Опубликовано в журнале НЛО, номер 3, 2004
Бритье освежает.
Из разговора
В поэтическом интерьере Осипа Мандельштама несколько раз появляется парикмахерское кресло. Напомним хотя бы мандельштамовские стихи 1931 года:
Как будто в корень голову шампунем
Мне вымыл парикмахер Франсуа —
и абзац из “Египетской марки” [1], где Мандельштам поместил своего двойника Парнока в то место, в котором так естественно завестись двойнику — зеркальному, отчужденному из-за вынужденного долгого и заинтересованного разглядывания подобию клиента-Нарцисса, — и где упоминание о крови обязано двойной профессии цирюльника: брильщика и рудомета (как гоголевский Иван Яковлевич, “на вывеске его изображен господин с намыленною щекою и надписью: “И кровь отворяют””):
А парикмахер, держа над головой Парнока пирамидальную фиоль с пиксафоном, лил ему прямо на макушку, облысевшую в концертах Скрябина, холодную коричневую жижу, ляпал прямо на темя ледяным миром, и, почуяв на своем темени ледяную нашлепку, Парнок оживлялся. Концертный морозец пробегал по его сухой коже и — матушка, пожалей своего сына — забирался под воротник.
— Не горячо? — спрашивал его парикмахер, опрокидывая ему вслед за тем на голову лейку с кипятком, но он только жмурился и глубже уходил в мраморную плаху умывальника.
И кроличья кровь под мохнатым полотенцем согревалась мгновенно.
Цитата из “Записок сумасшедшего”, которому выбрили голову (“несмотря на то, что я кричал изо всей силы о нежелании быть монархом”), напоминает, что сидящий в кресле становится королем-миропомазанником. Также в этом пассаже замечено, что в цирюльнях гнездится обещание музыки и театра, пира искусств, — вспомним не некстати чаплиновского двойника-антипода великого диктатора, бреющего посетителя под “Венгерский танец” Брамса, или же стихотворение ценимого Мандельштамом [2] Алексея Лозина-Лозинского “Парикмахерская”:
В парикмахерской есть острая экзотика…
Куклы, букли, пудра, зеркала;
У дверей мальчишка с видом идиотика;
Строй флакончиков на мраморе стола.
На щеках у посетителя намылена
Пена, точно пышное жабо.
Бреет страшной бритвой с пристальностью филина
Полунищий пшют иль старый би-ба-бо.
И улавливаю всюду ароматы я —
И духов, и мазей, и румян,
Будуарные, фальшивые, проклятые,
Как напыщенный и пакостный роман.
Как старательно приклеено приличие
К мертвым куклам или ко пшюту!
И, как каменный, гляжу я на обличия,
Маскирующие смерть и пустоту.
О, мне страшно, не увижу ль я, бесчувственный,
Здесь однажды — белого Пьеро,
Умирающего с розою искусственной
За ужасно-водевильное Добро? [3]
В связи с первой цитатой о живительном цирюльнике заметим, что именно некая французская традиция “поэтизации” парикмахера, на говорящем имени-этнониме которого настаивал Мандельштам [4] (а не просто низовая куаферская галломания [5]), возможно, сказалась в другом случае [6], когда речь идет о власти и ее двусмысленной доброте, — в мае 1935 года в стихотворении о стрижке детей “машинкой номер первый” [7]:
Еще комета нас не очумила,
И пишут звездоносно и хвостато
Толковые лиловые чернила…
Здесь, видимо, содержится отсылка к “детской” рондели Тристана Корбьера “Petit mort pour rire” (“Смерть на посмешище”) с ее окольцовывающим стихом “Va vite, leger peigneur de cometes!” (Вперед, проворный расчесыватель комет!), обыгрывающим этимологию слова “комета”, связывающую его с греческим обозначением шевелюры.
Знаменитая ныне [8] строка из мандельштамовского “Ариоста”:
Власть отвратительна, как руки брадобрея, —
числит среди своих литературных источников, наряду с прочими [9], и французский — строчку перевода Бенедикта Лившица из “Oraison du soir” Артюра Рембо [10] — “Je vis assis, tel qu’un ange aux mains d’un barbier” (возможно, что стимулом к цитированию явилась именно проблема перевода трудного места, которую Б. Лившиц решал по-разному — “прекрасный херувим с руками брадобрея” и “подобно ангелу в руках у брадобрея”).
Можно было бы сказать, что к мандельштамовскому сравнению каждый читатель мужского пола без заминок пришел бы, отправляясь от опыта обязательной рутины, но и этот опыт давно уже был увековечен литературным прецедентом — у того, кого Мандельштам называл “самым лучшим и здоровым из всего нашего чтенья” (“Шум времени”), — у Марка Твена в рассказе “О парикмахерах”:
Затем он начал меня брить, вдавливая мне пальцы в лицо, чтобы растянуть кожу, поворачивая и вертя мою голову то в одну сторону, то в другую, и все время весело поплевывая. Пока он орудовал на грубых частях моего лица, я не страдал, но когда он начал скрести, соскабливать и тянуть меня за подбородок, слезы выступили у меня на глазах. После этого он обратил мой нос в рукоятку, чтобы ловчее брить углы моей верхней губы, и благодаря этому я мог ощутительно убедиться, что в число его обязанностей в лавке входила чистка керосиновых ламп. Прежде я часто, от нечего делать, спрашивал себя: кто этим занимается — подмастерья или же сам хозяин?
Из многочисленных образчиков топоса “парикмахер-олигарх”[11] обратимся к случаю, когда тема парикмахера пронизывала репутацию одного и того же лица, бывшего одновременно как в известном смысле носителем власти [12], так и в известном же смысле поэтом, — строгого [13], но уступчивого [14] и всепонимающего (последнее качество иногда ретроспективно преувеличивалось мемуаристами в видах сиюминутной полемики [15]) Анатолия Васильевича Луначарского, о котором сохранились записанные сексотом слова Мандельштама в 1933 году: “Ну что же, читали мы стихи Луначарского, скоро, наверно услышим рапсодии Крупской”[16]. Некогда его изобразил стилизованный лубок [17] (предположительно идущий вослед парикмахеру Михаила Ларионова [18]) Александра Глускина (художника из группы с провоцирующим названием “НОЖ” — Новое общество живописцев) “Наркомпрос в парикмахерской”[19]. Луначарский, наконец, являлся автором драмы “Королевский брадобрей” (1906).
Первым вспомнил о давнем сочинении свежеиспеченного начальника большевистской культуры живший тогда в Америке беллетрист и драматург Осип Дымов:
Это было в дни первой русской революции. Тогда петербургская интеллигенция собиралась у известного поэта Вячеслава Иванова. <…> В этот вечер была новинка: А. Луначарский, вернувшийся из-за границы, читал в рукописи свою четырехактную драму “Брадобрей короля”. Луначарского хорошо знали в литературно-общественных кругах и встретили тепло. Многим, конечно, были известны его крайние взгляды, но в те времена это совсем не было грехом… Я слышал о нем, как о даровитом, образованном и начитанном человеке, но о том, что он пишет драмы, я не знал. Я хорошо помню его пьесу. Это была ядовитая сатира на самодержавие. Над какой-то страной (само собой подразумевалась Россия) царствует неограниченный властелин. Этого властелина каждое утро бреет цирульник. Делая свое дело, хитрый брадобрей незаметно забирает власть над королем. Он сплетничает, доносит, советует, назначает и смещает министров. Каждое утро является он с бритвой и с коробом политических новостей. Король, сам того не зная, превращается в игрушку своего брадобрея. Собственно, управляет страной не король, а его цирульник. А однажды брадобрей во время бритья перерезывает королю горло. Самодержец падает на пол, а брадобрей, наступив ногою на его труп, спрашивает:
— Кто теперь король?
Пьеса, помню, в общем понравилась, хотя особенными художественными достоинствами не отличалась. Разумеется, ее на сцене не играли: нечего было и думать представлять ее в цензуру.
Как сейчас, вижу Луначарского — теперешнего министра народного просвещения — и Александра Блока, стоящих в углу и беседующих об этой пьесе. Блок своим ровным бесстрастным голосом что-то говорил Луначарскому, и тот внимательно слушал.
Прошли годы и годы. Десятилетие миновало. И сейчас с грустью читаю о том, как “взбунтовавшиеся рабы”, напав на усадьбу нашего прекрасного поэта, наследника Пушкина, сожгли и порвали его рукописи…<…> Кто же поднял темные, слепые силы на Блока, на мирного и прекрасного служителя муз? Не то ли разнузданное грубое начало, которое так тщательно поощряется и, пожалуй, провоцируется явлением, называемым “большевизмом”? Короля нет, и брадобрей цирульник, наступивший ногой на его горло, заявляет во всеуслышание:
— Я теперь король!
<…> Я вспоминаю пьесу А. Луначарского “Брадобрей короля” и сейчас с горьким сердцем думаю, что нечто пророческое было в ней: брадобрей, цирульник, парикмахер в самом деле стал самодержцем.
— Я король! — говорит он, натачивая бритву. Ба! Не писал ли это драматург Луначарский о большевике Луначарском?
— Я король! — исступленно кричит Луначарский и точит бритву на культуру [20].
По памяти О. Дымов несколько неточно передает и судьбу пьесы и ее финал: она была опубликована, хотя и вызвала нарекания цензуры за изображение “моральной несостоятельности носителя верховной власти” и “речи кощунственного характера” [21], была замечена критикой (в частности, отрецензирована в главном печатном органе символистов) [22] и вообще, по мнению автора, познала “заметный успех [23], в том числе персонально у В.И. Ленина [24].
Во время предсмертного бритья жестокий король Крюэль (намеревающийся обвенчаться с собственной дочерью, ссылаясь на прецедент праведника Лота) говорит парикмахеру:
Где власть — там наслажденье преступленьем.
Я бог земной, не правда ль, Аристид?
После того как Аристид “быстрым движением бритвы перерезывает горло королю” и голова последнего отваливается, следует заключительный монолог:
А, бог земной, а, властелин могучий!
Я бога бог, судьба судеб, я — власть
Над властью! О, минута упоенья!..
<…>
Минута упоенья! Я разрушил
Гордыню эту! Если б брадобреем
Я был у Господа на небе, или
У Люцифера в преисподней, — то же
Я сделал бы, клянусь! Ведь ты учил,
Что наслажденья нету выше власти —
И я тебе поверил!
(Становится в гордую позу, наступив на грудь Крюэля, протягивает вперед руку, скрючив пальцы.)
Власть, о власть! [25]
В январе 1919 года, когда Мандельштам, несколько манкируя своими обязанностями [26], в атмосфере прекраснодушных словопрений, заданной руководителем отрасли, служил в Москве под началом Луначарского [27] в Наркомпросе, пьеса была поставлена в колонном зрительном зале Театра драмы и комедии. Роль поразившего “адским отблеском на выразительном, страждущем, умном лице”[28] короля, монологом своим понравившегося Ленину [29], исполнял Илларион Певцов [30], бритый затылок которого в роли белогвардейского полковника в киноленте “Чапаев” подсказал строки:
Лошадиная бритва английская
Адмиральские щеки скребла.
Cатирический укол в стихотворении 1933 года играет взаимообменом атрибутов тирана (жирнопалого?) и обслуживающего его персонала, связывает эпоху Ариосто с днями, когда писалось стихотворение о нем [31], феррарских меценатов XVI века — с хвастливым [32] и многоглаголивым [33], как парикмахеры (еще у Плутарха на вопрос парикмахера — как брить? — Архелай отвечает: “Молча”[34]), народным экс-комиссаром просвещения. Цитата из французского нарушителя спокойствия оказывается жестом, предъявленным вельможному адресату, — в заключение тронутого Мандельштамом кощунственного сонета [35] герой Артюра Рембо делает с небесами то же, что монологист “Исповеди хулигана” хотел сделать из окошка с луной (напомню, что дебоширящего “Есенина в участке” Маяковский срифмовал с “Луначарским” [36]):
За кружкою пивной жить начал сиднем я,
Подобно ангелу в руках у брадобрея;
Подчревье изогнув и трубкою дымя,
Смотрю на облачные паруса и реи.
Как экскременты голубятни, на меня
Мечты горящие нисходят, душу грея;
А сердце грустное, порой их прочь гоня,
Тогда на заболонь походит уж скорее.
Так, кружек сорок выпив или тридцать пять
И все свои мечты пережевав и слопав,
Сосредотачиваюсь я, чтоб долг отдать;
И кроткий, словно бог, бог кедров и иссопов,
Я в небо писаю,— какая благодать! —
С соизволения больших гелиотропов.
1) См. о нем: Bonola A. Osip Mandel’stam’s “Egipetskaja marka”. Eine Rekonstruktionen der Motivsemantik. MЯnchen, 1995. S. 242—243.
2) Мандельштам Н. Воспоминания. Нью-Йорк, 1970. С. 255.
3) Лозина-Лозинский А. Троттуар. Стихи. Пг., 1916. С. 16.
4) Липкин С. “Угль, пылающий огнем” // Литературное обозрение. 1987. № 12. С. 99; Левинтон Г. Маргиналии к Мандельштаму // Осип Мандельштам. Поэтика и текстология. К 100-летию со дня рождения. Материалы межвузовской научной конференции 27—29 декабря 1991 г. М., 1991. С. 37.
5) Ранее автор стихотворения “Довольно кукситься, бумаги в стол засунем…” был по касательной задет в критической статье: “…барство Друзина того же порядка, как “барство” Мандельштама в правильной (хотя и не новой) трактовке Берковского. <…> Но если Мандельштам любовался барски-крупнобуржуазной культурой с позиции среднебуржуазного интеллигента, то Друзин любуется интеллигентски-буржуазными “манерами” в литературе, презирая “мужиков”, “фабричных” и плохо одетых разночинцев, как какой-нибудь “куафер Жозеф”, претендующий на высокую “культурность”” (Горбачев Г. Полемика. Л.; М., 1931. С. 122). “Франсуа”, помимо всего прочего (например, тема Франсуа Вийона — ср.: Дутли Р. Еще раз о Франсуа Вийоне // “Сохрани мою речь…”: Мандельштамовский сб. Вып. 2. М., 1993. С. 77—80), может быть, таким образом отсылает своим окончанием еще и к слову “буржуа”, лейтмотиву этого критического выпада.
6) Ср. в написанных незадолго до “Стрижки детей” мандельштамовских “Стансах” образ “садовника и палача”, возможно, восходящий к гюисмансовскому парикмахеру (Тименчик Р. Текст в тексте у акмеистов // Труды по знаковым системам. XIV. Тарту. 1981. С. 70).
7) Ср. новейший комментарий: “Оптимистическое стихотворение <…> омрачено двусмысленным выражением “в (к) высшей мере”: с 7 апреля 1935 г. к уголовной ответственности стали привлекаться дети с 12 лет (арестантов тоже стригут)” (Мандельштам О.Э. Стихотворения. Проза / Сост. Ю.Л. Фрейдина. Предисл. и коммент. М.Л. Гаспарова. М.: РИПОЛ КЛАССИК, 2001. С. 797).
8) См., например: Искандер Ф. Ласточкино гнездо. М., 1999. С. 376—377.
9) Например, описание рук Ивана Яковлевича из гоголевского “Носа” у Иннокентия Анненского (Мусатов В. Лирика Осипа Мандельштама. Киев, 2000. С. 419). Ср. очередь ожидающих контекстов: Амелин Г.Г., Мордерер В.Я. Миры и столкновения Осипа Мандельштама. М., 2000. С. 203—208.
10) Мандельштам О.Э. Стихотворения. Проза. С. 789.
11) Rothman Irving N. The Reliable Barber Supply Co.: An Annotated, Chronological Bibliography on the Barber — Second Delivery // Bulletin of Bibliography. 1998. Vol. 55. № 2. P. 101—121; ничтожный парикмахер изменяет ход мировой истории в переведенном на русский язык романе Лео Перуца “Тюрлюпен” (1924).
12) См., например, его отзыв 1923 года о мандельштамовском переводе из Жюля Ромена: “Я знаю, что “Всемирная литература” поручила перевод этой вещи какому-то очень крупному поэту, не помню сейчас точно — кому. Есть заявления очень компетентных лиц, что перевод сделан блестяще” (Литературное наследство. Т. 82. М., 1970. С. 309). К Луначарскому как к власти Мандельштам обратился после конфликта с чекистом Яковом Блюмкиным (Дзержинский Ф. Показания… по делу убийства германского посланника графа Мирбаха // Красная книга ВЧК. 2-е изд., уточн. М., 1989. Т. 1. С. 257).
13) Ср. в известном в 1920-е годы стихотворении Валентина Стенича: “Наркомвоен отрывисто чеканит / Главе правительства сухой вопрос, / И у широкого окна очками / Поблескивает строгий Наркомпрос”. Ср. воспоминания Владислава Ходасевича о 1918 годе: “В общем, это была вполне характерная речь либерального министра из очень нелиберального правительства, с приличною долей даже легкого как бы фрондирования. Все, однако, сводилось к тому, что, конечно, стоны писателей дошли до его чуткого слуха; это весьма прискорбно, но, к сожалению, никакой “весны” он, Луначарский, нам возвестить не может, потому что дело идет не к “весне”, а совсем напротив. Одним словом, рабоче-крестьянская власть (это выражение заметно ласкало слух оратора, и он его произнес многократно, с победоносным каждый раз взором) — рабоче-крестьянская власть разрешает литературу, но только подходящую. Если хотим, мы можем писать, и рабочая власть желает нам всяческого успеха, но просит помнить, что лес рубят — щепки летят” (Ходасевич В. Собр. соч.: В 4 т. Т. 4. М., 1997. С. 244).
14) Ср. его благосклонное отношение к наследию В. Хлебникова (Харджиев Н. Статьи об авангарде: В 2 т. Т. 2. М., 1997. С. 288—289) при сдержанном отношении к фигуре поэта: “…большой русский футурист Хлебников, которого сейчас начинают прославлять как великого поэта (по-моему, напрасно)” (Литературное наследство. Т. 82. М., 1970. С. 329).
15) Ср., например, запись К.И. Чуковского 1965 года: “О Луначарском я всегда думал как о легковесном и талантливом пошляке, и если решил написать о нем, то лишь потому, что он по контрасту с теперешним министром культуры — был образованный человек” (Чуковский К. Дневник. 1930—1969. М., 1994. С. 370); см. также статью, построенную на антитезе “Жданов—Луначарский”: Крузенштерн-Петерец Ю. Значение доклада Жданова // Антигона. Шанхай. 1948. № 1. С. 4—15.
16) Cahiers du monde russe. 2002. № 43. Р. 626. Ср. отклик Г.В. Адамовича на поэму “Концерт” (1921): “И вот, наконец, заключительный гимн: “Обнимитесь, миллионы! / Бейтесь вместе все сердца! / Равны все мужи и жены, / В каждом чтите вы творца! / /…Ибо жизнь мы все прияли, / В мире “Я” себя нашло, / В людях звезды засияли, / И клубясь, издохло зло”. Жаль, что нельзя перепечатать всю поэму в качестве “маленького фельетона”. Никогда Тэффи не угнаться бы за Луначарским” (Звено. 1926. 28 марта); Луначарский читал эту поэму несколько раз в Доме печати в Москве весной 1921 года, по-видимому, объясняя при этом, что “он пробует разрешить проблему приближения поэтического словесного произведения (по конструкции, по расположению частей, по чередованию тем, по введению лейтмотивов) — к форме музыкальных произведений. Отсюда и название поэмы, тема которой — противопоставление личности и космоса, личности и коллектива и финальное примирение обоих” (Из Москвы // Дом искусств. 1921. № 2. С. 125); см. также: Tait A. Lunacharsky: poet of the Revolution (1875—1907). Birmingham, 1984; Трифонов Н.А. О Луначарском-поэте // Русская литература. 1975. № 4. С. 137—144.
17) “Чудесный”, по словам строгого ценителя (Сидоров А. Выставка “Нож”// Правда. 1922. 30 ноября); воспроизведен в: Эхо. 1923. № 7. С. 12; нынешнее его местонахождение неизвестно.
18) См.: Bown M.C. Socialist Realist Painting. New Haven; L., 1998. P. 70; о стихотворении Маяковского “Ничего не понимают” (1913) А. Крученых говорил, что это “ремесленная подпись к картине М. Ларионова “Парикмахер”” (Харджиев Н. Статьи об авангарде: В 2 т. Т. 1. М., 1997. С. 65).
19) Выставка и манифест “Нож” вызвали дискуссии о допустимости сатиры и иронии и о борьбе с французским влиянием (см.: Щукарь М. Еще о выставке “Нож” // Правда. 1922. 8 декабря; Тугендхольд Я. Бег на месте // Русское искусство. 1923. № 1. С. 88—90). Выставку сопровождал скандал, когда местная администрация потребовала снять картины, содержащие издевку над советским бытом, и личное заступничество Луначарского предотвратило эту репрессивную меру (Адливанкин С. О выставке “НОЖ” (Из воспоминаний) // Борьба за реализм в изобразительном искусстве 20-х годов. Материалы. Документы. Воспоминания. М., 1962. С. 109—110).
20) Дымов О. Брадобрей короля // Русское слово. Нью-Йорк. 1917. 15 декабря; других сообщений о читке этой драмы на “Башне” Вяч. Иванова нам не попадалось.
21) Фойницкий В.Н. А.В. Луначарский и царская цензура // Русская литература. 1975. № 4. С. 146.
22) Ср.: “Иллюстрация, долженствующая показать, как ошибочно в безмерности власти полагать смысл и наслаждение жизни. <…> И Аристотель хвалил неожиданную развязку, да требовал, однако, чтобы она была подготовлена. А ведь в шести предыдущих картинах ничего общего с последней: г. Луначарский состязуется с Шелли в разработке сюжета “Ченчи”, конечно — весьма безуспешно. В итоге — нелепая конструкция и утомительная растянутость пьесы да убийственные стихи! Из ада вытянули свои ноги. — Таков народ, магнаты. Вы видели? — Себя защитит. Так-то, милый друг. — В приделе. Видела я сама. — “За других”. И еще: “кто хочет душу”… Эти строки имеют быть пятистопными ямбами. Не обошлось и без курьеза. По ремарке “действие происходит в XV веке в феодальном западно-европейском государстве”. Не забавно ли в обстановке этой эпохи слышать голос фигаро-Аристида, пародирующего поэта XIX столетия: “Вороны каркают вокруг, / Разевая рты, / “Подожди, мой милый друг, / Повисишь и ты!””. А жаль, что ради правильности размера г. Луначарский в первом стихе не поставил “враны”. Тогда в его поэзии, помимо сомнительной близости ее к Гёте, ярко сказалось бы родство ее с поэзией Тредьяковского” (Курсинский А. А. Луначарский. Королевский брадобрей. Пьеса в 7-ми картинах. Книгоиздательство “Дело”. Цена 30 коп. // Весы. 1906. № 9. С. 69—70). Ср. также: “…пьеса г. Луначарского построена слишком схематично. Образы говорят не за себя, а все время развертывают основную мысль автора. При этом автор и сам не доверяет себе как художнику, — и поэтому он слишком подчеркивает свои положения и чуть ли не разжевывает их, постоянно возвращаясь к ним и детализируя их. От этого пьеса вышла длинной, скучной, а, следовательно, и не художественной, хотя некоторые сцены и читаются не без интереса” (Кр<анихфельд> В. А. Луначарский. Королевский брадобрей. Пьеса в 7-ми картинах. Книгоиздательство “Дело”. СПб., 1906. Цена 30 коп. // Мир Божий. 1906. № 6. 2-я паг. С. 64).
23) Горький М. Неизданная переписка. М., 1974. С. 13.
24) “Он в пьесе отметил, конечно, то, что является для меня самым важным: попытку, с одной стороны, проанализировать, что такое монархическая власть, на каких общественных противоречиях вырастает она, а, с другой стороны, показать ее естественное превращение в чудовищное властолюбие, непосредственно переходящее в своеобразное безумие” (Литературное наследство. Т. 80. М., 1971. С. 230).
25) Луначарский А. Королевский брадобрей. Пьеса. 2-е изд. Пг., 1918. С. 109—110.
26) Ср.: “В работе он не участвует, только в заседаниях” (Лундберг Е. Записки писателя. Л., 1930. С. 167); “Мандельштам служил в Комиссариате у Луначарского <…> а главным образом бегал от своей секретарши” (Мандельштам Н. Вторая книга. М., 1990. С. 328); “Мы оба были сотрудниками отдела “эстетическое воспитание”, соприкасались каждодневно по работе, хотя сейчас трудно даже точно определить, в чем именно заключалась тогда наша работа… Но работали мы, что называется, с жаром! Все мы были увлечены общим заданием своего отдела, много говорили, фантазировали и спорили о том, какими методами лучше всего проводить эстетическое воспитание народа, в первую очередь детей и подростков” (Воспоминания С.Г. Вышеславцевой // Санкт-Петербургские ведомости. 2001. 13 января).
27) Нерлер П. Осип Мандельштам в Наркомпросе в 1918—1919 годах // Вопросы литературы. 1989. № 9. С. 275—279.
28) Ашмарин В. [Ахрамович В.Ф.] “Королевский брадобрей” // Известия ВЦИК Советов. 1919. 4 января; исполнитель был загримирован под Ивана Грозного.
29) Дрейден С. В зрительном зале — Владимир Ильич. Новые страницы. М., 1970. С. 315—316.
30) Ср.: “…короля Крюэля свободно можно трактовать по различному, — как величавого деспота, как мономана-выродка, как философски-настроенного резонера, или еще как-нибудь иначе. Талантливый г. Певцов не останавливается в рамках одного образа, сбивается, говоря актерским языком, с одного тона в другой…” (А.А. “Королевский брадобрей” // Правда. 1919. 5 января).
31) В мае 1933 года Луначарский устроил у себя прощальный званый ужин для писателей, среди которых как будто присутствовал и Пастернак (Чарный М. Направление таланта. Статьи и воспоминания. М., 1964. С. 261); московские слухи о приемах у Луначарских отразились в романе (1934) заезжего англичанина (Muggeridge M. Winter in Moscow. Michigan: Grand Rapids, 1987. P. 164); сам автор, судя по его московским дневникам (Like it was. The Diaries of Malcolm Muggeridge / Selected and edited by John Bright-Holmes. L., 1981), на этих приемах не присутствовал.
32) Ср. запись слов Ахматовой 15 января 1926 г.: “О Луначарском за границей, который называет среди трех пользующихся наибольшим успехом в Европе советских пьес — свою” (Лукницкий П.Н. Acumiana. Встречи с Анной Ахматовой. Т. II. 1926—1927. Париж; М., 1997. С. 8); речь идет о наркомовских “Письмах из Берлина” в вечерней “Красной газете” с 10 по 15 января 1926 г.
33) Можно понять, что Мандельштамы присутствовали на диспуте Луначарского с главой “живой церкви” А. Введенским (Мандельштам Н. Вторая книга. М., 1990. С. 320); ср. замечание в дневнике Михаила Кузмина про “эту балалайку — Луначарского” (Минувшее. Paris. № 12. 1991. С. 453); ср. первое впечатление Александра Бенуа: “Сама речь показалась мне остроумной, а моментами даже блестящей, по существу же это был набор уже начинавших тогда мне приедаться формул и трюизмов. Говорил Л<уначарский> громко, отчетливо, однако не поднимал голоса до крика… и без малейшей запинки. А ведь еще не так давно (например, в дни моей юности) почиталось, что Россия не обладает ораторами. Теперь же мы, несомненно, вступили в эру самого безудержного словоизвержения…” (Бенуа А.Н. Мой дневник. 1916—1917—1918. М., 2003. С. 197); ср. также Главначпупса в “Бане” Маяковского, легко импровизирующего на историко-культурные темы, и т.д.
34) Plutarch’s Essays and Miscellanies: 5 vols. Vol. 4. Boston; N.Y., 1909. P. 238.
35) Знакомец Мандельштама приводил этот сонет как образчик цинизма, повлиявший на футуристов (Поступальский И. Литературный труд Давида Д. Бурлюка. Нью-Йорк, 1931); ср. обсуждение вопроса о том, что во французской традиции сонет звучит менее цинично, чем на русское ухо: Etiemble R. Nouveax aspects du mythe de Rimbaud. Rimbaud dans le monde slave et communiste. Fasc. II. Le mythe de Rimbaud dans la Russie Tsariste. Centre de documentation universitaire. Paris [s.a.]. P. 66—67.
36) Маяковский В. Тамара и Демон // Красная новь. 1925. № 2. С. 133.