, господин Б.М.П., но эти раны слишком глубоки и страшны для того, чтобы я о них забыл. Не нужно ли сказать — чтобы я не забыл? А за пани Ножичковой я должен был идти на поле…” — и далее по-чешски. Иногда немецкоязычный текст, непосредственно следующий за чешским, будто бы служит для дополнительного объяснения, раскрытия “свернутой” идеи: “Нет ничего более грустного, чем лампа, светящая днем, та, которую забыли погасить. Может быть, и не забыли, просто рука уже не была достаточно сильна, чтобы погасить этот ненужный свет. Под твою охрану мы стремимся, о святая Богородица!.. Обрати к нам свои милосердные очи!” — и далее объясняется разница между конструкцией uns zu, как молились монашки в Карловых Варах, и zu uns, как привык молиться сам Демл: “…в этом огромная разница — эти преподобные Сестры подчеркивали ОБРАТИ, я же, это ОБРАТИ безусловно предполагая, выделял самого себя. Какая слепота, какая гордыня с моей стороны! Ведь мне на это можно бы было ответить: Моя мать — святая Анна, мой сын — Иисус, так что я совершенно не обязана заботиться о Вашем здоровье и благополучии!” Демл здесь вкладывает в уста девы Марии слова одного из своих немецких корреспондентов.
В случаях, когда Демл специально “оговаривается”, что следующий пассаж будет произнесен по-немецки, а не по-чешски (“Боже, если бы я мог сказать это по-чешски, я бы все за это отдал!”, “Я пишу это по-немецки, потому что по-чешски — для кого бы я это писал?” (Deml 1998, 15), “Я вам лишь скажу — хотя к чему уродовать дорогой мне родной язык — я скажу вам на языке Гитлера” (Deml 1998, 29)), использование немецкого служит сигналом для четко определенного читателя — судетской немки графини Катарины де Свеертс-Шпорк (незадолго до написания “Забытого света” отвергнувшей Демла), скрытым посланием к которой является весь текст. Одна из основных и постоянно повторяющихся идей произведения — идея “проклятости” писателя “чешским и немецким народом” — находит, таким образом, в тексте вербальное воплощение. На проклятия чехов Демл отвечает проклятиями по-чешски, на “проклятие” немцев в лице графини — проклятиями по-немецки.
Помимо “Забытого света”, немецкий язык Демл использует еще в трех книгах цикла — “Памятный день в Куксе”, “Solitudo” и “Песня безумного солдата”, или “Das Lied eines wahnsinnig gewordenen Soldaten”. Последние два стихотворных сборника полностью состоят из стихотворений на немецком языке. Выбор в пользу немецкого опять-таки, насколько можно судить, был сделан автором сознательно. “Песня безумного солдата”, “которую поет сошедший с ума, смертельно раненный солдат, разорванный на куски, и вступает в спор с Богом” (Putna 1998, 478), означает возвращение к поэтике экспрессионизма, и немецкий язык служит ясным знаком необходимости прочтения этого сборника именно в таком контексте. Однако, пожалуй, смысл использования немецкого состоит не столько в этом, сколько в том, что устами “безумного солдата” и на неродном немецком языке Демл в “Песне…” отваживается на кощунство, на проклятия в адрес Бога:
Кто ты?
Судья мой? Утешитель?
Мой брат? Или сестра?
Убийца душ? Иль тел? О Боже,
Палач мой!
<…>
О Боже, сохрани мои уста,
Чтоб не изречь проклятья —
Страшнейшего в сей жизни!
<…>
Ты сам нарушил свое слово, которое дал, —
Ты сам себя обманул, сам себя обокрал!
(Deml 1991, 99—110)
“Теперь понятно, почему Демл в чешском предисловии пишет, что эти стихи не может перевести на чешский: “…это стало бы моей смертью”. Это из-за проклятий, которые по-чешски он так и не высказал!” (Putna 1998, 478). Отказ от “автобиографичности” героя и использование другого языкового кода, безусловно, могут быть достаточными интенсификаторами смысла стихотворений, которые звучат в таком контексте как трагическое завершение темы “Забытого света”: проклятым оказывается не только человек, но и Бог.
8
Обращение к немецкому языку было в творчестве Демла лишь эпизодом — но эпизодом вершинным. После цикла “Забытый свет” этот “прOклятый поэт” уже не написал ничего, что могло бы сравниться по художественному уровню с этим шедевром. Так произведения Демла 1930-х годов стали, по сути, “лебединой песней” многоязычия в Чехии [19]. С некоторым преувеличением можно сказать, что трагические видения “Танца смерти” Демла воплотились в “Пражском танце смерти”, как назвала свой роман о преследовании победителями-чехами мирного немецкого населения Ольга Бареньи, до 1945 года писавшая по-чешски, а после изгнания немцев (в том числе и ее самой) из Чехословакии перешедшая на немецкий язык.
Трагедия, первым актом которой стало Мюнхенское соглашение 1938 года, а последним — изгнание немцев из Чехословакии в 1945—1946 годах, постигла все три пражских “народа”. Большие утраты понесла чешская культура. Уделом пражских немцев и евреев стало почти полное исчезновение.
Из немецкоязычных писателей после войны в Праге не осталось почти никого. Части пражских евреев удалось спастись в эмиграции. Символическим событием стал отъезд Макса Брода — 14 марта 1939 года он успел уехать на последнем поезде в сторону польской границы (Броду впоследствии удалось переехать в Палестину, и свою долгую “жизнь, полную битв”, он закончил в Тель-Авиве). Ряд немецкоязычных евреев успели уехать еще раньше. Многие остались в Праге и разделили судьбу более 77 тысяч чешских жертв Холокоста. Среди них были немецкоязычные писатели Карл Хоффманн, Оскар Баум, Отто Пик, Оскар Винер (тот самый автор определения “Dreivolkerstadt”), писавшие по-чешски Карел Полачек, Иржи Ортен, Курт Конрад и другие. Чудом остались в живых Иржи Вайль и Павел Айснер. Немецкие писатели вместе с почти тремя миллионами жителей Судет были изгнаны из страны.
Сигналом к окончательной “чехизации” “сердца Европы” стали — в который уже раз — уничтожение в дни Пражского восстания немецких вывесок и указателей и после победы развернувшаяся кампания “Долой все немецкое!”, в ходе которой были переименованы оставшиеся “немецкие” названия городских улиц [20], закрыты все три немецкие театральные сцены, немецкий университет и гимназии, а немецкое “Казино” на улице На Пршикопе превратилось в “Славянский дом”. Вместо десятков немецких газет и журналов, издававшихся еще во времена Первой республики, стал выходить лишь один пропагандистский журнал с характерным названием “Im Herzen Europas”, в котором работали немногочисленные уцелевшие носители немецкого языка, вроде Ленки Райнеровой. Прага вступила в новый этап своей истории.
9
Что осталось нам на память от пражского многоязычия, от “города трех народов”? Остался “многоязычный”, разностильный, неповторимый облик Праги, создававшийся в течение веков — отнюдь не только чехами, немцами и евреями, но и итальянцами, испанцами, словенцами, французами. Осталась литература “рубежа веков”, созданная на разных языках людьми, жившими в одном городе. Первые попытки сопоставительного исследования произведений чешских и немецкоязычных пражских авторов привели к осознанию большой степени их культурного родства. Поразительные сходства в описаниях Праги, в мотивах и структуре “пражских” произведений чешских и немецких авторов, вероятно, позволяют говорить даже о существовании особого “пражского текста” или же “межлитературного сообщества”: “тексты, созданные на чешском и на немецком языках в этом (пражском. — А.Б.) пространстве не только сосуществовали, но и взаимно дополняли друг друга, обменивались сюжетами и мотивами…” (Hyrs╓lovЗ 1993, 141). Возможно, этот “текст”, который писали Кафка и Зейер, Майринк и Карасек, Леппин и Гашек, Рильке и Незвал, общее достояние чешско- и немецкоязычных авторов, и стал главным “чудом” “магической Праги” в ушедшем столетии.
Осталась “память места”, которая создает его особый, неповторимый “дух”. Прага на протяжении всей своей истории была многоязычным городом, одного языка — будь то чешский или серый “язык” новостроек социалистической эпохи — для нее мало. Неслучайны попытки современных пражских авторов разглядеть в Праге какой-то новый, неизвестный и непонятный, но другой язык: мрачный язык возрожденного Средневековья (“Семихрамье” Милоша Урбана), “второго города”, таящегося за кулисами будничной Праги (“Второй город” Михала Айваза), “города мертвых” — крупнейшего пражского Ольшанского кладбища (“Под двумя видами” Даниэлы Годровой).
Возможно, наиболее ценным наследством пражского многоязычия стал сам опыт сосуществования культур в современной столице в условиях конфликта населявших ее этнических групп. Безусловно, литература меньшинства и отражение в ней опыта жителей культурного “гетто” — благодарная тема для исследований. Можно провести типологические параллели с другими многоязычными территориями — польско-еврейско-украинским Дрогобычем Бруно Шульца, кельтско-англоязычным Дублином или, наконец, тоже чешско-немецким, но более провинциальным Брно Роберта Музиля. Стратегии поведения, чувство “суженности” пространства, проявляющееся и в художественных текстах представителей меньшинств, в большинстве случаев будут общими. В случае с Прагой, как представляется, интересным объектом для изучения может стать и литература “большинства”. Характер Праги как “города трех народов” наложил отпечаток и на представителей господствующей языковой “стихии” — немного можно вспомнить произведений чешской литературы начала ХХ века, в которых бы так или иначе не отражалась многонациональная и многоязычная сущность города.
Возможно, наиболее важный вопрос, который может породить исследование пражского многоязычия, звучит так: как развивалась бы пражская культура, не будь она разделена стеной межэтнического конфликта? Была бы она еще богаче и ярче, чем в реальности? Или же сосуществование в городе разных языков и культур неминуемо приводит к созданию культурных “гетто” и именно опыт жизни “за стеной”, воплощенный в художественных текстах, есть то самое ценное, что может нам дать многоязычие?
Литература
Cohen — Cohen G.B. The Politic of Ethnic Survival: Germans in Prague 1861—1914. Princeton, 1981.
De╓jiny 1998 — De╓jiny Prahy 2 — od slouc╓en? praz╓sky╢ch me╓st v roce 1784 do souc╓asnosti. Praha: Litomys╓l, 1998.
Deleuse-Guattari 2001 — Deleuse J., Guattari F. Kafka. Za mens╓inovou literaturu. Praha, 2001.
Demetz 1998 — Demetz P. Praha c╓ernЗ a zlatЗ. Praha, 1998.
Deml 1991 — Deml J. Sen jeden svТtТ… Praha, 1991.
Deml 1998 — Deml J. ZapomenutО sve╓tlo. Brno, 1998.
Eisner 1948 — Eisner P. Eisner P. Franz Kafka a Praha // Kriticky╢ me╓sic╓nТk, 3—4, 1948.
HorskЗ 2001 — HorskЗ P. EtnickО a neetnickО mens╓iny v Praze na pr╓elomu XIX a XX stoletТ // Dokumenta pragensia XIX. NЗrodnostnТ skupiny, mens╓iny a cizinci ve me╓stech. Praha — me╓sto zprav a zpravodajstvТ. Praha, 2001. S. 123—127.
KarnТk 2003 — KarnТk Z. C╓eske╢ zeme╓ v Оr╓e prvnТ republiky (1918—1938), DТl 3- O pr╓ez╓itТ a o z╓ivot. Praha, 2003.
Kisch 1952 — Kisch E.E. Trz╓is╓tО senzacТ. Praha, 1952.
Knapp 1998 — Knapp V. Prome╓ny c╓asu. VzpomТnky nestora c╓eskО prЗvnТ ve╓dy. Praha, 1998.
Leppin 1992 — Leppin P. Severins Gang in die Finsternies. Prag, 1992.
Novotny╢ 2001 — Novotny╢ T. Kasino a praz╓skО ne╓meckО elity do prvnТ sve╓tovО vЗlky // Dokumenta pragensia XIX. NЗrodnostnТ skupiny, mens╓iny a cizinci ve me╓stech. Praha — me╓sto zprav a zpravodajstvТ. Praha, 2001. S. 135—146.
Pes╓ek 2001 — Pes╓ek J. NЗrodnostnТ skupiny, mens╓iny a cizinci ve me╓stech: Praha str╓edove╓ku i novove╓ku ve str╓edoevropskОm srovnЗnТ // Dokumenta pragensia XIX. NЗrodnostnТ skupiny, mens╓iny a cizinci ve me╓stech. Praha — me╓sto zprav a zpravodajstvТ. Praha, 2001. S. 9—16.
Polis╓ensky╢ 1999 — Polis╓ensky╢ J. TisТciletЗ Praha oc╓ima cizincuы. Praha, 1999.
RЗdl 1993 (1928) — RЗdl E. VЗlka C╓echuы s Ne╓mci. Praha, 1993.
ReinerovЗ 2001 — ReinerovЗ L. KavЗrna nad Prahou. Praha, 2001.
Ripellino 1996 — Ripellino A.M. Magicka Praha. Praha, 1996.
RybЗr 1991 — RybЗr C. Z╓idovskЗ Praha (Glosy k de╓jinЗm a kultur╓e). Praha, 1991.
Sova 1937 — Sova A. ZlomenЗ dus╓e. Praha, 1937.
Stolzl 2000 — Stolzl P. Kafkovy zlО C╓echy. Praha, 2000.
VeselЗ 2001 — VeselЗ I. Praz╓s╓tТ Ne╓mci a jejТch literatura z velkОho c╓asu // C╓eskЗ literatura na pr╓elomu stoletТ. Jinoc╓any, 2001.
Vlc╓ek 1983 — Vlc╓ek T. KolЗz╓ a me╓stskТ kultura konce 19. a poc╓Зtku 20. stoletТ // Me╓sto v c╓eskО kultur╓e 19. stoletТ. Praha, 1983.
Vlc╓ek 1986 — Vlc╓ek T. Praha 1900. Praha, 1986.
Золотое сечение 1988 — Золотое сечение. Австрийская поэзия XIX—XX вв. / Сост. А.В. Михайлов. М., 1988.
История 2001 — История литератур западных и южных славян. Т. 3. М., 2001.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Все переводы цитат, кроме специально оговоренных случаев, выполнены автором статьи.
2 Древность пражской еврейской общины привела позднее Саломона Кона, автора первой (немецкоязычной) “Истории евреев в чешских землях” (1847), к созданию легенды о том, что мифическая основательница Праги пророчица Либуше предсказала приход евреев в Прагу к 850 году, а чешского писателя Иржи Карасека — к записи истории о древнееврейской общине “Пелег”, якобы существовавшей на месте нынешней Праги 4000 лет назад.
3 Так, посетивший Прагу в 1834 году Х.К. Андерсен записал в дневнике: “Люди здесь вообще не говорили по-немецки, нет, они говорили на чешском языке, который от немецкого отличается совершенно и во всем” (Polis╓ensky╢ 1999, 154).
4 “Если господин учитель часто обращался к ребенку, он все хорошо записывал, мог много записывать”. Предложение построено по синтаксическим и грамматическим нормам чешского языка, однако состоит в основном из немецких слов и “чехизированных” немецких корней.
5 Орган пражского местного самоуправления — Собрание глав городских районов — начиная с 1888 года стал однородным с языковой точки зрения — в нем не осталось ни одного немца. Естественно, чешское руководство города в рамках своих возможностей проводило кампанию по “чехизации” общественной жизни, которая сопровождалась культурным движением “снизу”. Появились двуязычные обозначения городских улиц, число чешских вывесок и афиш намного превысило число немецких.
6 Множество смешанных браков, германизация значительных слоев чешского населения и т.д. привели к началу XIX века к размыванию этих границ, что проявилось, в частности, в том, что многие этнические немцы приобрели чешские фамилии, и наоборот — характерным примером могут служить не вполне немецкие фамилии видных политических деятелей времен первой Чехословацкой республики — депутатов и министров от немецких партий: Заичек, Шпина, Кршепек, Чех.
7 Большинство чехов могло объясниться со своими немецкими соседями, используя так называемый “Kuchledeutsch” (“кухонный немецкий”), немцы тоже общались с чешскими слугами, продавцами и т.д. на “кухонном немецком”. Не самые образованные евреи объяснялись на “Mauschledeutsch” (немецком с элементами идиш).
8 Во взаимоотношениях между чешскими и немецкими футбольными командами, например, доходило до анекдотических ситуаций. Так, отношения немецкого “Deutcshe Fussball-Club” с чешской “Славией” резко испортились в 1899 году, после того как “DFC” проиграл английскому “Oxford University Association Football Club” со счетом 0:9, в то время как “Славия” добилась “почетного” результата 0:3. Немецкий клуб обвинил чешских футболистов в подкупе соперника и призвал все немецкие команды бойкотировать “Славию” — этот бойкот, с небольшими исключениями, продолжался более десятилетия.
9 После образования Чехословакии ситуация практически не изменилась — хотя профессиональные контакты между профессорами обоих университетов стали более тесными, научные связи по-прежнему отсутствовали, а чешские и немецкие студенты были в большинстве своем настроены враждебно по отношению друг к другу. Еще более обострилась ситуация после борьбы за исторические реликвии Карлова университета, передачи которых стал в 1934 году добиваться Чешский университет. Дальнейшими вехами на трагическом пути стала фашизация Немецкого университета, закрытие чешских вузов нацистами в ноябре 1939-го и, наконец, ликвидация всех немецких вузов в 1945 году.
10 В начале века 90% родителей-евреев, вне зависимости от языка, на котором говорили в семье, по-прежнему отправляли своих детей в немецкие, а не в чешские школы — характерным примером может служить “последняя немецкая писательница из Праги” Ленка Райнерова, отец которой был немецкоязычным евреем, мать — чешкой. Уже после образования Чехословакии в 1922 году Райнерова тем не менее поступила в немецкую начальную школу в Карлине.
11 Например, в романах блестящего стилиста, близкого к натурализму Карела Чапека-Хода (не вполне заслуженно попавшего в тень своего знаменитого тезки, а потому почти неизвестного в России) комическое переплетение чешских и немецких корней, присущее “пражскому” разговорному языку, так же как и многочисленные остающиеся без перевода немецкие пассажи, вкладываемые в уста героев — банкиров или еврейских торговцев, — отнюдь не редкость.
12 Впервые эту метафору, впрочем, употребил не Айснер, а немецкий историк литературы Йозеф Корнер в статье о романе Брода “Путь Тихо Браге к Богу” (1917). Заслуга Айснера состоит в том, что он рассмотрел с этой точки зрения творчество Кафки.
13 Недаром уже цитировавшийся Оскар Винер, составитель первого альманаха пражских немецкоязычных авторов — “Немецкие писатели из Праги” (“Deutsche Dichters aus Prag”), изданного в Дрездене в 1919 году, вложил в своих воспоминаниях в уста немецкого поэта-импрессиониста Детлефа фон Лилиенкрона (1844—1909) (приезд которого в Прагу, воспетую в его творчестве, в 1899 году действительно стал важным событием для немецкоязычных пражских литераторов) такие слова: “…если бы я здесь жил, я бы выучил чешский язык, иначе я здесь точно был бы несчастен…” (Polis╓ensky╢ 1999, 48—49).
14 Именно Урзидиллу была уготована судьба автора последнего пражского немецкоязычного романа — в 1960 году увидел свет его “Пражский триптих”. К этому моменту Иоганнес Урзидилл уже давно жил в США.
15 Кафе — за рядом исключений, одни из немногих мест в городе, носивших действительно многоязычный характер, стали одним из главных культурных символов Праги. Недаром книга воспоминаний “последней немецкоязычной пражской писательницы” Ленки Райнеровой носит характерное название “Der Traumcafe einer Pragerin” (“Кафе мечты одной пражанки”). Райнерова в ней рисует картину “кафе над Прагой” на небесах, в котором в ее воображении встречаются умершие пражские писатели — чехи, немцы и евреи: Кафка, Брод, Киш, Гольдштюкер, Гашек, Норберт Фрид, Франтишек Лангер и другие.
16 Характерен образец положительной чешской реакции на одну из первых публикаций на чешском языке ряда произведений молодых авторов “пражского круга” — статья Р. Илловы “Немецкие пражские поэты и чехи” (газета “Ver╓ejnО mТne╓nТ” № 8. 16.11.1913): “Существует обоснованная надежда, что эти молодые люди пробьют и стену предрассудков и предвзятости, которую выстраивают немцы против всего чешского… и смогут в значительной мере поучаствовать и в заключении мира между двумя населяющими эту землю народами”. Конечно же, “предрассудки и предвзятость” существовали по обе стороны этой “стены”, и во многом из-за них литература немецкоязычных пражан, за редкими исключениями, не пользовалась популярностью у чехов.
17 Сионизм получил распространение среди пражских евреев уже в конце XIX века и во времена Первой республики удерживал довольно сильные позиции. Иржи Лангер прославился своими исследованиями учения галицийских хасидов и тем, что в свое время учил ивриту Франца Кафку.
18 Билингвами были многие немецкие “активисты”, то есть политики — противники судето-немецкого сепаратизма. В частности, министр от немецкого Аграрного союза Франц Спина — профессор славистики пражского Немецкого университета — был знаменит тем, что исправлял грамматические ошибки в документах, составленных по-чешски своими подчиненными—чехами. Естественно, блестяще владел немецким языком автор нескольких трудов на этом языке Т.Г. Масарик.
19 Впоследствии, с начала 1940-х, Демл практически ничего не писал. Его судили за коллаборационизм, но оправдали за отсутствием состава преступления.
20 “Переименование” коснулось даже имен и фамилий деятелей культуры, в основном коммунистов, до войны гордившихся “интернационализмом” своей партии, а после войны надевших маску горячих чешских “патриотов”. Так, славист Юлиус Хайнденрайх взял фамилию Доланский, поэт-эпигон Галаса Карл Хелл стал видным функционером Союза писателей Иваном Скалой…