(Рец. на кн.: Un «mensonge dПconcertant»?: La Russie au XXe siПcle. Paris, 2003)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 4, 2004
UN “MENSONGE DГCONCERTANT”?: LA RUSSIE AU XXE SIйCLE / Sous la direction de Jean-Philippe Jaccard. — L’Harmattan, 2003. — 259 p.
Прослеживая динамику восприятия образа России западной общественностью, можно заметить, что в разные периоды оценка российской действительности извне смещается от резко положительного к резко отрицательному полюсу — и наоборот. Конечно, этот образ всегда неоднозначен, и мнения по поводу него неоднородны, однако речь идет об общей тенденции, иллюстрации которой, к примеру, можно почерпнуть из прессы. Так, в начале XX в. в этой стране произошло событие, надолго приковавшее к ней внимание всего мира. Ни к чему скрывать, что наиболее прогрессивная часть западной цивилизации приветствовала русскую революцию и связывала с ней самые радужные надежды — на то, что возможен новый мир, устроенный по принципам справедливости, равенства, свободы. Даже когда правда об “ужасах сталинизма” просочилась за пределы ГУЛАГа и России вообще, была широко растиражирована и стала общедоступной информацией, советский феномен долго продолжал оставаться предметом самых острых дискуссий: инвестиции западного интеллектуального авангарда в утопический потенциал СССР — носитель коммунистической идеи — были слишком сильны, чтобы довериться очевидным фактам. Однако уже в брежневский период отношение к России не только в официальных “буржуазных” СМИ, но почти повсеместно стало негативным. Основанием для этого послужили, с одной стороны, активное диссидентское движение, предоставлявшее живые свидетельства насилия и террора как советской реальности вопреки ее лживой идеологии, а с другой — агрессивная антикоммунистическая пропаганда по ту сторону железного занавеса. СССР превратился в “Империю Зла” и сохранял этот статус до тех пор, пока не завершил свое существование. Перестройка и заявленные ею демократические преобразования послужили возрождению авторитета страны — похоже, полный отказ от принципов социализма позволил Западу в самом широком смысле почувствовать себя уверенней, развеял его собственные сомения по поводу своих оснований — или, во всяком случае, обещал развеять. Но период патерналистского “признания” продолжался недолго. В наши дни Россия на страницах зарубежной прессы выглядит крайне неприглядно. Она однозначно ассоциируется с хаосом, организованной преступностью, алкоголизмом, проституцией, наркоманией, нищетой, войной в Чечне, безальтернативными выборами…
Подобные этому примеры может предоставить и более давняя история. Так, французские философы радостно приветствовали наше Просвещение во времена правления Екатерины Великой, но затем так же горячо осуждали агрессивную политику России по отношению к Польше.
Говоря о России, как в пословице, “начинают за здравие, кончают за упокой”: “здравие” и “упокой” того или иного благого начинания. Похоже, в этой стране любят и умеют с блеском проваливать очень хорошие и масштабные проекты: в процессе своей реализации эти проекты обретают чудовищные формы. Что, в общем, ни в коей мере не должно служить их дискредитации. Так, по мнению западных левых интеллектуалов, неудача воплощения в жизнь социалистической идеи на данной территории в данный период времени не служит самодостаточным опровержением этой идеи. Любое противопоставление ей фактов обречено на провал и квалифицируется как проявление буржуазной идеологии и конформизма.
Любопытно в этой связи, что некоторые попытки диалога между западными и российскими интеллектуалами, предпринятые в 90-е гг., не увенчались успехом. Казалось бы, долгожданное открытие границ предоставляло пространство для подобного диалога, но иного рода граница оказалась непроницаемой. Критические высказывания одних о капиталистической действительности воспринимались другими как лживая советская агитпропаганда, а рассказы наших соотечественников о пережитом советском опыте напоминали зарубежным коллегам набившую оскомину буржуазную идеологию. Словом, их “правда” оказалась слишком похожей на нашу “советскую ложь”, и наоборот — наша “антисоветская правда” звучала для них фальшиво, напоминала язык власти.
Стало быть, распределение правды и лжи между различными полюсами не является вполне однозначным. Однако говорить о масштабах “советской лжи”, которые, конечно, шокируют, сегодня гораздо проще — она потерпела поражение, эта собака больше не кусает. Советский Союз называют страной “потрясающей лжи”. Как таковая, эта ложь не просто является общепризнанным фактом, но и представляет собой интереснейший объект исследования. Россия XX в. — настоящая лаборатория для проведения подобного исследования, как утверждает Жан-Филипп Жаккар, заведующий кафедрой русской литературы и цивилизации в Женевском университете, под редакцией которого вышел сборник статей, посвященный разностороннему осмыслению данной проблемы.
Проект этого сборника возник на упомянутой кафедре. Целью его было выявить специфические характеристики и формы, которые приобрела ложь в России в XX в., а также обозначить определенные соответствия и расхождения между “тоталитарной” и “демократической” ложью — той, что выжила, что до сих пор продолжает лгать.
“Десять лет в стране потрясающей лжи” (1977) — так называлась работа Анте Силижа о Советском Союзе, к которой, прежде всего, отсылает данный сборник. “Потрясающая ложь” ставится под вопрос, с тем чтобы продемонстрировать недостаточность простой констатации факта. Если историческое и территориальное образование “СССР” заслуживает подобного эпитета, то необходимо прояснить, почему и в каком смысле оно его заслуживает. Идет ли речь только о России как об уникальном феномене? Только о XX в.? Существуют ли “старая” и “новая” ложь? Кто лжет — и, соответственно — кто говорит правду?
Авторы сборника рассматривают эти вопросы в самых разных перспективах — с точки зрения общей социально-философской проблематики, логики, лингвистического анализа, литературоведения, истории искусства. И, конечно, выражают самые разные мнения и позиции, которые в целом сложно редуцировать к какому-либо однозначному высказыванию.
Общие размышления по поводу феномена лжи — советской и постсоветской или западной, “демократической” — собраны в первой части книги. Это статьи Жана-Филиппа Жаккара, нашего экс-соотечественника, преподавателя Фрайбургского университета, Михаила Маяцкого и широко известного французского слависта Жоржа Нива.
Название статьи Ж.-Ф. Жаккара (“Fausse(s) vОritО(s) — vrai(s) mensonge(s)”) на русский язык может быть переведено самыми разными способами, но в любом случае — с трудом, так как в русском отсутствует та однозначность по поводу истины (la vОritО) и лжи, которая есть во французском. Прежде всего, речь идет о различии “правды” и “истины”, которое предоставляет русским обширное пространство для разного рода языковых уловок. Истина — это нечто абстрактное, относящееся к вечному, установленному порядку (божественному), тогда как правда — истина в фактах, имеющая конкретное человеческое, социальное измерение. Поэтому для русских, как утверждает Ж.-Ф. Жаккар, не существует истины, но есть много “правд”. Утверждение, впрочем, не совсем точное. Скорее, в представлении русских “истин” может быть множество, но “правда” — правда одна. Как правило, это слово не употребляется во множественном числе. По мнению автора, специфика советской лжи в том, что она учреждает новую политико-религиозную систему, базирующуюся на единственной, неизменной и непреложной Истине. Которая подменяется “Правдой” (и которая, в свою очередь, излагается в газете “Правда” — главном печатном органе большевиков) — в единственном числе. Именно в этом заключается слабость “тоталитарной лжи” — она принимает и выдает себя за истину. Если “демократическая ложь” множественна, текуча и не претендует на абсолютный статус, то в СССР ложь находится именно на том месте, где Партия обозначает Истину. При помощи Партии Истина (Правда), она же ложь, занимает место Слова Божьего и проникает, таким образом, во все сферы жизни под видом “партийности”. Остаются только “партийное” (то есть истинное) искусство, “партийный” кинематограф и т.д. Никто не имеет права говорить, что не верит в нее. В отличие от адресно направленной, “интерактивной” западной лжи, для советской идеологии принципиально безразлично, к кому она обращается, так как держится она на силе и страхе. Поэтому провозглашение “гласности” уничтожило советскую систему вместе с общеобязательной правдой, за которую эта система так долго держалась, применяя аппарат насилия. Важно, что с падением СССР не произошло какого бы то ни было “воцарения истины”. Не только потому, что современная Россия является прямой наследницей тоталитарной лжи, воспроизводя ее структуру. В политической сфере, подчеркивает Жаккар, истина всегда может быть сфабрикована, тем или иным способом. Политическая ложь — это необходимость, если определенный субъект заинтересован в том, чтобы удержать власть. Напрашивается вопрос: существует ли такой феномен, как политическая истина (аналогичный, к примеру, “судебной истине” как юридической категории)? Или мы можем говорить только об “истине политического” (которая есть ложь)?
По мнению Жоржа Нива, в той мере, в какой речь идет о реальном советском политическом пространстве, критерий лжи не работает, так как ложь обретает физическую реальность, становится “лжеправдой”. Лжец хочет, чтобы его ложь стала правдой, — и она ею становится благодаря усилиям всего советского народа (который, как мы помним, был рожден, “чтоб сказку сделать былью”). Советского человека совершенно не интересует истинное положение вещей. Что для него действительно важно — так это оправдать себя перед историей, подключиться к ее ходу. Энтузиазм слеп к реальной действительности. В его основе лежит желание “лгать правду”, то есть лгать, чтобы прийти наконец к некой абсолютной истине, завершить историю. Индивидуальность приносится в жертву универсальному, и страдание отдельного индивида как бы искупается его непосредственным участием в ходе истории и прогресса всего человечества. Сознание советского человека проходит гегелевский путь к самосознанию, или к точке завершения истории, в которой дискурс перестает быть ошибочным и становится адекватным реальности. На самом деле, по мнению Нива, этот путь к истине является ложным. Единственно верный путь — тот, что выбрала для себя современная Европа, — путь свободного обмена, а не слепого насилия. Конечно, автор признает, что и на Западе, в “свободных режимах”, бывает ложь, цензура и т.д. Однако здесь она служит благим целям — укреплению основ социальности, тогда как в тоталитарных обществах — разрушает эти основы. “Новый человек”, сфабрикованный советской идеологией, — это для Нива человек с другим “внутренним”. Последнее сообщается ему “извне”, политикой партии. Однако справедливо было бы задаться вопросом — каков же “старый человек”? Является ли его “внутреннее” на самом деле “внутренним”, возникают ли все его мотивации откуда-то “изнутри”? Вероятно, предполагается, что свободная личность, которая действует автономно исходя из собственного желания, существует. Однако данное предположение по меньшей мере недоказуемо. Не детерминирован ли современный западный человек, к примеру, “личным успехом”, который является такой же идеологемой, как и коммунистическое “светлое будущее”? Не является ли его “внутреннее”, которое “внутри”, продуктом рекламы? Не случайно после распада СССР психологическая наука стала пользоваться чрезвычайной популярностью у некогда “новых” людей — она предлагает им “обрести себя”, свое “внутреннее”, выскобленное партией, на свободном рынке идей и мнений, используя для этого гибкую систему скидок.
Статья Михаила Маяцкого более критична по отношению к современной западной действительности. Можно ли обличать советскую ложь, если она уже в прошлом и не может ответить, чтобы защитить себя от другой лжи? Маяцкий считает, что более справедливым было бы извлекать пользу из ее отсутствия. Автор производит последовательную деконструкцию вопроса о лжи, показывая его почти непреодолимую сложность. Он ставит под сомнение очевидность, которую разделяют все, но которая на поверку оказывается не такой уж очевидной. Является ли советская ложь действительно ложью? Ложь предполагает знание и сознательное искажение истины. В полном смысле слова ложь — это то, с чем мы сталкиваемся сегодня, в мире стратегий и манипуляций. Лжет — значит знает правду. Верящий же в иллюзию говорит то, что считает истинным, так что ложью было бы называть его лжецом. Знать правду и пропагандировать иллюзию — это форма “Большой лжи”, характерная для коммунистической идеологии с ее идеей перехода от теории к практике и верой в возможность изменить мир. Маяцкий возвращается к Марксу, анализируя его критику идеологии: по Марксу, истинным или ложным может быть как сознание, так и бытие. Переход от теории к практике связан с попыткой вернуть конкретному социальному бытию возможность истинных отношений. Однако в связи с этой попыткой в теории Маркса обнаруживается парадокс самореференции, аналогичный греческому “парадоксу лжеца”. Когда классик говорил об идеологии как “ложном сознании”, он имел в виду одну-единственную идеологию — буржуазную. Однако после краха марксистской идеи со словом “идеология” повсеместно стали ассоциировать “левую” или “коммунистическую”, как будто “буржуазной” идеологии не существует вовсе. Карл Корш применил принципы критики идеологии к самой критике, задав вопрос: является ли марксистская идеология, как и любая другая, “ложным сознанием”? Критика Маркса заключала в себе самокритику: все идеологии ложны, включая эту. Или же: данное высказывание ложно. (Разве можно в таких условиях найти более “честное” высказывание?) После заявления Ленина о том, что “учение Маркса всесильно, потому что оно истинно”, парадокс лжеца по-советски принял карикатурную форму. “Я лгу” в Советском Союзе превратилось в “я говорю правду”. Однако сейчас, когда советская ложь осталась в прошлом, дискурс о коммунизме стал дискурсом его победителей. Именно эта победа создала условия возможности говорения о нем в терминах лжи. И этот дискурс есть дискурс исключения, непризнания, или, как говорит Маяцкий, “точка зрения полицейского (шпика)”, за которым скрывается знакомое “Раздавить гадину!”. Уязвимость коммунизма не в том, что он — ложен: в действительности, “буржуазная идеология” является не “более истинной”, а “более эффективной” в своей лжи. Скорее, коммунизм потерпел крах из-за парадоксальной честности. Идеология, которая призналась, что всякая идеология — ложь, “подставила” себя: ей никто не поверил. Поверили в то, что лжет только она — о себе самой. То есть, таким образом, сняли парадокс?
Кто, однако, говорит истину? По мнению профессора отделения славистики Университета Лозанны Патрика Серио, специфика советской ситуации в том, что ее противники говорят от имени истины. Но точка зрения, или язык истины — это всего лишь скрытый негатив языка лжи. Все борются за язык, и каждый претендует на то, чтобы быть носителем языка истины. На самом деле, речь идет о классическом феномене: говорящий субъект не понимает процесса производства референции слов, которые он употребляет. Говоря от имени истины, обличитель лжи занимает иллюзорное место наблюдателя, имеющего право отделять реальное от нереального. Предполагается, что есть такая система, в которой имена полностью адекватны вещам, — и мы пребываем именно в этой системе. Серио напоминает, что слова обретают свой смысл лишь внутри конкретной дискурсивной формации и сопротивление этой формации эффективно только как действие, а не как познание и разоблачение “ложного языка”.
Дальнейший, более конкретный и прикладной анализ тоталитарной лжи строится по хронологическому принципу. Во второй главе описывается сталинский период, предоставляющий самый яркий и богатый материал для исследования. Кроме исследования П. Серио о языке как центральном элементе идеологической системы, она обращается к проблеме образа, как в визуальных искусствах — живописи, фотографии (А. Боден), так в кино (Ф. Альбера) и в литературе (Л. Геллер). Третья глава посвящена эпохе оттепели, когда возможность “жить не по лжи” была сопряжена с реальной опасностью. Речь здесь идет, прежде всего, о русских евреях и диссидентах, о людях, пострадавших от коммунистического режима и активно сопротивлявшихся ему, — о В. Гроссмане (Симон Маркиш), о Ф. Горенштейне (К. Амашер) и, конечно, о неизбежном в таком случае А. Солженицыне, “искоренителе лжи” (Ж. Тасси). Условно следующий за этим периодом “постмодерн” ставит новые вопросы: когда появляется возможность свободно говорить правду, выясняется, насколько это непросто. Здесь и исследование А. Морар о В. Пелевине, в творчестве которого речь идет не столько о правде, сколько о механизмах функционирования лжи, и статья В. Береловича о трудностях “переписывания истории”, встающих перед современными авторами российских школьных учебников. Наконец, в последней главе переосмыслению и критике подвергается западный взгляд на недавнюю и современную российскую действительность. На современную российскую ложь, перед которой Запад оказывается в замешательстве и о которой, в свою очередь, вынужден лгать.
Основная ценность данной книги в том, что она не навязывает читателю какой-либо доксы или упрощенной схемы, в соответствии с которой можно было бы разделить белое и черное и покончить с проблемой раз и навсегда. Это книга-вопрос, а не ответ. Вопрос, обращенный, может быть, в прошлое, но из настоящего: важна та ложь, в которой живем мы сами и по отношению к которой у нас отсутствует необходимая дистанция, позволяющая судить.