Опубликовано в журнале НЛО, номер 4, 2004
Ганке
Как известно, история чешского языка со Средних веков до сегодняшнего дня непрерывна: так или иначе все это время он существовал как инструмент живого общения. Tем не менее его культурный, политический и социальный статус на протяжении веков менялся. Менялись функции, которые он выполнял, — так же, как и задачи, возлагавшиеся на язык его идеологами и носителями. Одной из самых существенных трансформаций подобного рода стала эпоха Национального возрождения (НВ) — конца XVIII и начала XIX веков [1]. Тогда небольшая группа людей, работавших преимущественно в немецкоязычной интеллектуальной среде и вдохновлявшихся актуальными тогда немецкими философскими теориями (Гердера, Шеллинга и др.) о языковой доминанте при определении народа—нации—государства, попыталась радикально ресемантизировать элементы чешского языка, провести своего рода его системную перестройку. Можно предположить, что реформа затронула три уровня: лексический (неологизмы, новая терминология, вплоть до стихийного создания целых понятийных систем), исторический (фантастические диахронические теории, доказывающие древнейшее происхождение языка и его прямые связи с индоевропейскими и античными “праязыками”, бурная и часто произвольная этимологизация) и, конечно, уровень социального статуса языка (доказательства, что он способен быть “высоким”, “научным”, “возвышенным” и т.д.). Попытку насильственно перекодировать определенные элементы языка можно в данном случае считать своего рода практической полемикой с (правда, гораздо более поздним) утверждением Соссюра о том, что в языке невозможна революция.
О НВ было написано немало фундаментальных исследований [2], но, так как многие из них, так же как и сами описываемые в них процессы, были сугубо идеологическими или описывают лишь некоторые аспекты гораздо более сложных явлений, возникает необходимость всмотреться снова в поучительную историю возрождения чешского языка и обратить внимание на отдельные ее моменты.
В современной концептуализации НВ ключевую роль, несомненно, сыграл капитальный труд Владимира Мацуры [3], критического последователя Ю.М. Лотмана и одного из серьезнейших чешских литературоведов последней трети XX века. В чем основная интрига превосходной книги Мацуры? В изучении НВ он “выводит за скобки” предположение об исторической целесообразности этого процесса [4] и использует методологию “нового историзма”, который во время написания этой книги только что рождался, причем Мацура, скорее всего, тогда не знал ни работ, ни даже имен Стивена Гринблатта (Stephen Greenblatt), Луи А. Монроза (Louis Adrian Montrose), Джоэла Файнмана (Joel Fineman) или Уолтера Б. Майклса (Walter Benn Michaels) [5]. Но он, в точном соответствии со стратегией “нового историзма”, трактовал Национальное возрождение как корпус текстов, подлежащих исследованию в их взаимосвязи. При этом как художественные, так и все остальные (идеологические, лингвистические, культурологические и т.д.) тексты Мацура понимал как единицы общей знаковой системы [6], продуцирующей наборы значений и ценностей, которые он, как читатель-археолог, подверг современному критическому осмыслению. Далее, в полном соответствии с установками “нового историзма”, в фокусе внимания ученого оказались скорее стратегии власти и разновидности присвоения дискурсов и манипуляции ими, нежели вопросы семантического строительства и специфики знаковых систем как таковых. Его метод, который он сам называл демистификационным (ВМ, с. 12) и который, кроме сходства с “новым историзмом”, близок к теоретическим постулатам тартуской школы (см. также список литературы в его книге, особенно на с. 262): Мацура постулирует НВ как игровое поле, как зону семантических и аксиологических операций, которые особенно на первоначальном этапе формировались как некий радикальный интеллектуальный проект — без особой надежды на его социальное осуществление. Радикализм деятелей Национального возрождения проявился, например, в попытках доказать, что германцы в сочинениях Тацита — на самом деле славяне, так как “славянский язык” — древнейший в Европе [7], или в утверждениях о прямой связи чешского языка с греческим [8]. С другой стороны, деятели НВ повторяли в разных формулировках опасение Яна Благослава Бенедикти, фольклориста, писателя, друга Коллара и Шафарика: может ли формироваться что-нибудь самостоятельное, оригинальное и самобытное у чехов, моравцев, словаков? Сама история, по мнению исследователя и борца за культурное освобождение, препятствует этому [9].
НВ было запущено как последовательно сконструированная идеология, образованная при помощи мистификаций, утопических грез, смелых гипотез и заведомо труднодоказуемых утверждений, относящихся к области этнографии и политики, как отечественной, так и международной. Были названы “подлинная” численность славян и чехов, “изобретены” этимологии различных слов; были “разрекламированы” авторы художественных произведений, созданы и их аудитория, и спрос на само возрождение. В сочинениях практически всех основных представителей НВ — Ф. Палацкого, Ф.Л. Челаковкого, П.Й. Шафарика, Й. Юнгманна, Я. Коллара, С. Гневковского, К.А. Винаржицкого, В. Ганки, Й.К. Хмеленского и других [10] — можно найти немало скептических оценок возможности сформировать чешскую культуру и нацию на основе чешского языка в качестве самостоятельных, самодостаточных и суверенных единиц. В официально опубликованных документах НВ (и художественных, и научных или псевдонаучных, и публицистических) преобладает героическая риторика борьбы (прежде всего со стихией “немецкого”), оптимистического строительства и готовности победить, однако в частной сфере, известной главным образом из переписки, возникает другая картина — отсутствие надежды на осуществление того замысла, который сформировался как интеллектуальная игра, базировавшаяся порой на фальсификации и мистификации [11].
Престижной сферой вольного идеологического творчества, удовлетворявшего социальный заказ, стали этимология и вообще исследование начал, генезиса и первоисточников. Ученые и публицисты доказывали, например, что кельты имеют славянское происхождение и почти все немецкие названия и имена так или иначе связаны с какими-нибудь славянскими словами-предшественниками. Немецкая фамилия Гутенберг происходит “на самом деле” от (в действительности не связанной с ней) фамилии Кутногорский (Kutnohorsky╢) и т.д.
Организующую роль в чешском НВ играло специфическое понимание перевода, который не считался второстепенным по отношению к оригиналу. Актуальное функционирование текста в конкретном контексте считалось более важным, чем вопрос о его происхождении и аутентичном смысле или выяснение авторского, составительского и издательского замысла. Происхождение и оригинал вызывали интерес лишь как сырье, орудие, открытый для дальнейших операций материал, никак не связанный по своей функции с фактическим источником. На практике немецкий оригинал, как правило, оказывался “побежден” чешским переводом: чешский текст становился перекодировкой, как правило, какого-либо второстепенного или ученического немецкого сочинения из области гуманитарных наук, при этом он всегда был дополнен объясняющим комментарием, толкующим победу и превосходство новой интерпретации.
Конечно, распространенная в то время практика перевода отличалась от сегодняшней. С другой стороны, бесспорно, что в Национальном возрождении сам жанр перевода во многих случаях был подчинен не свойственному переводу заданию: он должен был продемонстрировать семантическую победу переводчика-перетолкователя над переводимым текстом.
Новаторство Мацуры — в том, что его точка зрения подчеркнуто дистанцирована и обоснована “поверх барьеров” отдельных дисциплин (истории, лингвистики, истории литературы, политологии, социологии и т.д.), причем все его выводы превосходно подтверждаются аутентичными источниками. Углубляясь вместе с Мацурой в языкоцентризм НВ, опирающийся на уже упомянутые идеи немецкого романтизма (прежде всего гердеровские) и философию языка, создающую органическую триаду язык — нация — государство [12], нельзя избавиться от впечатления, что недостаточно отрефлексированные реликты концепций двухсотлетней давности странным образом продолжают оказывать влияние и сегодня — в форме “остаточных идеологем”.
Остаточная идеологема является набором аксиологических предположений, которые унаследованы из предыдущих идеологических контекстов. Можно, конечно, возразить, что любая идеологема является в той или иной мере “остаточной”, иначе говоря, исторически и интертекстуально зависимой. Но в некоторых случаях все-таки реликтовый аспект становится особенно действенным — причем часто неотрефлексированно, как бы автоматически. Агрессивность остаточных идеологем при этом является часто очень неброской: результат их действия выглядит как естественно сложившаяся традиция, нейтральное и общепонятное положение дел. Остаточная идеологема проявляется в большинстве случаев без опоры на актуальные воззрения тех, кто являются ее — часто несознательными — носителями. Эта идеологема, разлитая в воздухе, нематериальна, как сновидение. Но это никак не лишает ее власти, влияния, авторитета.
Остаточные идеологемы, порожденные НВ (и некоторыми другими восточноевропейскими “Возрождениями”, прямо или косвенно основанными на идеях Гердера), продолжают действовать до сих пор, определяя структуру и целеполагание исследований по славистике во множестве научных институций.
Идеологией НВ была, несомненно, эмансипационная борьба с немецкой культурой и установка на язык как основу культуры и национальной идентичности. Именно вокруг языка и на его основе строились все институции [13] и политические структуры НВ. Признаком самоопределения, суверенитета, культурных и гражданских достоинств и вообще “национальной культуры” в самом широком смысле служил именно и в первую очередь язык. Все другие принципы — идейные, политические, философские, территориальные, этические, гражданские или религиозные — уступали языку с точки зрения “национально-возрожденческой” иерархии ценностей. При этом важно, что язык понимался как позитивный принцип конструирования коллективной идентичности, но в то же время и как принцип негативный, противонемецкий, противогабсбургский, “противочужеродный”. Культивирование языка сопровождалось культивированием ксенофобии. Существенно, что лидеры движения НВ — и Йозеф Добровский, и Франтишек Палацкий, и Йозеф Юнгманн, если назвать только главных “генералов”, — были воспитаны именно в рамках немецкой и немецкоязычной культуры [14] и чешский язык был скорее сферой их интеллектуального творчества, продуктом их фантазий, умственным проектом.
Расовая по своей сути концепция народа/общества, основанного на общем языке, действует и в современной славистике, сохраняясь как остаточная идеологема. При формировании славистики такие дисциплинарные определения, как “литературоведение”, “искусствоведение”, “антропология”, “религиоведение” или “компаративистика”, оказываются подчиненными и включенными в общий контекст “славистики”. Это лингвоцентрическое самоопределение “подавляет” методологически более обоснованные дисциплины.
С лингвистической точки зрения такая концепция оправдывается генетической и типологической общностью славянских языков. Такая общность, несомненно, есть, но неприкосновенное для славистики единство “язык и литература” уже давно представляется не таким уж и бесспорным. Почему типологическое родство языков должно быть принципиальным обоснованием для формирования искусственного предмета “славянские литературы”?
Правда, на многих кафедрах идеологический пафос славянской борьбы против гнета Западной Европы и прочих “чужаков” ослабляется тем, что славистика редуцирована к русистике, а кроме нее, частью (точнее, аппендиксом) местной славистики становится изучение еще одной славянской единицы: польской, чешской или “югославянской”. Эта практика достаточно естественна и часто неизбежна, но подобная структура славянских кафедр никак не помогает понять, почему до сих пор не были публично оспорены учебные пособия, которые основаны на расово-лингвистической основе, хотя рассказывают они о философии, литературе, искусстве и общественных процессах [15]. Абсурдность этой ситуации особенно заметна, когда в рамках одной кафедры или одного института должны сосуществовать — в границах одной дисциплины — такие “подразделения низшего порядка”, как болгаристика, полонистика, сербистика, хорватистика, лужицкая сербистика и т.д., — рядом с якобы “общими” предметами, касающимися, скажем, “славянской литературы”. Кажется, никого не заставляют изучать эстонскую литературу “в комплекте” с венгерской, немецкую культуру вместе с английской и норвежской — тоже нет, и, к счастью, давно уже не существует такой специальности, как “арийские исследования”. Но разговор о литературе славянских народов то и дело начинается по-прежнему с перечисления древних племен, их противостояния соседям (как правило, немцам) и истории их борьбы за независимость. И наоборот, такие совершенно органичные определения исследовательских намерений, подразумевающие культуру некоторой области и реально существующий контекст, как Department of German, Slavic and Judaic Studies [16], — воспринимаются чуть ли не как анекдот.
С точки зрения функций языка в эпоху НВ можно наблюдать любопытный процесс: Мацура говорит об отрицательной связи культуры эпохи НВ с немецкой культурой (с. 42), и формирование этой “установки на отторжение” можно наблюдать и на уровне тех заданий, которые формулировались по отношению к языку.
Чешский язык для деятелей НВ был главным символом “родины” и “народа” [17] и, таким образом, инструментом эмансипации и становления культурной идентичности. Главным “мотором” этого процесса было языковое отторжение, потому что единственным бесспорным разграничительным признаком в чешско-немецко-еврейском симбиозе был именно язык. Сосуществование разных языков отнюдь не означало непонимания, — и тем не менее для конструирования новой коллективной идентичности понадобилось именно оно. Возник спрос на повышенное непонимание, на его “изобретение”, которое достигалось языковыми средствами. С точки зрения основных социальных функций языка мы имеем дело с явлением, которое можно обозначить как “дискоммуникативную установку”.
Дискоммуникативная установка опирается на понимание языка как явления, доказывающего историческую идентичность его носителей: язык для этого народа изначален, он — праязык, “Ursprache” [18], “свой” (“eigene Sprache” — F. Kinsky╢), “врожденный” (“angeborene Sprache” — N.A. Voigt) и “естественный” (“pr╓irozeny╢” — F. Pelcl). При таком подходе резко возрастает потребность в дифференциации, которая может быть создана именно языковыми средствами. В дальнейшем языковые различия можно распространить и на другие типы несовпадений, противопоставляя на основании языковых различий те или иные, якобы столь же общие и столь же объединяющие, как язык, свойства народов — “дух”, “характер”, “склонности”, “свойства” и т.д.
Язык в данном случае направлен на цель, противоположную своей основной задаче. “Коммуникация” происходит от слов “communicare” — “связывать”, “communis” — “общий”[19]. Язык в основном своем предназначении служит именно общению, он и создает общество, общину, общность. Именно в XIX веке, как известно из трудов Шлегеля, Гердера и других, свой язык (чешские авторы употребляли немецкие термины “Muttersprache”, “vaterlКndische Sprache”, “unsere Landessprache”) считается самым главным среди всего того, что должно быть общим в формировании социума. НВ направлено именно на строительство новой социальной структуры, — но одним из результатов этого строительства оказалась национальная сегрегация в рамках относительно цельного общества. Идеология языка у многих деятелей НВ была дискоммуникативной: ее целью было не взаимное понимание и продуктивное общение, а, наоборот, отчуждение от семантических кодов, используемых большинством населения империи. Модель коммуникации, выработанная в процессе НВ, строилась не на основе прагматики общения, а скорее исходя из пословицы “Commune periculum concordiam parit” (“Общая опасность ведет к согласию”). Это согласие было основано на коллективном отрицании немецкой стихии в языке и культуре — но что было его позитивной программой? И это при том, что отделить “культурно немецкое” от “культурно ненемецкого” в тогдашней ситуации было часто очень трудно, почти невозможно!
Позитивной программой НВ фактически стало разъединение. Главной целью народа была провозглашена цель, с сегодняшней точки зрения довольно двусмысленная. Следует учесть, что НВ инициировали несколько образованных интеллектуальных радикалов, которые, однако, первоначально не ощущали себя связанными с какой-либо значительной социальной базой; они не должны были отдавать себе отчет в возможных последствиях своих экспериментов. Только ретроспективно часть их смелых и даже провокационных проектов была апроприирована культурной средой и вошла в историю, так что мы познакомились с этими людьми уже на пьедесталах, в их героической ипостаси, которая была оформлена с помощью позитивистской методологии второй половины XIX столетия и поддержана энтузиазмом, который был порожден основанием Чехословацкого государства в 1918 году.
Дискоммуникация — активный процесс, она не существует первоначально, ее надо добиться именно путем телеологического процесса разъединения, так как исходный пункт — это как раз органичное сосуществование в контексте двуязычия или многоязычия (если считать и идиш, и языки других меньшинств Австро-Венгрии).
Дискоммуникативная установка в концепции языка в эпоху НВ проявлялась на разных уровнях. Приведем некоторые примеры:
1. Дифференцированные аналогии: культурные достижения строятся — как и прежде — как воспроизведение немецких аналогов, но теперь наделяются ценностью как оппозиционные. Программный журнал “Светозор” копирует немецкую “Панораму”, “C╓eskЗ vc╓ela” (“Чешская пчела”) делается по образцу немецкого “Pfennig Magazin” (ВМ, с. 46). Это не мешало считать названные издания образцами “истинно национальной” публицистики.
Аналогично, нынешняя славистика часто структурируется на основе подобного рода искусственных противоречий. Так, теоретические дисциплины внутри славистики основаны на “своих собственных” авторитетах, на неком “славянском литературоведении”. Авторы, которые используются для такого рода целей, как правило, являются или в разной степени одаренными эпигонами чужих концепций, или исследователями, чья теоретическая находчивость почти не связана с принадлежностью к одной из славянских культур, что наглядно иллюстрируют такие случаи, как концепции М.М. Бахтина, Р. Якобсона, Ц. Тодорова, Д. Чижевского. Точнее говоря, культурные, языковые или — если угодно — “этнические” аспекты личностей и научных карьер этих авторов, какое бы значение ни придавали ему они сами, нельзя считать характерной чертой их теоретических постулатов [20].
2. Другим примером дискоммуникативной установки в языке может служить область перевода — прежде всего перевода научных текстов. Как убедительно показал Мацура, задачи многих “переводов” на чешский, выполненных в эпоху НВ, противоположны традиционным задачам, связанным с переводом. Обычно предполагается, что новый, переведенный текст служит межкультурной коммуникации и обогащает семантику подлинника, не трансформируя ее радикально. Не так, однако, обстояло дело в эпоху НВ (ВМ, с. 70—71). Тогда, в первой половине XIX века, не существовало читателей, которые могли бы читать только чешский научный текст и не смогли бы прочесть его немецкий подлинник, однако на немецком языке существовал развитый аппарат для выражения сложных интеллектуальных операций, свойственных гуманитарным наукам, а на чешском он был развит куда более слабо, и переводы-переписывания нужны были не для того, чтобы сделать текст известным людям “своей” культуры, а для того, чтобы выработать новые возможности чешского языка. Однако в результате текст не делался доступнее, напротив: перевод воспринимался по сравнению с оригиналом как более “иностранный”, менее понятный и менее доступный для читателя. Этот акт, казалось бы, напрасного или дисфункционального перевода обладал, однако, значительной символической ценностью; он являлся актом победы и идеологизированного присвоения. Так было принято переводить — свободно и агрессивно обращаясь с переводимым текстом и его автором. Переводчик часто вступал с автором в полемику или спор, в котором противник всегда оказывается побежденным, так как у него не было возможности защищать себя или свое произведение.
В переводах времен НВ периодически возникали гротескные “комментарии”: непонятное читателю слово объяснялось обратной ссылкой на первоначальный (немецкий) вариант. Так лингвистический неологизм “poloslovТ” нуждается в объяснении, что речь идет о слове “participium” (то есть “причастие”), а понятие “LesnТci” так и дешифрируется ссылкой на немецкий оригинал — “BuschmКnner”. Стратегия цитирования понятий на языке оригинала, конечно, общеизвестна, но тут другая цель: обеспечить понимание содержания можно именно и только повтором оригинала, который и так всем, кто читает перевод, понятен. Перевод становится областью коммуникационного, семантического жертвоприношения. Во имя “Идеи” надо пожертвовать тем, что традиционно и выступает основной пружиной любой переводческой деятельности: расширением зоны понимания, доступностью текста.
3. Дискоммуникативным целям подчиняются и стратегии описания языковой системы, исходящие в большинстве случаев из бинарных противопоставлений: флективные языки, такие, как чешский, отличаются от нефлективных языков (то есть немецкого) большей музыкальностью, тонкостью и эмоциональностью (ВМ, с. 48). Если нефлективные языки, по мнению одного из теоретиков НВ Йозефа Юнгманна, подходят для философии, то флективные идеальны для высшего типа творчества — поэзии. Здесь не случайно выбрана эта бинарная оппозиция: она демонстрирует нередуцируемое различие между немецким и чешским языками, чтобы приписать ему оценочный, аксиологический смысл. Идентичность (национальная и языковая) формируется на основе непонимания немецкого — “немого” и непоэтического языка.
Для размежевания служили и интерпретации отдельных букв. Вацлав Ганка и другие настаивали на замене чужого, несобственного, неславянского “w” якобы сугубо славянским “v” (ВМ, с. 49). По шкале “хорошо—плохо” оценивался даже тип шрифта: традиционный немецкий готический шрифт (“швабах”) считался гнусным и безобразным — в отличие, конечно, от стройного чешского шрифта.
Мацура приводит материалы, свидетельствующие о том, что размежевание между сторонниками отдельных версий орфографии заменило на определенном этапе политическую дифференциацию общества (ВМ, с. 49). Возникали “партии”, названия которых отражали их идеологию: “wistО” назывались те, кто заступались за вражескую букву “w”, а “ouЗci” — прогрессивные борцы за замену немецкого дифтонга “au” “славянским” “ou”.
Остаточной идеологемой этих ранних этапов НВ, на которых были политизированы элементы орфографического и грамматического строя языка, можно считать актуальные формы политизации славистики. Например, на философском факультете Карлова университета (Прага) в начале 1990-х годов после распада Югославии были созданы такие микроскопические специальности, как хорватистика, отделенная от сербистики, самостоятельная македонистика наряду с болгаристикой (при том, что македонский и болгарский языки очень близки) и т.д. Тогдашнее руководство университета, ранее выражавшее приверженность идеологии титовской Югославии, совершенно не удивилось этому националистическому повороту. История сербской и хорватской литератур, история сербского и хорватского языков стали отдельными, самостоятельными предметами. Слушатели одних курсов перестали посещать другие. Нынешняя администрация факультета, привыкшая к логике войны, отразившейся в структуре “славянской филологии”, выдает теперь политизацию научной дисциплины, продолжившую традиции агрессивной славянофильской и внутриславянской ксенофобии, за развитие модного направления — “экологии малых языков”, утверждая, что в Европе нет аналогов такой комплексной программы изучения славянских языков и культур, хотя для отдельных специальностей не хватает ни преподавателей, ни студентов и система существует только путем мелких административных обманов.
Политизация орфографии, языков и культур традиционно сказывалась прежде всего в интерпретации исторических данных. История слабо сопротивляется идеологическим амбициям исследователей и предоставляет большие возможности для генеалогических спекуляций. В. Мацура составил (ВМ, с. 53) наглядную схему, демонстрирующую генеалогию славянских языков, разработанную в эпоху НВ. Она представляет собой дискоммуникативную языковую карту “славянства”. Неславянские языки лишены на этой схеме возможности влияния на славянские, хотя славянские области окружены в Европе неславянскими и поэтому взаимное влияние славянских и неславянских культур — естественный и неизбежный процесс. Большим авторитетом в этой теории пользовались влияния со стороны языков весьма отдаленных — и культурно, и территориально, и исторически — латинского, греческого и санскрита, которые считались в концепциях начала XIX века (Гердер и др.) “изначальными” и воспринимались как источники своего рода легитимации национальной культуры.
Дискоммуникативным можно, в конце концов, считать и стремление деятелей НВ усовершенствовать систему чешского языка, которое вылилось в неразбериху инноваций, реформ и переустройств. Павел Йозеф Шафарик иронизирует над этим явлением в своей работе, написанной в 1846 году (цитату см.: ВМ, с. 47): по его утверждению, чехи оставят потомкам огромные арсеналы старых и новых алфавитов, орфографий, реформ и правил, числом которых превзойдут все народы мира. Идея языкового communis, таким образом, превращалась в пародию: сторонники отдельных разновидностей грамматических систем притворялись, что не понимают друг друга, — потому что пользуются разными видами орфографии.
В приведенных выше примерах мы наблюдали дискоммуникативную установку, направленную в основном на отчуждение от немецкого языка. Она была основана на стратегиях подавления, запретов, отчуждения, разоблачения, снисходительного отношения к явлениям, которые считались родившимися под “немецким влиянием” и т.д. Дискоммуникативная установка была, однако, направлена и на “собственные” выразительные средства. После того как было провозглашено, что “изначальный”, “правильный” чешский язык якобы полностью лишен немецких элементов, была описана и сконструирована новая его “степень”, которая считалась “суперчешской”. Такой язык считался языком будущего, который после освобождения от оккупационных влияний начнет жить собственной — окончательно свободной — жизнью. Для реализации этой языковой утопии предлагалось писать стихи на языке, “очищенном” от немецких влияний. Проблема, однако, заключалась в том, что “исконный” вариант чешского языка, очищенный от всего чужого, нечистого, заимствованного, настолько не совпадал — и до сих пор не совпадает — с языковой нормой, что непроизвольно оказывался герметичным шифром, своего рода глоссолалией. Заметим, что такой искусственный поэтический язык возник за много десятилетий до появления совсем иначе мотивированной “заумной поэзии”. Один из примеров того, что получилось из этого призыва, — затрудненное для понимания стихотворение “ZЗhlas”[21] Яна Батиста Владыки (1825) (ВМ, с. 59—60) [22]; есть и другие примеры таких “ультрапуристских” произведений.
Применительно к подобным экспериментам Мацура говорит об активизации сакральной функции языка, но, с нашей точки зрения, не менее важно для таких исследований учитывать их “дискоммуникативную установку”. Эта проблема, вероятно, требует более подробной разработки.
Радикальный вариант идеального языка — это, с данной точки зрения, некая речь эйфорических радений, понятная только участникам коллективного экстаза. Принципом создания обновленного национального языка было провозглашено стремление к “чистоте”. Разнообразные формы гибридизации и гетерогенности в языке воспринимались негативно, а то и с апокалиптическим ужасом, хотя еще в начале XIX века наиболее дальновидные интеллектуалы разных стран Восточной Европы писали, что они неизбежны и являются одним из важнейших факторов развития любого языка. Деятели НВ опасались, что “быть объектом чужих влияний” означает постепенную гибель и растворение в стихии чужого.
Именно с этих позиций начиналось НВ. Изучение конкретных условий существования чешского языка во второй половине XVIII века показывает, что риторика, направленная на спасение исчезающего языка, была сильно преувеличена. Даже Ян Якубец, автор истории литературы, некритически исходящей из идеалов Национального возрождения, описывает мощное и, что главное, нарастающее присутствие чешского языка в тогдашних школах, высших учебных заведениях, в церкви, в органах власти разного уровня и даже в чисто немецкой среде, которая и без того все больше и больше осваивала чешский язык — прежде всего для того, чтобы справиться с административными задачами в чешской среде [23].
Идеи Возрождения усиливали пафос сохранения и разъединения культуры на основе языкового признака, другими словами, они поддерживали идеологию селекции и архивации, музеефицирования национальной и филологической чистоты, идеи избранности и мессианизма. Цели консервации, однако, недостижимы без одновременной установки на их критическую рефлексию и на способность достаточно смело сочетать “свое” и “чужое”. И эти задачи только начинают серьезно обсуждаться — и по отношению к культурной и политической идеологии различных “национальных возрождений” в Европе, и в славистике как научной дисциплине, чей предмет исследований все более ощущается как искусственно сконструированный и проблематичный.
1) Началом НВ традиционно считают 1780 год — начало правления императора Иосифа II, олицетворяющего просвещение, поощряющего развитие наук и отменившего 1 ноября 1781 года крепостное право.
2) См., например: Hroch M. Na prahu nЗrodnТ existence: Touha a skutec╓nost. Praha: MladЗ Fronta, 1999; Jakubec J. Literatura c╓eskЗ devatenЗctОho stoletТ. Praha, 1911; Krejc╓Т K. C╓eskЗ literatura a kulturnТ proudy evropskО. Praha, 1975; Kutnar F. ObrozenskО vlastenectvТ a nacionalismus (1939, 1948). Praha, 2003; Murko M. Deutsche EinflЯsse auf die AnfКnge der bЪhmischen Romantik. Graz, 1897; NovЗk A. De╓jiny literatury c╓eskО. Разные издания 1910—1948 гг.; Patoc╓ka J. Dilema v nas╓em nЗrodnТm programu — Jungmann a Bolzano // Patoc╓ka J. O smysl dnes╓ka. Rozmluvy, 1987; Praz╓Зk A. C╓eskО obrozenТ. Praha, 1948; Turec╓ek D. RozporuplnЗ sounЗlez╓itost: Ne╓meckojazyc╓nО kontexty c╓eskОho obrozenskОho dramatu. DivadelnТ Ьstav. Praha, 2001; Vlc╓ek J. Z de╓jin c╓eskО literatury. Praha, 1960; Vodic╓ka F. Cesty a cТle obrozenskО literatury. Praha, 1958; Wollman Frank. SlovanstvТ v jazykove╓ literЗrnТm obrozenТ u Slovanuы. StЗtnТ pedagogickО nakladatelstvО. Praha, 1958; и др.
3) Macura V. ZnamenТ zrodu. C╓eskО obrozenТ jako kulturnТ typ. Praha: C╓eskoslovensky╢ spisovatel, 1983. В дальнейшем ссылки на этот труд обозначаются аббревиатурой ВМ.
4) Традиционно литература описывает НВ как прогрессивный процесс формирования национального самосознания, в котором из научного дискурса органически формируются филологический, исторический, художественный, политический, хозяйственный. См.: NovЗk Arne. Struc╓nО de╓jiny literatury c╓eskО. Olomouc, 1910. S. 94.
5) Подробнее см., например: Козлов С. На rendez-vous с “новым историзмом” // НЛО. 2000. № 42. Монроз Луи А. Изучение Ренессанса: политика и поэтика культуры / Пер. с англ. О. Литвиновой и С. Козлова // НЛО. 2000. № 42.
6) В этом пункте Мацура — семиотик, но очень “либеральный” — с “новыми истористами” не совпадает.
7) Защитником этого тезиса выступал переводчик Вергилия, поэт и критик, священник Карел Алоис Винаржицкий.
8) В работах ученого, который считается одним из первых представителей славянского сравнительного языкознания, — Рехора Данковского (R╓ehor╓ Dankovsky╢, 1784 — 1857).
9) См. переписку Я.Б. Бенедикти с Ф. Палацким начала 1920-х годов и комментарий В. Мацуры: ВМ, с. 119.
10) Чешское написание: Frantis╓ek Palacky╢, Frantis╓ek Ladislav C╓elakovsky╢, Pavel Josef S╓afar╓Тk, Josef Jungmann, Jan KollЗr, S╓ebastiЗn Hne╓vkovsky╢, Karel Alois Vinar╓icky╢, VЗclav Hanka, Josef Krasoslav Chmelensky╢.
11) Огромный перечень забавных примеров обмана, фантастических выдумок и неоспоренных мистификаций, изобретения несуществующих авторов, источников и целых направлений содержит 6-я глава (“IdeЗlnost, hra a mystifikace” — “Идеал, игра и мистификация”) книги Мацуры (с. 118—137). Одним из самых распространенных видов таких фальсификаций становится искусственное изготовление древних памятников культуры, которое проводилось с 1810-х годов до середины XIX столетия; это не только такие известные тексты, как “Rukopis krЗlovОdvorsky╢” и “Rukopis zelenohorsky╢”, но и ряд других: “PТsen╓ vys╓ehradskЗ”, “MilostnЗ psen╓ krЗle VЗclava”, “Libus╓ino proroctvТ” и т.д.
12) Ян Паточка в своей книге “O smysl dnes╓ka” убедительно показал, что концепция языкового национализма была не единственной возможностью на идеологической карте того времени. Он обратил внимание на философа Б. Больцано, который в то же время, когда творили авторы НВ, разработал альтернативную философию народа и нации, основной идеей которой является другой тип патриотизма, основанный на государственных и моральных ценностях. Для католической этики Больцано (не разделяемой, однако, церковной верхушкой начала XIX века, которая считала его диссидентом, если не еретиком) основным императивом является поведение, результатом которого будет всеобщее добро, неразделимое по каким бы то ни было расовым, национальным или территориально-этнических критериям. См., например: Bolzano B. 24 Erbauungsreden 1808—1820 / Hrsg. von Kurt F. Strasser. Wien, 2001.
13) Например: KrЗlovskЗ c╓eskЗ spolec╓nost nauk, 1774; Matice c╓eskЗ, 1831; Me╓s╓t’anskЗ beseda, 1845.
14) Добровский стал учить чешский язык только в гимназии и писал почти исключительно на немецком или на латыни, даже программные книги типа “De╓jiny c╓eskО r╓ec╓i a literatury” (“История чешского языка и литературы”, 1792). По-немецки написал главные произведения и виднейший историк того времени Франтишек Палацкий. В отличие от них Юнгманн (“Historie literatury c╓eskО”, 1825) писал по-чешски. Надо учитывать и очень напряженные отношения между лидерами НВ. Ученики и соратники Юнгманна не признавали авторитет безукоризненного сторонника этики просвещенческой науки Добровского, чьи взгляды были далеки от их собственной склонности к манипуляциям и пропаганде. Автор книг “Kurzgefasste Geschichte der BЪhmen” (1774) и “GrundsКtze der bЪhmische Grammatik” (1795) Ф.М. Пелцл (Frantis╓ek Martin Pelcl) до 1790 года ориентировался исключительно на немецкую культуру, так как не верил в будущую чешскую интеллектуальную элиту.
15) Из чешской и немецкой литературы на эту тему можно привести, например, следующие “учебники”: MЗchal J. SlovanskО literatury. Praha: NЗkladem Matice c╓eskО, 1922—1929 (I. 1922, II. 1925, III. 1929); Wollman Frank. Slovesnost Slovanuы. Praha: VesmТr, 1928; KarЗsek Josef. Slavische Literaturgeschichte. Leipzig, 1906.
16) Такая кафедра существует в Калифорнийском университете (Санта-Барбара).
17) Kutnar F. ObrozenskО vlastenectvТ a nacionalismus (1939, 1948). Praha, 2003. S. 92.
18) Так пишет Петер Вокаун (Peter Wokaun). См. подробнее: Kutnar F. Op. cit. S. 93.
19) См. также о слове “коммуникация” в: Фасмер М. Этимологический словарь русского языка: В 4 т. М.: Прогресс, 1986. Т. 2. С. 303.
20) Ср. другую точку зрения по этому вопросу: Тиханов Г. Почему современная теория литературы возникла в Центральной и Восточной Европе? / Пер. с англ. С. Силаковой // НЛО. 2002. № 53. — Примеч. ред.
21) “Kamto kvТtku muыj bledy╢, / Kam si ty╢mko tak napТnЗs╓?/ K sТdlu snad nebes duchuы? — / Jses╓ zbohy╢ ve nТzku sЗzen. — // Zdaz╓ te╓ pr╓edc ve vy╢s╓ hodТm / Na stupen╓ svaty╢ch pr╓ed oltЗr╓? / SЗhnes╓-li rty pak jejich/ Skryt ve rЗjovОm sypЗnТ?”
22) Традиции такого рода творчества уходят еще в XVIII век, когда появляются попытки насильственно “сформировать” чешское языковое и культурное пространство — см., например: Pohl J.V. Grammatica linguae bohemicae oder Die bЪhmische Sprachkunst (1756); Он же. Pravopisnost r╓ec╓Т c╓echskЗ, r╓edlne╓ zaloz╓enЗ, tОz╓ i duыkazmi obvТne╓nЗ (1786). Против таких попыток протестовал Добровский.
23) Jakubec J. Literatura c╓eskЗ devatenЗctОho stoletТ. Praha, 1911. S. 295—315.