Опубликовано в журнале НЛО, номер 3, 2004
Перевод Наталья Мовнина
Произошло ли “офранцуживание” американского литературоведения? Стало общим местом отвечать на этот вопрос утвердительно. Многие профессора литературы в Америке считают, что такие французские ученые, как Мишель Фуко, Ролан Барт, Жак Деррида, Луи Альтюссер, Жак Лакан и Юлия Кристева, способствовали оживлению их области исследований после длительного послевоенного господства “новой критики”[1]. С конца 1960-х годов в американских литературоведческих журналах индекс цитирования этих мыслителей [2] постоянно растет и значительная часть ведущих исследователей литературы в Америке активно используют их идеи в своей собственной работе [3]. Трудно представить себе какую-либо из основных критических парадигм в американском литературоведении — будь то деконструкция, психоанализ, марксизм, новый историзм, гендерные, расовые или постколониальные исследования, — где работа французских теоретиков не играла бы заметной роли.
Учитывая широкое влияние, которое многие американские профессора литературы приписывают французской теории — взгляд, разделяемый многими их критиками, сожалеющими о таком влиянии [4], — можно ожидать, что сегодня будет наблюдаться значительная интеллектуальная общность между университетскими исследованиями литературы во Франции и Соединенных Штатах. Однако здесь и возникает проблема: если американские исследователи и в самом деле “офранцузились”, они, очевидно, пришли к совершенно иному результату, чем сами французы. Интервью, которые я взял для своего исследования у двадцати профессоров литературы в обеих странах, показывают существенные межнациональные различия между господствующими представлениями о том, чем являются и чем должны быть исследования литературы [5]. Например, профессора литературы в Соединенных Штатах, в отличие от своих французских коллег, считают, что в круг исследований литературы может привлекаться материал гораздо более широкого диапазона. Эти две группы ученых также различаются по характеру критериев, которые они считают легитимными для определения “хорошей работы”. Французские и американские профессора литературы демонстрируют весьма различную степень профессионального консенсуса в отношении границ своих исследований и критериев их оценки, причем французские ученые обнаруживают гораздо большую степень согласия в отношении основных целей и определения самой области изучения литературы. Наконец, эти две группы выдвигают противоположные версии того, как происходило интеллектуальное развитие их дисциплины в предыдущем поколении и в каком направлении, по их мнению, оно будет далее осуществляться.
Почему же, вопреки мощному, по всей видимости, влиянию французских ученых на американских, исследования литературы в этих двух странах обнаруживают такое заметное расхождение? Я предлагаю три объяснения этих межнациональных различий. Во-первых, в Соединенных Штатах традиционные границы англо-американского литературного “канона” были ослаблены как из-за более расплывчатого и проблематичного чувства национальной культурной идентичности, так и в силу большей легитимности определенных групповых притязаний и использования принципа “представительства” в качестве критерия для науки — тогда как во Франции имеет место нечто прямо противоположное. Во-вторых, национальные различия, связанные со способностью интеллектуалов-гуманитариев влиять на общественные дебаты, определяют наличие “политических” критериев в американских исследованиях литературы и их относительное отсутствие во Франции. В-третьих, разные характеристики национального консенсуса в США и во Франции относительно статуса высокой культуры и различия в “дисциплинарной экологии” повлияли на профессиональную стратегию исследований литературы в обеих странах, причем французские ученые стремятся сохранить свою традиционную интеллектуальную нишу, в то время как американские ученые все больше и больше смещаются в область, которая обычно являлась сферой социальных наук и философии.
Наконец, я рассмотрю и парадоксальную “французскость” современных американских исследований литературы: почему некоторые французские ученые, несмотря на их уменьшающееся или вовсе уже не существующее влияние в пределах литературных исследований в самой Франции, стали настолько значимыми в Америке? Я выдвигаю предположение, что эти французские мыслители обеспечили “альтернативный канон” для американских исследователей, позволив им сохранить специфику (и легитимность) их профессиональной деятельности при вторжении в области, где в противном случае их работа могла бы оказаться неотличима от социальных наук и философии. Я, однако, прихожу к заключению, что по причинам как спроса, так и предложения дальнейшее импортирование французской теории вряд ли будет играть существенную роль в американских исследованиях литературы в будущем.
Исследования литературы
в Соединенных Штатах
Потребовалось больше времени, чем можно было себе представить, чтобы мир, в котором мы живем, наконец-то вошел в область американских исследований литературы и культуры. То, что Деррида называет “белой мифологией”, на протяжении веков позволяло концентрировать необычайную власть в руках тех мужчин, которые считают, что именно они целиком и полностью отвечают и за свет солнца, и за наследие Просвещения. Тони Моррисон очень точно улавливает последствия этого господства в своей “Игре в темноте”, где она обращает внимание на то, что вплоть до самого последнего времени любые “другие” в американской литературе и культуре представали как темные или пребывающие в темноте, как исключительная собственность или орудие белых мужчин, которые жили среди света — или по крайней мере думали, что живут.
Именно новое чувство полной, многообразной, постоянно увеличивающейся общности людей, населяющих Землю, привело нас к слову “мультикультурализм”. Это обозначение раскрывается в том же самом критическом и интеллектуальном пространстве, где обрели полноту такие отрасли, как исследования черных, феминистские исследования, исследования чикано (и женщин чикано), исследования геев и лесбиянок, исследования коренного населения Америки и исследования американцев азиатского происхождения. Мы могли бы сказать, что здесь — в этих самых подразделениях — и воплощено изобилие мира. И нет никакого сомнения в том, что прежний порядок изменился, что он, как парадигма, уступил место новому [6].
Вышеприведенная цитата объединяет ряд тем, которые сегодня пронизывают большую часть американской науки о литературе: соединение “литературных” и “культурных” исследований (сultural study); убеждение в том, что традиционная литературная наука была политически репрессивной, особенно в отношении женщин и меньшинств; цитирование французских теоретиков, помогающее продемонстрировать ложный рационализм Просвещения, посредством которого оправдывалось это притеснение; и убеждение, что набор “критических” (или, как часто говорят, “постмодернистских”) научных подходов, основанных на категориях расы, этнической принадлежности, гендера и сексуальной ориентации, возник, чтобы заменить более старые теории и исправить ситуацию. И хотя указанные идеи утверждаются здесь так энергично и убежденно, как, вероятно, этого не стало бы делать большинство профессоров литературы в Америке, уже сам факт, что в тот период, когда эти слова были написаны, их автор занимал пост президента Modern Language Association (и его соображения были изданы в журнале, распространяемом среди всех членов этой организации), представляется достаточным для вывода о том, что перспектива, в которую он помещает литературные исследования, не так уж далека от преобладающей тенденции. В самом деле, все американские профессора литературы, опрошенные в рамках данного исследования, согласились с тем, что за последние двадцать пять лет в их дисциплине произошли коренные изменения и что университетское изучение литературы стало больше вдохновляться теорией, проявлять больше интереса к политике (особенно к расовым, классовым, гендерным проблемам и вопросам сексуальной ориентации) и меньше сосредоточиваться на традиционном “каноне” “великих” литературных произведений. Большинство также отмечало, что в этот период внутри дисциплины наблюдался более ярко выраженный интеллектуальный конфликт или, по крайней мере, такой конфликт приобрел более явный политический оттенок, чем прежде.
На протяжении почти всего послевоенного периода вплоть до конца 1960-х годов американские исследования литературы оставались под властью “новой критики”, которая создала ряд четких стандартов для исследования внутри дисциплинарных рамок. Во-первых, она провела четкую границу между “литературой” и “нелитературой”; литературные произведения определялись через их более богатый, более неоднозначный язык. Во-вторых, она сделала акцент на формалистическом изучении внутренней работы литературных текстов, не предполагающем обращения к их социальному контексту; действительно, доктрины “новой критики” вроде “ереси парафразы” или “интенционалистского заблуждения”[7] препятствовали любым попыткам суммировать или объяснить смысл литературных произведений при помощи внешних по отношению к тексту факторов, включая даже высказывания самих авторов об их интенциях, намерениях относительно собственных произведений.
Подвергаясь активным атакам со стороны целой армии теоретических направлений (таких, как деконструкция, феминизм, афроамериканские исследования, марксизм и психоанализ), “новая критика” пришла в упадок в конце 1960-х и, по существу, исчезла к концу 1970-х годов. С этого времени в американских исследованиях литературы начался расцвет новых парадигм — нового историзма, постколониализма, гей-лесбийской и трансгендерной теории (queer theory) и “культурных исследований”, если назвать только наиболее заметные из них, — и этот новый теоретический ландшафт привел к коренным изменениям университетских границ дисциплины, сохранявшихся во времена господства “новой критики”.
Одно из этих изменений состоит в том, что исследования литературы в Америке становятся более политическими по своей направленности. Многие из наиболее заметных парадигм, существующих в этой дисциплине, являются открыто политическими и часто основывают свою легитимность на том убеждении, что они представляют научные перспективы, традиционно исключавшиеся из исследований литературы по политическим причинам. Нынешний интеллектуальный климат, похоже, настолько политизирован, что даже те ученые, которые не имеют особого желания быть <тем или другим образом> политически ориентированными, часто не могут воспринимать значительную часть своей повседневной деятельности иначе, как сквозь призму политики (или, как выразились бы многие из представителей этой профессии, сквозь “герменевтику подозрения”[8]). Например, в ответ на вопрос, считает ли он свою работу в каком-либо виде политической деятельностью, профессор одного из университетов Лиги Плюща [9] (специализирующийся на исследовании драмы) заметил:
Я не думаю так о своей работе, когда ею занимаюсь… [Но] благодаря самому выбору авторов, произведения которых я считаю наиболее важными для современного театра, я вовлечен в политическое действие. И когда я составляю программу по курсу современной драмы, это проявляется в тех авторах, которых я в нее включаю, а с точки зрения некоторых людей, вы понимаете, это может выглядеть не столько программой, сколько каноном политкорректности или чем-то подобным, так что — да, [моя работа носит политический характер].
Если этот конкретный профессор обнаружил свое неоднозначное отношение к вопросу, можно ли рассматривать его работу как политическую (“Я не думаю так о своей работе, когда ею занимаюсь…”), то некоторые другие профессора литературы вполне принимают идею, что изучение литературы представляет собой практику политически ангажированную. Один из опрошенных профессоров (бывший постоянный профессор литературы в университете Лиги Плюща), отвечая на вопрос: “Считаете ли вы свою работу политической?”, заявил следующее: “Единственная причина, по которой я занимаюсь тем, чем занимаюсь, это политические мотивы, в противном случае у меня просто не было бы оснований этим заниматься”. В дальнейшем в ходе обсуждения критериев хорошей работы стало очевидно, что профессор считает, что политические аспекты неизбежно распространяются и на такие вопросы, как оценка кандидатов при приеме на работу:
Мне нравится, когда работа имеет цель. Именно это я хотел бы найти в любой работе — ясное понимание ее цели.
— Важно ли, какая именно это цель?
— На мой взгляд, тут должна быть — в данном случае должна быть политическая ставка.
— Вам было бы сложно взять на работу человека, чьи политические взгляды для вас неприемлемы?
— О, да — я бы не взял его. Ни за что. Я хочу сказать, что мне приходится работать с подобными людьми. (Смеется.)
Безусловно, в Америке есть много таких профессоров литературы, которые не одобряют сильно политизированную атмосферу в современных исследованиях литературы или, по крайней мере, считают, что политические аспекты получают здесь преувеличенное значение и/или переносятся на неподходящие для этого области. Большинство опрошенных профессоров, например, считали, что можно и нужно проводить границу между политическими взглядами ученого и качеством его (или ее) работы и что первое не должно быть критерием при приеме на работу. Но эти профессора часто выражали обеспокоенность тем, что на практике такого разделения не происходит, а напротив, эти два аспекта оказываются тесно связанными друг с другом; например, один из профессоров известного государственного [public] исследовательского университета жаловался, что кандидаты, претендующие на место в университете, часто оцениваются на основании того, насколько умело они играют роль в своеобразном политическом театре, где стараются превзойти друг друга в умении всякий раз показаться еще “радикальнее” и где наградой за искусное представление становится жизненно важное признание в качестве “отличного” [smart] кандидата:
Хорошим исследованием фактически считают такое, которое проделывает вещи, относимые к той или иной парадигме, еще лучше, чем предписывает это сама парадигма. Поэтому обычно люди занимаются тем, что поправляют Саида, показывая, что он недостаточно “саидовский”; он мог бы быть еще постколониальнее — или что Ив Кософски Сэджвик могла бы быть еще более “queer”… А затем вы демонстрируете, что вы и сами еще более “queer”, чем Ив Сэджвик. Вам никогда не набрать очков, если вы будете утверждать, что Ив Кософски Сэджвик — слишком “queer”, а Эдвард Саид — слишком постколониален… Это такое постоянное стремление обойти остальных. “Как бы мне занять позицию левее всех?” Поэтому вы находите кого-нибудь, кто уже слева, а затем подыскиваете какую-нибудь причину, по которой какая-то сторона такой позиции могла бы привести к фашизму (смеется), ведь там все еще остается какая-то степень подавления, и затем вы от него избавляетесь… Это становится чем-то вроде ритуального танца. Очень предсказуемо.
Политизация приводит к тому, что воспринимается как неоправданное вторжение политических интересов в оценку научной деятельности, а также, по мнению некоторых исследователей литературы, начинает взимать с этой дисциплины тяжелую дань в виде снижающейся общественной легитимации их профессиональной деятельности или разрушения коллегиальных отношений, вплоть до открытой вражды и сбоев в управлении, нередко возникающих на многих отделениях литературы:
Проблема состоит в том, что стало гораздо труднее защищать то, чем люди занимаются в академической среде, потому что это выглядит довольно пустым соперничеством друг с другом; ощущение, которого, возможно, прежде — в пятидесятые и шестидесятые — не возникало… Это поставило всех в очень неудобное положение и, думаю, породило много излишней резкости; мне кажется, что этот радикализм в итоге приводит к все более упрощенным политическим парадигмам. Поэтому я считаю, что сейчас все идет не слишком правильно… Учебные подразделения просто в коллапсе, потому что на них процветает групповщина и все становятся страшно подозрительны в отношении мотивов друг друга, — и, вероятно, не без оснований! (Смеется.) В итоге создалась скверная ситуация. Иначе говоря, ничего толкового в плане организации из этого не вышло — а прошло уже около десяти или пятнадцати лет, как все началось.
Другое основополагающее изменение в американских исследованиях литературы произошло в области предмета изучения и методологии. Больше не соблюдается выдвинутый “новой критикой” критерий, который заключался в тщательном, лишенном всякой теоретизации чтении узкого круга литературных текстов, определяемых с эстетических позиций. Ученые, принадлежащие к различным меньшинствам, бросили вызов границам традиционного канона, исследуя и проблематизируя исторический процесс его формирования [10], выступая за включение в канон некоторых авторов, принадлежащих к меньшинствам, и все настойчивее требуя создания отдельных канонов для различных меньшинств [11]. Ученые, придерживающиеся таких парадигм, как новый историзм, постколониализм и “культурные исследования”, нередко полностью выходят за пределы литературы как исследовательской сферы и направляются в исторические и обществоведческие области, в результате чего их предметом фактически оказывается все, что может быть прочитано как “текст” или рассмотрено в качестве <феномена> “культуры”. Наряду с этим значительным расширением предметной области начался быстрый рост количества методологий и парадигм. Исследователи литературы сегодня свободно обращаются к таким дисциплинам, как психология, история, социология, антропология, философия, семиотика и лингвистика, так что многие ученые считают, что для определения “литературного” метода просто отсутствует общий знаменатель.
Итогом этих изменений является то, что научная область и совокупность методов, которые воспринимаются как легитимные для изучения литературы, имеют чрезвычайно широкий охват и выходят далеко за рамки любого традиционного определения “литературы” и “литературных исследований”. Как недавно написала в своей колонке редактор “Publication of the Modern Language Association”: “Не является ли сегодня понятие литературы, по крайней мере для некоторых читателей, достаточно емким, чтобы вместить в себя любой текст, который может быть исследован в плане исторической или социологической перспективы?”[12]
Все опрошенные ученые отметили это расширение интеллектуальной области литературных исследований. Но они резко разошлись друг с другом в оценке того, насколько это желательно. Некоторые одобряют такое направления развития, поскольку это имеет положительное значение для их области, тогда как другие считают, что наука о литературе вторгается в такие сферы, где ее методологическая компетенция невелика, что приводит к отрицательным результатам. Как выразился представитель последней группы:
Проблема в том, что не все является культурой. Но рассматривается все именно так. Поэтому профессора в области гуманитарных наук — особенно профессора английской литературы — и к строениям на улице подходят как к тексту. А это, знаете, еще и дома на улице, но у нас нет никакой возможности говорить об этом в таких понятиях, и вся проблема с “культурными исследованиями” состоит в том, что они делают только одно — перемалывают все в текст, а затем дают этому семиотическую интерпретацию. И я думаю, что польза от этого, на самом деле, весьма сомнительна… Это годится для литературы, поскольку она и есть текст, но это не слишком хорошо работает для всего остального и превращается в самоочевидный и сосредоточенный на самом себе анализ.
В каком направлении развиваются литературные исследования в Соединенных Штатах? Для некоторых ученых видимое отсутствие каких бы то ни было научных границ в этой дисциплине ведет к тому, что она теряет всякую связанность или определенность, и они опасаются, что их профессии грозит полная дезинтеграция. Например, в 1993 году в своем докладе для American Council of Learned Societies (ACLS), посвященном состоянию американских исследований литературы, Барбара К. Левальски — профессор литературы в Гарварде и в 1993 году делегат от MLA (Modern Language Association) в ACLS — указала на расширение предметной области исследований и увеличение количества методов как на первостепенную проблему, стоящую перед профессиональной деятельностью ученых:
Как я понимаю, главные интеллектуальные проблемы, с которыми сталкивается наша дисциплина, проистекают из одного основного факта: беспредельного расширения того, что, как принято считать, конституирует литературные исследования. Постмодернистская теория и недавно возникший интерес к “культурным исследованиям” едины в своем стремлении сделать все виды текстов и дискурсов (вербальных и даже невербальных) нашей собственной предметной областью, вытесняя общепринятые для нашей дисциплины понятия ядра, или канона, или общего теоретического основания, или общей методологии. Недавно также возникло внимание к литературным текстам и традициям, которые раньше игнорировались или считались маргинальными… Мы можем прибавить к этим факторам еще и проницаемость дисциплинарных границ… В сфере современной критики различие между вторым и первым планом, литературой первого и второго ряда размывается или стирается…
Корень проблемы — в отсутствии консенсуса относительно того, чем на самом деле является дисциплина литературных исследований: если она не определяется ни общей совокупностью знания, ни согласованным каноном текстов, ни общей методологией, тогда что же она такое?.. Эти вопросы дают нам достаточное основание для беспокойства, и у них нет готового и простого решения[13].
Если некоторые из опрошенных профессоров литературы отказываются вести разговор о кризисе в их области знания, большинство обеспокоено возможным “распадом” изучения литературы как дисциплины. Многие из этих профессоров были встревожены возможностью такого развития ситуации, но не все. Профессор одного из ведущих государственных университетов был вполне доволен возможной перспективой распада литературных исследований, в результате которого возникнет “постдисциплинарная” форма, поскольку он считал литературные отделения (как и большинство других гуманитарных департаментов) устаревшими и искусственно созданными институциональными образованиями, не имеющими интеллектуальных оснований для своего существования:
Если отделения английской литературы станут подразделяться внутри себя на “культурные исследования”, исследования женщин, исследования геев и лесбиянок и так далее, и прочие исследования в том же духе, которые, по определению, являются междисциплинарными — и даже до некоторой степени антидисциплинарными (в том смысле, что все они создавались как реакция против того, что тогда происходило), — то кто знает, что с этими отделениями случится потом? Я думаю, что на самом деле это большой прогресс, поскольку, с моей точки зрения, дисциплинарные структуры — это сплошная видимость… Проблема в том, что у вас все еще остается эта скорлупа, которая называется “отделение” или “дисциплина”, и все там очень активно чем-то занимаются, поскольку именно так вы делаете карьеру, — но в интеллектуальном плане ничто не соответствует тому, что должна обозначать эта скорлупа.
Аналогичным образом, заведующий отделением литературы в одном из университетов Лиги Плюща отмечал, что исследования литературы в итоге могут быть заменены “исследованиями медиа”, где литературу, возможно, заслонит изучение кино и телевидения; и хотя он отмечал, что сам не выступает за такое направление развития, но, по его словам, если нечто подобное произойдет, это не станет для него проблемой.
Исследования литературы во Франции
Двадцать пять лет назад в исследованиях литературы появилось много желающих ввести в эту область новые дисциплины — структурализм, психоанализ, марксизм и тому подобное. В то время исследования литературы находились в центре чрезвычайно интенсивных процессов — если приблизительно в 1968 году, в те времена, когда я был студентом, кто-либо изучал литературу, то у него складывалось впечатление, что исследования литературы действительно могут быть очень важной областью: что он изучает не просто литературу, а то, что касается всего символического порядка; что это в высшей степени политическая область, даже если ты не занимаешься непосредственно политикой; что язык фундаментален, что он представляет собой символический ключ к институциям и т.д. В этой работе литература, в основном, продолжала играть свою роль, хотя ее значение постепенно уменьшалось… Таким образом, одновременно возникало ощущение, что здесь решаются важные задачи, но была и некоторая неудовлетворенность тем, что литература как бы слегка отходит на второй план или служит только поводом.
Сейчас мы, конечно, находимся на совершенно ином этапе.
Эта констатация — что исследования литературы во Франции играли роль политической и интеллектуальной закваски в период около 1968 года и что с тех пор произошел переход к качественно новому этапу в истории дисциплины — взята из интервью с видным исследователем литературы, работающим в одном из институтов CNRS[14] в Париже. Она была выбрана благодаря ее лаконичности, но на этом месте могли быть и суждения многих других, поскольку каждый из опрошенных в рамках этого исследования в ответ на вопрос “Как изменились исследования литературы во Франции за последние двадцать пять лет?” высказывал подобные соображения и проводил такую же резкую границу между исследованиями литературы “тогда” и “сейчас”.
Первой характерной чертой, приводимой в доказательство этого различия, неизбежно оказывалось то наблюдение, что жаркие дебаты, которые велись в этой дисциплине в конце 1960-х и 1970-е годы во Франции между защитниками традиционной литературной истории и поборниками более новых, “модернистских” позиций (таких, как марксизм, психоанализ и структурализм), сократились до такой степени, что обычно воспринимаются как “древняя история”[15]. В отличие от той бурной ситуации, которая, по мнению многих американских исследователей литературы, характеризует их дисциплину, французские ученые неизменно описывают нынешнее положение дел с исследованиями литературы во Франции как период относительного спокойствия. Как выразился один профессор:
Эпоха великих битв — когда шла своего рода война между модернистами и старой Сорбонной — все это ушло в прошлое. Она не полностью исчезла, но в значительной степени стала историей. Вы по-прежнему можете найти несколько профессоров в Paris IV [то есть Сорбонне], которые продолжают войну двадцатипятилетней давности и говорят, что “Барт был самозванцем” или “все эти типы опасны”, но это встречается не слишком часто, не так ли? (Улыбается.)
Вместо этого, можно сказать, что произошла ассимиляция, поглощение… У меня создается впечатление, что сегодня во Франции интенсивность дебатов о литературе совершенно очевидным образом снизилась… Той страсти, что была двадцать пять лет назад, нет и в помине…
Упоминание об “ассимиляции” и “поглощении” свидетельствует о том, что этому периоду спокойствия внутри дисциплины не предшествовала победа ни одной из сторон. В отличие от Америки, где “новая критика” и прежняя модель литературной истории, по существу, были полностью побеждены и участниками конфликта остаются победившие парадигмы, во Франции сохраняются как более старые, так и более новые научные методы и, похоже, все они сосуществуют относительно мирно. Многие профессора описали свою дисциплину как переживающую состояние “эклектизма”, при котором различные методы часто настолько смешиваются в работе отдельных ученых, что стало трудно (и бессмысленно) пытаться обозначать их научную деятельность как принадлежащую к той или иной традиции.
Но если французские исследования литературы сейчас действительно “эклектичны”, это эклектизм, проявляющийся внутри более четких и более узких границ, нежели те, которые существуют в Соединенных Штатах. По мере своей интеграции в господствующие направления французских исследований литературы ученые-“модернисты”, по всей видимости, отбросили большую часть своих первоначальных междисциплинарных и политических амбиций и постепенно приняли традиционные критерии этой дисциплины.
Эта тенденция наиболее отчетливо наблюдается в диапазоне тех сюжетов, которые сегодня привлекают для своей работы французские исследователи литературы. Если модернисты-первопроходцы, вроде Барта (в “Мифологиях”), когда-то бросили скрытый вызов понятию литературного “канона” как определяющему границу научной деятельности, создавая исследования о столь различных предметах, как путеводители, телевизионные шоу или реклама стиральных порошков, то попытки трансформировать французские исследования литературы в нечто сходное с моделью “культурных исследований”, существующей в Соединенных Штатах, оказались, как выяснилось, довольно слабыми и недолгими. Профессора, с которыми проводились интервью, описывали движение в сторону анализа нелитературных объектов, например, кино и массовой культуры, как непродолжительную тенденцию, которая имела место в начале 1970-х, не получила значительного развития и быстро выдохлась, по крайней мере в университетских институциях. Похоже, что сегодня импульс для продолжения такого рода исследований весьма слаб или он отсутствует вовсе, а среди специалистов по литературе во Франции немногие сегодня отклоняются от изучения традиционной литературы, во всяком случае, в рамках своей профессиональной работы[16].
Помимо выбора предмета исследования все больший консенсус, как кажется, возникает во французских исследованиях литературы и по поводу общепринятого отношения между теорией и литературой, и в этом также очевиден отход от первоначальных модернистских позиций. Если нынешние стандарты в плане выбора тем препятствуют вторжению исследователей литературы в область социальных наук, точно так же они все более и более ограничивают и распространение таких стилей работы, которые принимают чрезмерно социально-научный характер и обращаются к литературным произведениям только для того, чтобы подтвердить социальные, психологические или другие теории. Тем самым как будто ослабевает угроза того, что литература “затмевается” теорией. Сегодня французские исследователи литературы мало пишут чисто теоретических работ, а большинство профессоров, очевидно, полагают теперь, что попытки приспособить литературные произведения к всеобъемлющим социальным или психологическим теориям ушли в прошлое. Как объяснил один исследователь из CNRS:
Литература была предлогом для введения в нее внешнего дискурса — взять, например, марксистские литературные исследования. Я думаю, что теперь с этим покончено; все позиции определены. Правда, все еще существуют психоаналитические исследования, но я думаю, что теперь понятно, что здесь все перевернулось и это для литературы может быть интересно разбираться с психоанализом, а не наоборот. Таким образом, весь этот тип исследования является, я думаю, несколько старомодным или уже непродуктивным.
В отличие от ученых с меж- или постдисциплинарной идентификацией, многие исследователи литературы считают, что сегодня, несмотря на методологический эклектизм их дисциплины во Франции, она является не просто одной из отраслей les sciences humaines, объектом которой является <именно> литература; напротив, несколько опрошенных отметили различие, состоящее в том, что если другие науки могут использовать литературу как “свидетельство” в социальном или историческом анализе, то отличительная черта исследователя литературы заключается в том, что он использует социальный и исторический методы (в ряду других), дабы “обогатить смысл” литературного текста.
Наконец, ярко выраженные политические оттенки, с самого начала характерные для новаторской [modernist] науки о литературе, сегодня во Франции, по всей видимости, уже в значительной степени исчезли. Если интеллектуальная ориентация ученого в 1960-е и 1970-е годы обычно позволяла предсказать его политические взгляды и многие ученые-модернисты оспаривали легитимность старой науки, обвиняя ее в том, что она отражает консервативные и/или репрессивные политические ценности, то сегодня тождество парадигм с политическими взглядами распалось. Политические вопросы, по-видимому, перестали занимать такое заметное место в исследованиях литературы. В то время как большинство опрошенных профессоров охотно допускали, что наука о литературе неизбежно содержит некоторые политические предпосылки и оттенки (два профессора категорически отрицали даже это и настаивали на том, что их работа не имеет ничего общего с политикой), они, как правило, не считали, что профессиональное изучение литературы является в каком-либо значимом смысле сферой политических дебатов или ангажированности. Только двое из опрошенных согласились с описанием своей работы как “политической деятельности”, и, если верить другому профессору, процент таких политизированных ученых в рамках этой дисциплины снижается: на вопрос, считает ли он, что многие профессора литературы рассматривают свою исследовательскую и преподавательскую работу как политическую деятельность, он ответил:
Я не знаю. Конечно, есть какое-то число преподавателей — как правило, они немного старше меня [интервьюируемому около сорока пяти], — у которых по-прежнему есть представление, что все это носит очень политический характер. У меня нет впечатления, что такие взгляды встречаются среди более молодых ученых. В любом случае масштабы этого невелики. Это, конечно, существует на уровне отдельных людей, но я не думаю, что сегодня это имеет большой резонанс.
Другой признак уменьшения интереса к политическим вопросам в сегодняшних французских исследованиях литературы состоит в том, что роль политических вопросов как фактора, учитывающегося на рынке труда, по всей видимости, резко снизилась. Хотя ряд профессоров отметили, что до недавнего времени отделения литературы обычно полностью присоединялись или к радикальной, или к традиционной науке и принимали на работу только тех преподавателей, которые придерживались соответствующих взглядов, все они отметили общий переход от практик приема на работу, основанных на этих принципах, к критериям, в большей степени связанным уже с профессиональными качествами. Как выразился один из профессоров:
Мне кажется, что конфликты [связанные с приемом на работу] в большей мере возникают из-за качества научной работы. То есть — выражаясь самым общим образом — если раньше говорили “он на нашей стороне” или “он не на нашей стороне”, то сегодня вместо этого сказали бы “у него хорошая работа” или “у него плохая работа”. То есть или “хорошо”, или “плохо”.
Схожим образом, профессор одного из более новых парижских университетов (созданного в конце 1960-х или в начале 1970-х годов) сказал мне, что, если сознательное учреждение его отделения как прибежища для “радикальной” науки было, с его точки зрения, “в свое время необходимым”, то теперь, как он считает, самое худшее, что может произойти с дисциплиной в интеллектуальном плане, — это изоляция [separation] научных перспектив и что отделения не должны устраивать проверку тех интеллектуальных или политических позиций, которых придерживаются кандидаты на рабочие места.
В каком направлении развиваются исследования литературы во Франции? Большинство опрошенных профессоров отказались строить предположения, но многие отмечали, что в настоящее время, очевидно, присутствует тенденция работать в более традиционном стиле. Несколько ученых упомянули о том, что многое в нынешней науке в этой области напоминает “старую историю литературы”, только слегка модифицированную, и что большое количество новых книг по французской литературе составляют сегодня далекие от теории академические работы, такие, как вполне академические издания произведений отдельных авторов. Как сказал один из профессоров, питающий склонность к новаторским парадигмам:
Существует огромное количество трудов, имеющих вполне традиционную отделку. Происходит скорее возвращение к более углубленным работам, критическим и более академическим публикациям, чем к полемическим и эссеистическим исследованиям. Я думаю, что это отражает общую тенденцию. Я сам — не слишком хороший пример, но вот это может быть примером (снимает с полки и показывает том недавно вышедшего академического издания второстепенного автора XVIII века). Это совсем не то, чем занимались бы двадцать лет назад.
Это не следует понимать так, что “модернистская” наука угасает, пусть ей, похоже, недостает энергии традиционалистского возрождения, и даже если некоторые из этих парадигм — особенно марксизм, — по-видимому, исчезают. Но это, видимо, указывает, что в настоящее время весьма мало свидетельств тому, будто вскоре исследования литературы во Франции начнут двигаться в направлении, близком развитию этой дисциплины в Америке. Во всяком случае, пока они очевидно идут противоположным путем.
Объяснение различия
Почему же французские и американские исследования литературы развиваются в последние годы в столь различных направлениях? Не желая сбрасывать со счетов влияния индивидуального или других важных непредвиденных факторов, надо признать, что существует, очевидно, множество социологических переменных, на уровне национальной организации культуры и университетского развития, способных многое объяснить относительно различия французской и американскими ситуаций. Я сосредоточусь здесь на трех группах факторов, в связи с которыми межнациональные особенности представляются весьма существенными в интересующем меня отношении: (1) разная степень расового, этнического и культурного многообразия в каждой из стран и различные пути институционального признания этих видов многообразия и осуществления посредничества между ними; (2) специфика социального положения интеллектуалов-гуманитариев в США и во Франции и, наконец, (3) различная “дисциплинарная экология” развития исследований литературы в этих странах.
Мультикультурализм
Со времени своего начального преобразования в конце 1960-х годов и вплоть до настоящего момента американские исследования литературы демонстрировали большее внимание к проблемам, связанным с этническими, расовыми или другими меньшинствами или “маргинализированными” группами, чем это было во Франции. Это проявлялось и в конфликтах вокруг традиционного канона в исследованиях литературы, и в возникновении научных парадигм, основанных на введении в анализ текстов таких категорий, как гендер, раса и сексуальные предпочтения. Напротив, во французских исследованиях литературы мы не обнаруживаем ни одного из этих направлений. Почему существует это различие и в чем его последствия для исследований литературы в этих двух странах?
Одна из причин этого различия, возможно, попросту состоит в том, что Соединенные Штаты в этническом и расовом отношении представляют собой более многообразное общество, чем Франция. Если учитывать это большее многообразие — и тот факт, что некоторые группы, в особенности афроамериканцы, не ассимилировались, следуя идеалам “плавильного котла”, — а также и то, что это многообразие все более и более получает представительство в университетской системе, которая прежде в культурном плане вполне соответствовала установкам WASP[17] (и была в значительной мере мужской), то, вероятно, нет ничего удивительного и в том, что наука о литературе в Америке проявляет больше внимания к проблемам многообразия.
Если эта простая модель, основанная на принципе отражения (большее многообразие обусловливает и большее к себе внимание), имеет некоторый интуитивно улавливаемый смысл и может отчасти объяснить разницу между исследованиями литературы во Франции и Америке, то она также выявляет и некоторые проблемы. Хотя Франция, безусловно, и является в культурном плане страной менее многообразной, чем Соединенные Штаты, там вовсе нет недостатка в группах, которые могли бы с полным правом оспорить <единый> французский канон, подобно тому, как это имело место в Америке. Почему, например, французскому литературному канону не был брошен принципиальный вызов со стороны женщин или французских граждан африканского происхождения, франкоязычные литературные традиции которых едва представлены на французских отделениях литературы?[18] Женщины, разумеется, составляют во Франции не меньший процент населения, чем в Соединенных Штатах, и если франкоязычные чернокожие представляют собой пропорционально меньшую группу, чем афроамериканцы, то они составляют не меньший процент населения, чем другие группы в Америке (например, коренные жители Америки или американцы азиатского происхождения), успешно мобилизованные вокруг выдвинутых претензий, что их группы исключены из исследований литературы.
Объяснение этих вопросов требует перехода от простой модели отражения к изучению тех различных способов, которыми во Франции и Соединенных Штатах трактуются — в соответствующих контекстах выдвижения требований и оправдания — такие социальные категории, как этническая принадлежность, раса и гендер. Как отметил Поль Старр, все бюрократические институции должны выбрать для институциональной классификации или принятия решения тот ограниченный набор (из потенциально бесконечного множества возможных социальных определений), который будет рассматриваться как легитимный; например, в идеально-типическом либерально-демократическом государстве при оценке поощрений и наказаний индивидуумов использование многих приписываемых и/или групповых характеристик (таких, как религия, раса или гендер) юридически запрещено[19]. (Так, нельзя использовать подобную категорию, чтобы ставить кого-то в более выгодные условия или, наоборот, подвергать дискриминации, принимая решения о приеме на работу.) Но, как отмечает Старр, либерально-демократические государства в определенных ситуациях также часто и отходят от этой модели; например, в Соединенных Штатах, в то время как юридическая система запрещает дискриминацию индивидов на основании таких “подозрительных классификаций”, она, в свою очередь, в ряде программ — вроде программы affirmative action[20] — допускает использование тех же самых классификаций в целях преодоления существовавшей прежде дискриминации, основанной на этих категориях. Таким образом, здесь возникает то, что Старр называет “классификационным напряжением” [“classificatory tension”], при котором использование этих подозрительных категорий, в зависимости от контекста и цели, одновременно и запрещается и разрешается, причем многие, в основном “либеральные”, американские институции время от времени впадают в подобие “корпоратистской” модели управления, осуществляя посредничество между официально признаваемыми группами, а не либеральное регулирование отношений свободных от “подозрительных классификаций” индивидов.
Присутствие этого вида классификационного напряжения очевидно в американской университетской системе, где “подозрительные классификации” действовали не только в практике приема на работу на основании политики affirmative action или обеспечения допуска различных меньшинств, но также и при учреждении отдельных программ, институций и/или отделений, сосредоточенных вокруг изучения проблематики меньшинств. Если впервые эти программы были созданы для афроамериканских или феминистских исследований, то впоследствии перечень программ увеличивался прямо пропорционально количеству групп, которые организовывались и выступали в виде негативно отмеченных образований [marginalized identities], требующих представительства в рамках университетской системы, которая, как они считают, ранее игнорировала или подавляла как их самих, так и их интересы. Как мы видели, подобные течения существуют также и в рамках исследований литературы в форме притязаний этих групп на самостоятельные каноны, курсы и/или теоретические подходы.
Если французское общество также разделяет эти корпоративистские тенденции (в сфере промышленных и трудовых отношений), то французские университеты намного более независимы от такого рода корпоративистского посредничества, чем их американские коллеги. Одна из причин этого может состоять в том, что использование “подозрительных классификаций” во Франции в значительной степени ограничено категориями, основанными на трудовых отношениях и классовых различиях (эти категории Лоран Тевено называет “промышленными” порядками оценивания[21]). “Подозрительные” классификации, основанные на этнических, гендерных, и расовых факторах, при принятии институциональных решений во Франции исключаются гораздо более последовательно, чем в Соединенных Штатах. Кроме того, весьма открытая политика приема во французские университеты и относительное отсутствие среди них неофициальной иерархии указывают на малую обеспокоенность тем, обладают ли доступом в университеты неблагополучные группы населения и/или они вытеснены в менее значительные учебные заведения[22]. Во французском высшем образовании не существует политики affirmative action, предоставляющей место неблагополучным группам; точно так же как во французских университетах отсутствует долгая и непрерывная традиция льгот, распространяющихся на детей выпускников университетов и спортсменов, которую мы находим в американских университетах. В этой относительно меритократической и универсалистской среде этническое, гендерное или расовое направления исследований, а также другие “исследования групп” в американском духе не воспринимаются в качестве легитимных: когда французских профессоров литературы спрашивали, почему, например, таких направлений не существуют во Франции, то наиболее часто встречающийся ответ состоял в том, что они являются impensable (немыслимыми) в контексте французского “универсализма” и “республиканизма”.
Тот факт, что исследовательские разграничения, основанные на этническом, расовом и ином групповом статусе, практикуются на американских отделениях литературы и отсутствуют на французских, объясняет ряд их особенностей в плане специфики предмета исследования, присутствия политического измерения или конфликта научных парадигм. Что касается предмета исследований, тот вызов, который в Америке исходит от таких групп в отношении традиционного канона, очевидным образом расширил диапазон изучаемого материала в этой дисциплине, по крайней мере за счет добавления большего количества литературных произведений, авторы которых принадлежат к различным меньшинствам. Это, возможно, также способствовало переходу американских исследований литературы к изучению массовой культуры и других “нелитературных” (в классическом смысле) текстов. И поскольку исторически многие маргинальные группы в меньшей степени участвовали в создании “высокой литературы”, чем в производстве других культурных форм, то целый ряд исследователей литературы[23], связанных с этими группами, сосредоточили, по крайней мере, часть своих усилий на другой культурной продукции своих групп, вроде устных историй о временах рабовладения или рэп-музыки. Наконец, поскольку эти ученые часто интересуются тем, как их группы маргинализируются или репрессируются в обществе в целом, а не только в сфере литературы, они часто вторгаются в область “культурных исследований”, анализируя социальные неписьменные феномены, например кино и телевидение или общественные дебаты, чтобы вскрыть расистские, патриархальные или гомофобские представления и дискурсы.
Вероятно также, что наличие этих групповых дисциплинарных делений способствовало созданию более политизированной и конфликтной атмосферы в американских исследованиях литературы. Главным образом эти исследовательские направления опираются на тезис об их дискриминации в качестве основы своей легитимности и утверждаются, как правило, в активной борьбе с тем, что рассматривается как продолжение такого подавления в обществе и/или их профессиональной деятельности. Даже когда разговор о дискриминации заменяется понятием “представительства мультикультурного многообразия”, общая корпоративистская динамика, которая часто ведет к политизации университетской науки, остается неустранимой. Ибо “мультикультурализм”, по определению (если даже не по всему спектру возможных определений, то, уж точно, по наиболее часто используемым на практике), задействует форму корпоративистского посредничества, поскольку подразумевает наличие определенных различных культур или групп, заслуживающих своего представительства. Эти исследовательские рамки не только провоцируют конфликт по поводу того, насколько широко будет представлена каждая группа (то есть какое она получит количество ресурсов, количество часов в учебном плане и так далее), но также неизбежно ставят и весьма спорный вопрос о том, какие группы заслуживают признания в первую очередь. Если подходить к этому вопросу реалистично, только ограниченное количество групп может получить официальное институциональное признание, и этот факт создал предпосылки для того, чтобы представители группы стремились сплотиться вокруг тех идентичностей, рамки которых являются достаточно широкими, чтобы достичь критической массы, необходимой для признания этой группы. Афроамериканские и феминистские исследования, очевидно, давно уже достигли такого уровня и хорошо институционально представлены, в то время как исследования других групп — латиноамериканцев, геев, коренных жителей Америки или американцев азиатского происхождения — все еще ведут борьбу (с различной степенью успеха) за то, чтобы получить подобный уровень институционального признания. Эти рубрики с широкой идентичностью подразумевают наличие значительного внутреннего многообразия (например, различия между американскими и карибскими неграми), что может привести к внутренним конфликтам. Проблема стоит особенно остро в тех случаях, когда та или иная группа подпадает под несколько таких рубрик сразу, но считает себя недостаточно представленной внутри каждой из них. В феминистских исследованиях обнаруживается, например, серьезное внутреннее разделение и конфликт относительно того, вытесняют ли они на задний план перспективы и интересы цветных женщин или лесбиянок.
И, наконец, последнее, но не менее значимое: помимо этой конфликтной динамики, внутренне присущей мультикультурализму, корпоративистская форма, которую мультикультурализм принял в американской университетской жизни, уже сама по себе является крайне противоречивой проблемой (в пределах как университета, так и всего общества). При этом многие ученые (и большое количество политических и общественных деятелей) весьма не одобряют того, что они называют “балканизацией университета”[24]. Некоторые из этих ученых и общественных деятелей сами являются членами маргинализированных групп, и их отход от мультикультурного консенсуса стал в последние годы причиной некоторых наиболее жарких споров и взаимных политических обвинений в исследованиях литературы[25]. Основой этой позиции зачастую служит тот аргумент, что политика идентичности и корпоративизм, типичный для мультикультурализма, порождают у меньшинств ущербную “ментальность жертвы” и/или служат лишь дальнейшему подчеркиванию групповых различий, тем самым препятствуя интеграции.
Позиции интеллектуалов-гуманитариев
Очевидно, что помимо специфики в подходах к проблемам расы, гендера и других классифицирующих категорий, которая в значительной степени объясняет различия между французскими и американскими исследованиями литературы в последние годы, есть и другие существенные национальные особенности, которые, видимо, также могут выступать в качестве дифференцирующих факторов. Среди них — различные формы легитимации и статуса интеллектуалов-гуманитариев (особенно тех, кто находится на левом, или “прогрессивном”, фланге) в каждой стране, а также различный характер связи интеллектуальной жизни с университетской работой[26].
На протяжении долгого времени отмечалось то исключительно заметное место, которое французские интеллектуалы-гуманитарии занимали в общественной и политической жизни своей нации. Если часть этого влияния пошла на спад по сравнению с тем временем, когда Сартр и другие интеллектуалы примкнули к оппозиции, выступающей против войны Франции в Алжире, и вели за собой марши протеста в 1968 году, все же французские интеллектуалы и их идеи остаются весьма заметными в общественной сфере, особенно в прессе, но также и в некоторых телевизионных передачах, вроде известной программы Bouillon de culture (прежде называвшейся Apostrophes). В отличие от своих французских коллег, американские интеллектуалы-гуманитарии — особенно те, что стоят на левых позициях, — традиционно занимали гораздо менее заметное и менее легитимное положение в общественной жизни США. Представление о том, что художники, писатели и ученые-гуманитарии благодаря своему положению в интеллектуальной сфере имеют право оказывать влияние на решение общественных вопросов, отнюдь не так широко разделяется американцами, как французами, и многие наблюдатели отмечали общее подозрение, существующее у американской публики в отношении интеллектуалов[27]. И в то время как некоторым консервативно настроенным интеллектуалам-гуманитариям в последние годы удалось завоевать значительное общественное внимание (часто в основном благодаря их связям с некоторыми центральными газетами или хорошо финансируемыми консервативными институциями и Республиканской партией), левые интеллектуалы и/или интеллектуалы, принадлежащие к меньшинствам, обычно считают, что их не допускают к средствам массовой информации, исключают из узкого спектра двухпартийной системы и тем самым лишают возможности какого-либо значимого присутствия в общественной жизни[28].
Периферийное положение, которое занимают прогрессивные американские интеллектуалы-гуманитарии, может в значительной степени объяснить политизацию американских отделений литературы. При ощутимом отсутствии доступа к главным органам общественных дебатов многие из этих интеллектуалов решили использовать университет как своего рода “последний оплот” радикального политического изменения и выражения своих позиций. Например, в ходе интервью один из профессоров именно в таких словах описал то, как он видит миссию своего отделения:
То, что мы пытаемся здесь сделать, — это создать программу, которая могла бы готовить людей, считающих себя интеллектуальными активистами. Это совершенно особая категория — те, кто приходят в университет, чтобы делать в нем работу, которой они не могут заниматься за его пределами, — но университет не обязательно является единственным местом для этого… Такая ситуация в значительной степени связана с отсутствием журнальных изданий, которые были бы доступны в независимой общественной сфере. Поскольку официально левые, если обращаться к главным средствам массовой информации, в Америке не существуют, то и очень немногие левые интеллектуалы из университета или откуда-то еще действительно имеют доступ к СМИ… Структура университета дает вам возможность говорить о некоторых областях, она дает вам доступ к некоторым каналам массовой информации, которого у вас иначе бы не было, — а если не говорите вы, то, конечно, будет говорить кто-то другой, с чьей политикой вы, может быть, не согласны. Поэтому я скажу, что при таких обстоятельствах надо “ловить момент”.
В то время как число профессоров, рассматривающих свои университетские позиции с подобной степенью политического расчета, почти несомненно составляет меньшинство на американских отделениях литературы (и в университетах вообще), они все же достаточно многочисленны, чтобы вызывать отрицательную реакцию со стороны консервативных (и некоторых либеральных) критиков в средствах массовой информации, а также со стороны политиков, которые хватаются за присутствие этих “штатных радикалов” — и зачастую также за связанные с этим явления вроде мультикультурализма — как за доказательство того, что американское высшее образование находится в рабстве у “политической корректности”. Эти сетования по поводу “PC” (как стали теперь часто обозначать “political correctness”) были чрезвычайно широко распространены в национальной прессе начала 1990-х годов[29], стали предметом целого ряда книг[30] и остаются основной темой многих консервативных публикаций. Отвечая на эти нападки, политически ангажированные исследователи литературы утверждают, что их собственный предмет является по самой своей сути неизбежно политическим и что их консервативные критики — лицемеры, которые стремятся не деполитизировать университет, а привести его в соответствие с консервативной политикой и консервативными ценностями[31].
Совокупный результат этих общественных конфликтов заключался, несомненно, в выдвижении на первый план исследований литературы в Америке политического измерения и в создании такой атмосферы, где многие ученые чувствуют себя как в ловушке между противостоящими лагерями консерваторов и радикалов. Как жаловался один профессор, изучение литературы “исчезло в огне культурных войн”:
Культурные войны очевидно пришли на смену антикоммунизму в роли предмета национально-политической истерии, вроде ядерной кнопки… Это создало такую разновидность осадного менталитета, которая затем породила еще более агрессивную науку и типы позиционирования. Я просто думаю, что это очень неприятная ситуация для людей, когда они попадают в гущу этого всего.
Поскольку в этих спорах не очень легко придерживаться нейтральной позиции, неудивительно, что многие исследователи литературы, которые, вероятно, не стали бы при других обстоятельствах описывать свою работу как “политическую”, как мы видели, считают себя вынужденными сделать это в нынешней ситуации в своей области: политической точки зрения стало трудно избежать.
Французские исследования литературы (и вообще французская университетская жизнь) избежали чего-либо, напоминающего споры о “политической корректности” в Америке. В значительной мере причиной этого может быть то, что там нет значимых групп, имеющих как стимулы, так и средства для разворачивания таких дебатов. При отсутствии мультикультурных движений не существует и борьбы за то, чтобы в университетской профессиональной деятельности представлять меньшинство. Те исследователи литературы, которые стремятся занять интеллектуально и социально значимую позиции по политическим вопросам, как правило, делают это в широкой общественной сфере идей, помимо профессиональной деятельности; университетская карьера для ангажированных интеллектуалов является, таким образом, в большей степени средством и ресурсом для их общественной активности, а не той областью, где и проявляется, собственно, их ангажированность[32].
Кроме того, складывается впечатление, что ни одна из политических партий во Франции особенно не интересуется тем, чтобы поставить вопрос о политической ориентации университетских профессоров. В отличие от Америки, где атаки на “политическую корректность” и мультикультурализм, как представляется, часто вписываются в более широкую консервативную популистскую риторику, направленную против “либеральной элиты”, обвиняемой в том, что она выступает за “государство всеобщего благосостояния”, подталкивает к культурному упадку и непопулярным программам affirmative action, ни один из этих вопросов не имеет большого резонанса в главных направлениях французской политики. Единственная политическая партия, сделавшая своей главной задачей защиту французского “образа жизни”, — Национальный фронт Жан-Мари Ле Пена — усмотрела угрозу французской культуре главным образом в иммигрантах, а не в какой-либо позиции контркультурных элит (в университетах или средствах массовой информации), которая подрывает традиционные ценности [33].
Профессиональная экология
Еще одна, последняя группа факторов, которая может объяснить ряд расхождений между французскими и американскими исследованиями литературы — особенно разное понимание ими своей предметной области, — касается различных возможностей, которые “дисциплинарная экология” в каждой стране предлагала для расширения интеллектуальной сферы литературных исследований, и тех стимулов, которые эта дисциплина в каждой стране имела для такого расширения.
Как показала работа Эндрю Эббота[34], один из наиболее плодотворных путей рассмотрения профессиональной деятельности состоит в том, чтобы рассматривать ее как существующую внутри более широкой профессиональной “системы”, или “экологии”, где вновь возникающие и уже существующие дисциплины должны конкурировать друг с другом за право производить эксклюзивное и признаваемое экспертное суждение о различных “нишах” специализированных услуг. Виды профессиональной деятельности рассматриваются как вовлеченные в “борьбу за подконтрольные территории”, где — совсем как при обсуждении корпоративизма Полом Старром — конфликт часто сосредоточивается на определении и разграничении различных “ниш”, а также вокруг того, какая профессия будет господствовать в каждой из них. Результатом такой борьбы за дефиниции часто является ситуация, при которой каждая широкая область услуг (например, забота о душевнобольных) закрепляется за рядом различных профессиональных ниш (психиатры, физиологи, социальные работники, адвокаты), иногда упорядоченным и стратифицированным образом, а иногда с частичным перекрыванием сфер влияния, более запутанным и/или конфликтным путем.
В контексте университетской жизни различные профессиональные дисциплины исторически конкурировали друг с другом за господство над интеллектуальной областью, и такое же частичное перекрывание сфер компетенции существует в отношении главных категорий. (Экономические феномены, если взять лишь один пример, являются областью, которой ведает целая дисциплина — экономика, но они также изучаются другими дисциплинами в таких сферах, как политическая экономия, экономическая социология, экономическая история, антропология, общественно-политические программы и иногда психология; каждая из которых изучает различные аспекты экономических феноменов и/или использует различные теоретические парадигмы и методологии и/или просто частично перекрывает другие.) Также там имеют место аналогичные расцвет, упадок и спор за особые ниши, при том что иногда появляются новые дисциплины (например, информатика), какие-то дисциплины, некогда занимавшие центральное место, обнаруживают, что их ниши утрачивают значимость (классика), а некоторые дисциплины развиваются в направлении других, либо по той причине, что их традиционная ниша переживает упадок (например, антропология все больше движется в сторону этнографического изучения “современных” обществ — традиционно находящихся в ведении социологии — по причине сокращающегося числа “досовременных” обществ, уже многократно подвергнутых исследованию), либо из империалистических амбиций (таких, как попытки теоретиков рационального выбора “экономизировать” изучение многих социальных и политических феноменов, находящихся за пределами традиционной области экономики).
Если рассматривать исследования литературы в этой перспективе, то представляется, что во многих отношениях усиленное внимание к “теории” и недавнее расширение предметной области в американских исследованиях литературы являются следствием динамики в развитии дисциплины, аналогичной той, которая имеет место в последних двух примерах с антропологией и теорией рационального выбора. Имея в качестве мотивации или беспокойство о том, что благополучие литературных исследований как дисциплины идет на спад, и/или желание распространить открытия литературного анализа на области других дисциплин, американские исследователи литературы в последние годы обнаруживают явную тенденцию двигаться в те предметные области, которые перекрываются сферами компетенции других дисциплин.
В 1970-х годах на отделениях литературы в Америке имело место явное снижение количества поступающих к ним студентов [35], и движение к более междисциплинарной и теоретической работе в исследованиях литературы, как представляется, в значительной степени было вызвано стремлением профессоров литературы обратить этот процесс вспять. Например, в своей влиятельной книге, посвященной литературной теории, Джонатан Каллер (профессор литературы в Корнелле и один из наиболее широко читаемых пропагандистов и интерпретаторов французской постструктуралистской теории) выступал за то, чтобы на отделениях литературы уделялось большее внимание массовой культуре и междисциплинарной теории, как раз по той причине, что такой метод мог бы привлечь большее количество студентов:
В большинстве университетов традиционные курсы английской литературы, организованные по периодам, страдают от уменьшения числа записавшихся на них студентов… Проблема носит структурный характер и связана с тем маргинальным положением, которое литература занимает в культуре студентов… Сталкиваясь со студентами, для которых литература — это просто один из аспектов их культуры, и к тому же аспект, с которым они относительно мало знакомы, преподаватели должны быть способны обсуждать литературу в ее связи с более известной для студентов культурной продукцией и другими способами описывать человеческий опыт — философией, психологией, социологией, антропологией и историей [36].
Кроме того, Каллер также выступал за то, чтобы отделения английской литературы начали осваивать интеллектуальные ниши, которые были оставлены другими дисциплинами или которыми эти дисциплины пренебрегли, в особенности ту, что связана с “гуманитарной” традицией. В конце своей книги он пишет следующее:
[Что] может показаться здесь особым предложением — надо сделать так, чтобы отделения английской литературы вышли за “пределы поля”, чтобы учить тому, чем пренебрегают другие отделения… Это особенно важно, как мне кажется, в университетах, где на философских отделениях не преподается традиционная философия, а на отделениях психологии не преподается психоанализ, что создает ситуацию пренебрежения основополагающими текстами гуманитарной традиции — Платоном, Декартом, Гегелем, Ницше, Фрейдом, — если только их не преподают в курсах литературы [37].
Наконец, Каллер выдвигает идею, что исследования литературы могли бы использовать литературную теорию, чтобы поддержать свою профессиональную легитимность перед лицом других университетских дисциплин. Подобно тому как экономические парадигмы, вроде теории рационального выбора, недавно завоевали свою профессиональную территорию, переопределяя многие социальные и политические проблемы в качестве “экономических”, исследования литературы могли бы деконструировать теории и методы многих других дисциплин, дабы показать, насколько они основываются на “литературных” образах и конвенциях, и тем самым повысить относительный профессиональный статус отделений литературы:
Мы можем рассматривать литературу относительно других типов дискурса, сосредоточиваясь на теоретических темах, вроде нарратива или теории тропов, что позволит нам увидеть значимость и всеприсутствие структур, которые мы традиционно рассматриваем как “литературные”, и тем самым оправдать важность, каковую, по нашему мнению, должно иметь изучение литературы [38].
С тех пор как Каллер высказал эти предложения, американские исследования литературы продвинулись во многих из этих направлений [39]. Получила распространение наука, изучающая литературу исходя из междисциплинарных перспектив, а также исследования, связывающие литературу с другими культурными формами. Подход, состоящий в анализе дискурса социальных наук с целью выявить его имплицитную “нарративность” и “риторику”, завоевал весьма широкую популярность и спровоцировал важные дискуссии и критическую саморефлексию в целом ряде дисциплин; и если это не являлось всецело результатом усилий теоретиков литературы, то работа последних все же часто фигурировала в этих дискуссиях [40]. Литературная теория, в особенности благодаря деконструкции, оставалась открытой для европейской философии и гуманитарной традиции, и хотя некоторые жаловались, что это привело к ситуации, когда студенты, специализирующиеся на изучении английской литературы, часто “обсуждают логоцентризм философской традиции, не прочитав на одного классика философии” [41], именно такой путь развития и сделал отделения английской литературы привлекательными для многих студентов[42].
Однако наиболее радикальная попытка обеспечить новую “нишу” — попытка, которая представляется самым мощным импульсом в данный момент и содержит потенциально наиболее значимые последствия для будущего дисциплины и дисциплинарной экологии в целом, — это современное стремление переопределить предметную область литературных отделений, совершив переход от “литературы” к “культуре” (или “дискурсу”, или “тексту”). Как мы видели, это сегодня является программой многих американских исследователей литературы. Их попытка превратить “культуру” в область литературных исследований, по существу, стремится придать легитимные основания вторжению многих исследователей литературы в те интеллектуальные области, которые традиционно являются сферой истории и социальных наук.
Некоторые из этих ученых полагают, что такой проект аналогичен присвоению литературными исследованиями европейской философии и гуманитарной традиции; они считают, что социальные науки и история пренебрегли изучением культурных явлений, доходя до полного отказа от него, и что отделения литературы могут извлечь пользу, если займут эту оставленную нишу; как недавно высказал это Рассел Берман (профессор литературы в Стэнфорде) в “Profession”:
Несмотря на некоторые недавно возникшие направления, исследование культуры по-прежнему остается маргинальным на исторических отделениях, а культура вряд ли вообще является фактором, который учитывается в количественных социальных науках. Поэтому междисциплинарность, которая возникает из замещения литературы (в узком определении) культурой (в широком определении), имеет то преимущество, что реанимирует модель языка и литературы, используя инновационную педагогику, которая рассматривает культуру через определенный набор объектов, включающий каноническую литературу, но не ограничивающийся ею [43].
Однако для многих из этих ученых “культура” определяется более широко и является не только вопросом предметной области, но также связывается с политикой и методологией. Они осознают свою модель “культурных исследований” как противостояние интерпретативных, текстуальных и/или “постмодернистских” методов тому, что они считают позитивистской и технократической ориентацией количественных социальных наук [44]. С точки зрения этих ученых, “исследования литературы” как дисциплина, сосредоточенная на “критическом” и культурном аспектах, имеет в качестве своей легитимной области изучения весь спектр социальных феноменов и часто рассматривается ими в качестве оспаривающей господствующие направления в социальных науках. В свою очередь, эти последние воспринимаются как отражающие ряд интеллектуально и политически регрессивных и устаревших “модернистских” предположений относительно объективного знания, оценочной нейтральности и/или человеческой природы. Многие из тех опрошенных профессоров, которые в большей степени склоняются к “культурным исследованиям”, выражают, например, свой скептицизм относительно количественных исследований и позитивистской риторики в социальных науках [45], а один из них открыто описал свою работу как выход в область социальных наук для того, чтобы бороться с такими тенденциями:
— Я думаю, что большая часть того, что я делаю, находится скорее в области социальных наук, чем в сфере нынешней гуманитарной науки.
— В чем здесь различие?
— Когда вы вторгаетесь в область социальной науки, местные сражения принимают несколько иной характер. Вы обычно начинаете конфликтовать с количественными парадигмами. И вы можете очень хорошо видеть, как идет война от отделения к отделению.
— Вы считаете, что сражаетесь с количественными парадигмами?
— О, да, я как бы часть всего этого. Я участник того крестового похода, который призван спасти то, что еще можно спасти. (Смеется.) Это своего рода линия фронта между ценностями гуманитарных и естественных наук.
Поэтому, по ряду причин — чтобы отреагировать на угрозу резкого снижения количества студентов или падения престижа, использовать осознаваемые возможности для захвата кажущихся ничейными интеллектуальных территорий или способствовать продвижению методологической и политической повестки дня — американские исследователи литературы стремятся расширить профессиональную интеллектуальную нишу своей дисциплины.
Напротив, во французских исследованиях литературы деятельность такого рода была весьма незначительна, и они оставались достаточно узко сосредоточены на традиционной области канонической литературы. Отчасти это может объясняться тем, что такие попытки расширения оказались бы затруднительными и рассматривались как неуместные для исследований литературы, существующих в рамках французской дисциплинарной экологии. Если иметь в виду захват профессиональных областей, оставленных другими дисциплинами, то существует весьма незначительное количество ниш — по крайней мере таких, которые заняли американские исследования литературы, — куда могли бы направить свою экспансию исследования литературы во французском интеллектуальном ландшафте. На отделениях психологии во Франции по-прежнему преподают Фрейда и Лакана, а французские философы сохраняют интерес как к истории философии, так и к европейской философской традиции. Многие из философски ориентированных социальных теоретиков, которые были импортированы и присвоены американскими отделениями литературы (Мишель Фуко, Жан Бодрийяр и Жиль Делёз), также являются порождением (и сферой компетенции) французских кафедр философии.
Попытки исследователей литературы отвоевать себе область культурных феноменов у социальных наук или бросить им гуманитарный вызов также показались бы во французском контексте невозможными. Если количественные исследования и парадигмы (часто находящиеся под американским влиянием) существуют во французских социальных науках, то они являются вполне маргинальными. Господствующие тенденции французской социальной науки на протяжении долгого времени традиционно являются “критическими”, “интерпретативными” и ориентированными на культуру; действительно, многие из мыслителей, которые часто цитируются учеными, специализирующимися в области “культурных исследований” в Соединенных Штатах, являются французскими социологами (например, Пьер Бурдьё). Вообще, представляется, что во Франции существует куда более общая основа для социальных и гуманитарных наук и интеллектуальное разделение между ними ощущается гораздо меньше, чем это имеет место в Соединенных Штатах. В своих интервью французские профессора в области как гуманитарных, так и социальных наук отмечают меньшее ощущение интеллектуальной чуждости или “инаковости”, возникающее в связи с делением на социальные и гуманитарные науки, нежели их американские коллеги, и многие полностью отвергают это различие в пользу сложной концепции les sciences huniaines (наук о человеке) [46]. При той ситуации, которая сложилась во французской социальной науке, любая попытка французских исследователей литературы превратить свою дисциплину в некое прибежище для “теневой”, гуманистической социальной науки показалась бы излишней; социальные науки во Франции уже в значительной степени гуманитарны.
Сами по себе эти более серьезные препятствия для экспансии рассматриваемой дисциплины не кажутся достаточными, чтобы полностью объяснить, почему французские исследования литературы остаются такими каноническими по своей направленности. Некоторые ниши в предметной области — например, массовая литература и, возможно, некоторые другие составляющие массовой культуры — могли бы, конечно, оказаться в сфере профессиональной компетенции отделений литературы во Франции, если бы профессора литературы захотели бы их включить туда. Однако в целом они обнаруживают весьма малую заинтересованность в таком присвоении и довольствуются тем, что сосредоточивают свои усилия на канонической литературе. В чем причина такого отсутствия интереса?
Отчасти это, как представляется, связано с некоторыми из национальных различий, существующих в литературных исследованиях, о которых речь уже шла ранее. Например, отсутствие мощного мультикультурного движения среди французских исследователей литературы ведет к исключению той группы, которая в американском контексте располагала бы целым рядом стимулов для воздействия на границы традиционной предметной области, а отсутствие во Франции оттесненных на периферию политических интеллектуалов, как это имеет место в Америке, возможно, имеет схожий отрицательный эффект.
Также представляется вероятным, что французские исследователи литературы имеют меньше причин, чтобы тревожиться о престиже или институциональной безопасности канонического изучения литературы, чем их американские коллеги, а поэтому у них меньше стимулов двигаться в другие области науки. Институционально литературные отделения во Франции имеют меньше причин бояться “сокращений”. Финансирование отделений университета редко связывается с изменением количества записавшихся студентов (которое в любом случае на отделениях литературы, похоже, постоянно увеличивается)[47], а финансирование университетов в целом во Франции идет напрямую от центрального правительства, которое, в отличие от американской администрации в штатах и Вашингтоне, по всей видимости, не склонно рассматривать в расходных статьях годового бюджета финансирование науки о литературе как непозволительную роскошь. В эпоху, когда франкоязычная культура часто воспринимается как атакуемая “Голливудом” и другими англоязычными влияниями, во французском обществе существует значительная и широкая общественная поддержка мер, направленных на защиту и сохранение национальной культуры. Помимо хорошо известных примеров, когда французское правительство защищало французскую киноиндустрию от конкуренции с американскими кинокомпаниями, а Французская Академия стремилась воспрепятствовать влиянию английского языка на французский, этот культурный национализм целиком представлен и в системе государственной поддержки проектов и институций, связанных с patrimoine (национальное наследие). Сохранение и распространение классической французской литературы в национальных университетах непосредственно соответствует этой цели сохранения patrimoine, и хотя отделения литературы и не финансируются слишком щедро, никто из опрошенных ученых не считал, что существует какая-либо опасность значительного сокращения этой поддержки. Как выразился один из исследователей литературы из CNRS:
Наше общество, несмотря на его гипермодернизм, чрезвычайно озабочено проблемой наследия. И самое продаваемое сегодня слово — “наследие”. Если вы хотите получить деньги для какого угодно проекта, вы не будете говорить на языке “открытий”, и так далее; нужно только сказать слово “наследие”, и деньги польются рекой. Это общество является в настоящее время абсолютно патримониальным, и совершенно очевидно, что нет ничего более патримониального, чем литература, выступающая в качестве культурного сокровища. Она имеет очевидно патримониальный аспект.
Помимо гарантированной государственной поддержки, каноническая литература во Франции остается, как представляется, носителем культурного статуса, обладающего более общей и широкой значимостью, чем в Соединенных Штатах. Попытки перенести разработанную Пьером Бурдьё модель влияния “культурного капитала” на процессы социальной стратификации и воспроизводства [48] из ее исходного французского контекста в американский очевидным образом продемонстрировали, что культурный капитал в американском обществе играет менее значимую роль, чем во Франции; американцы, по всей видимости, являются менее “культурными”, чем французы [49]. Кроме того, само определение культурного капитала является в Соединенных Штатах более проблематичным; если французы, очевидно, располагают вполне однородным пониманием того, какого рода знание и культура делают человека “культурным”, то американцы, по всей видимости, имеют меньше точек соприкосновения по этому вопросу, и ценность знакомства с национальным каноном “высокой литературы” для многих американцев гораздо менее самоочевидна, чем для подавляющего большинства французов. В том, что каноническая литература во Франции имеет большую социальную значимость и ценится более высоко, может заключаться последняя причина, по которой французские исследования литературы остаются сосредоточенными на литературном каноне; поскольку их объект изучения сохраняет высокий и общезначимый социальный престиж, французские исследователи литературы могут не испытывать никакой потребности устремляться в другие предметные области, чтобы сохранить “релевантность” своей дисциплины или ее интеллектуальную конфигурацию.
Заключение:
парадокс французского влияния?
В заключение позвольте вернуться к вопросу, поставленному в начале этого очерка: если французские теоретики оказали такое влияние на американских ученых, почему же исследования литературы в этих двух странах являются настолько различными? Поскольку большая часть статьи уже была посвящена объяснению данной разницы, то, возможно, лучше всего сейчас поменять местами составляющие этого очевидного парадокса: почему американские специалисты в этой области посвятили так много усилий тому, чтобы импортировать французскую науку, учитывая, что исследования литературы в этих двух странах в интеллектуальном отношении столь очевидно “идут не в ногу”?
Парадоксальные аспекты этого импортирования в значительной степени исчезают, если рассмотреть тех конкретных французских мыслителей, которые были “импортированы” американскими теоретиками литературы, поскольку сами эти мыслители в значительной степени идут “не в ногу” с современной французской наукой о литературе. Прежде всего, фактически все они являются (или являлись) представителями предшествующего, более радикального, поколения, которых от нынешнего поколения исследователей литературы во Франции отделяют четкие интеллектуальные границы. Кроме того, многие из них — такие, как Лакан, Фуко, Деррида и Альтюссер, — не являлись (или в случае Деррида не являются) исследователями литературы, а скорее были привлечены в эту область из других дисциплин. Некоторые (например, Барт) были исследователями литературы, но никогда не занимали постоянных постов в университете. Из пантеона французских теоретиков, импортированных в Соединенные Штаты в последние годы, только Юлия Кристева занимает постоянную университетскую должность на отделении литературы во Франции. Конечно, тот факт, что большинство этих мыслителей не располагало соответствующими кафедрами, еще не означает, что они не были влиятельны во французских исследованиях литературы: многие из них таким влиянием пользовались, в особенности Барт и Фуко. Но их воздействие, как представляется, в значительной мере совпало с атмосферой политического радикализма, которая охватила Францию в период после 1968 года, и с этого времени, по мере того как шло относительное ослабление антигосударственных и антикапиталистических настроений, их интеллектуальное влияние снижалось.
Напротив, “герменевтика подозрения”, являющаяся общим интеллектуальным наименованием большинства французских теорий, импортированных в Соединенные Штаты, оказалась созвучной американской аудитории исследователей литературы, которые остаются более заинтересованными в проблематике власти и господства, чем их французские коллеги [50]. В то время как средоточие интересов американских ученых в определенном смысле заметно отличается и они уделяют больше внимания вопросам гендера, расы и сексуальных предпочтений, теоретический аппарат французских ученых, ставших наиболее популярными среди американских исследователей, оказался достаточно гибким, чтобы его можно было приспособить к этим проблемам. Вскрытие Мишелем Фуко взаимопереплетений “дискурса” и власти, деконструкция иерархических понятий, связанных с “различанием”, у Деррида и лакановское понятие “Другого” — все это может быть перенесено на проблемы расы, гендера, сексуальности, что и было сделано американскими исследователями литературы.
Однако не хотелось бы приписывать сам факт импортирования, а также влияние французской теории исключительно ее избирательному сродству с современными социально-политическими интересами американских теоретиков литературы. В ряде статей Мишель Ламон предложила несколько других объяснений популярности Жака Деррида и других французских мыслителей среди американских исследователей литературы: во-первых, в их поддержку выступали профессора ведущих университетов; во-вторых, “французская теория” воспринималась как наиболее изощренная и, таким образом, использовалась как форма “культурного капитала” в университетском поле литературных исследований; в-третьих, возможность приложения деконструкции (и других французских теорий) к большому разнообразию литературной продукции предоставляла отделениям литературы средство для формирования некоторого вида интеллектуальной общности, которая преодолевала бы границы различных литературных периодизаций [51].
Данное исследование предлагает еще один фактор, связанный с идеей Ламон о теоретической унификации. Помимо обеспечения внутреннего единства литературных исследований поверх существующих хронологических членений истории литературы, импортирование французских теорий также укрепило американские литературные исследования в их внешней борьбе с другими дисциплинами за интеллектуальную территорию. В частности, импортирование французской теории дало исследователям литературы такой “канон” теорий и теоретиков, который в действительности относится к социально-научной сфере, хотя и отличается от набора канонических теорий и текстов в самих американских социальных науках. Таким образом, это помогло тем американским ученым, которые стремятся превратить свою область знания в конкурирующий вариант социологических дисциплин, а также способствовало поддержанию отличия их работы от основного потока социально-научной продукции и тем самым придало легитимность сосуществованию этих дисциплин в сфере, традиционно принадлежавшей социальным наукам.
В той мере, в которой ряд французских теоретиков сыграл ключевую роль в основании современных американских исследований литературы и культуры, их влияние было бесспорным. Но можно ли сказать, что такое влияние продолжается до сих пор? Я бы предположил, что это мало вероятно, по причинам как спроса, так и предложения. Что касается предложения, то, по всей видимости, сейчас уже осталось мало “неоткрытых” французских теоретиков из поколения Деррида и Фуко, которые еще не были бы импортированы американскими литературными теоретиками, а как мы видели, современное поколение французских исследователей литературы не создает подобных работ. Что касается спроса, я бы сказал, что американский исследователь литературы больше не нуждается во внешнем теоретическом каноне для обоснования своей работы. Теперь среди американских литературных исследований существует достаточно канонических теоретиков и текстов “отечественного производства”, чтобы создать основание для новой науки, и диссертация по литературе в Америке сегодня может с той же легкостью быть написана на основании работ американских теоретиков, вроде Саида, Сэджвик или Батлер, как и трудов Деррида или Лакана. Действительно, в той мере, в какой американские теоретики уже придали французской теории направления развития, отличающиеся от тех, что она имела у самих французских ученых, дальнейшее импортирование французской теории может оказаться нежелательным и раздражающим. Я бы высказал предположение, что сегодняшняя ситуация в американских исследованиях литературы в некоторых отношениях аналогична положению в социологии сразу же после возникновения парсонсовского структурного функционализма: тогда разнообразный набор идей европейских теоретиков был использован для обоснования и легитимации нового и резко отличающегося стиля науки, но этому было придано такое направление и расставлены такие акценты, которые вскоре сделали это поле резко отличающимся от процессов на континенте, после чего прямое влияние европейских исследователей на их американских коллег резко снизилось.
Настоящее исследование ограничилось только анализом изучения литературы, и если эта дисциплина оказалась одной из тех, где влияние французской теории было наиболее сильным, то проведение удовлетворительного анализа импортирования французских теорий в американские университеты в целом потребовало бы гораздо более широкого спектра исследований, чем предлагается здесь. Необходимо было бы объяснить менее успешные (но все еще весьма влиятельные) попытки ввести французские теории в такие дисциплины, как антропология, социология, история и политические науки, а это находится за рамками того, что можно было бы осуществить в представленной работе. Можно, однако, надеяться, что, предлагая анализ различного состояния исследований литературы во Франции и Соединенных Штатах, эта статья помогла сделать шаг в изучении социальных факторов, воздействующих на университетские дисциплины во Франции и Америке, и пролила некоторый свет на их зачастую весьма непростые межнациональные взаимодействия.
Пер. с англ. Натальи Мовниной
ї Cambridge University Press, 2000.
1) Фрэнк Лентриккиа, профессор литературы в Университете Дюка, сравнил открытие своим поколением Деррида с “пробуждением” от “догматического сна” (Lentricchia Frank. After the New Criticism. Chicago: University of Chicago Press, 1980. P. 159). Стоит отметить, что мнение Лентриккиа относительно тех выгод, которые несла французская теория, с тех пор резко изменилось.
2) Данные, собранные Мишель Ламон и Маршей Уиттен, демонстрируют постоянное увеличение количества статей о французских мыслителях в американских университетских журналах, посвященных исследованию литературы. Например, между периодами 1970—1977 и 1980—1987 годов количество статей о Фуко увеличилось на 52 процента (с 44 до 67), о Барте на 32 процента (с 94 до 124), о Лакане на 390 процентов (с 21 до 82). Данные, касающиеся статей о Жаке Деррида, демонстрируют схожую тенденцию, возрастая от 60 статей в 1970—1977 до 147 в 1980—1984 годы. (Lamоnt MichПle. How to Become a Dominant French Philosopher: The Case of Jacques Derrida // American Journal of Sociology. 1987. Vol. 93. № 3. Р. 584—622). Я благодарен Мишель Ламон за предоставление этих данных (некоторые из них в том виде, в каком они здесь представлены, еще нигде не публиковались). Более широкое обсуждение и количественные показатели, касающиеся распространения влияния французских мыслителей на разнообразные дисциплины в Соединенных Штатах, см. в: Lamоnt MichПle, Witten Marsha. Surveying the Continental Drift: The Diffusion of French Social and Literary Theory in the United States // French Politics and Society. 1988. Vol. 6. № 3.
3) В число таких ученых, например, входят Эдвард Саид, Дж. Хиллис Миллер, Гаятри Чакраворти Спивак, Ив Кософски Сэджвик, Фредерик Джеймисон, Джудит Батлер, Генри Луис Гейтс-младший, Хьюстон Бейкер, Барбара Джонсон, Барбара Хернштайн Смит.
4) Критики недавно возникших направлений в американской науке о литературе обычно считают это порабощением модными французскими теориями. Например, Роберт Хьюз сетует на страстное увлечение американских университетских литературоведов тем “морем жаргона, чьи воды (бутылками экспортируемые в Соединенные Штаты) раскинулись между Нантером и Сорбонной и к топкому берегу которого каждую ночь приходят на водопой блеющие стада постструктуралистов” (Hughes Robert. America (book review) // The New York Review of Books. 1989. June 1). Kамилла Палья мечтает о таком сценарии, когда “Арета Франклин… с кличем “думайте!” в пух и прах разобьет Лакана, Деррида и Фуко, а затем выведет на свободу тысячи белых университетских рабов и пройдет с ними победным маршем по Елисейским полям” (Paglia Camille. Ninnies, Pedants, Tyrants and Other Academics // The New York Times Book Review. 1991. May 5). Подобные настроения можно встретить и у Кимбалл (Kimball Roger. Tenured Radicals. How Politics has Corrupted our Higher Education. New York: Harper Perennial, 1990).
5) Интервью были поровну поделены между обеими странами (по десять во Франции и по десять в Соединенных Штатах) и проводились в Париже и в районе Нью-Йорка летом 1995 года. Выбор интервьюируемых осуществлялся по принципу снежного кома: первоначальный список был составлен на основании предварительного опроса приблизительно полдюжины профессоров, знакомых с данной дисциплиной в каждой стране, а затем интервьюируемых просили назвать имена других профессоров. Им предлагалось составить список, который включал бы “видных” ученых и одновременно репрезентировал разнообразие интеллектуальных перспектив в рамках их профессии. Во Франции институциональная принадлежность интервьюируемых охватывала университеты Paris III и IV (Сорбонна), VII и VIII; Высшую школу социальных наук (Ecole des Hautes Etudes en Sciences Sociales); Дом наук о человеке (Maison des Sciences de l’Homme) и Коллеж де Франс. В Соединенных Штатах это были: Колумбийский университет, Городской университет Нью-Йорка (Graduate Center), Университет Ратгерс, Принстон и Йель. Было принято решение брать интервью у профессоров французской литературы во Франции и английской литературы в Америке, а не у профессоров, специализирующихся на изучении одной и той же литературы (французской или английской) в обеих странах, исходя из той предпосылки, что профессора национальной литературы соответствующих им стран формируют структурно более однородные группы, чем ученые, занимающиеся одной и той же литературной традицией, которая в каком-либо из двух случаев была бы иностранной. Все интервью были проведены в соответствии с подписанным соглашением, что высказывания интервьюируемого будут представлены анонимно, так что участники могли говорить максимально откровенно.
6) Baker Houston Jr. Introduction: Presidential Forum on Multiculturalism: The Task of Literary Representation in the Twenty-First Century // Profession. Vol. 93. 1993. Р. 5.
7) Wimsatt W.K., Beardsley Monroe C. The Intentional Fallacy // The Verbal Icon: Studies in the Meaning of Poetry. Lexington: University Press of Kenthucky, 1954.
8) Выражение “герменевтика подозрения”, восходящее к работе философа Поля Рикёра о Фрейде и Марксе, стало обычно применяться в гуманитарных науках к любой интеллектуальной методологии, которая прежде всего стремится проблематизировать всякие претензии на истинность, разоблачая стоящие за ними властные интересы (Ricsur Paul. Freud and Philosophy: An Essay on Interpretation. New Haven: Yale University Press, 1970; см. также: Рикёр П. Герменевтика и психоанализ. Религия и вера. М.: Искусство, 1996. С. 6—114).
9) Неформальное название (с 1940-х годов) группы восьми наиболее престижных, самых старых и дорогих американских университетов, расположенных преимущественно в Новой Англии: Гарвард, Принстон, Йель, Корнелл, Дартмут, Колумбийский университет, Университет Браун и Университет Пенсильвании. — Примеч. ред.
10) Книги и статьи о процессе формирования канона и/или социальных влияниях на восприятие различных авторов стали популярным предметом изучения у американских исследователей литературы. См., например: Tompkins Jane. Sensational Designs: The Cultural Work of American Fiction 1790—1860. Oxford: Oxford University Press, 1985; Spender Dale. Mothers of the Novel: 100 Good Women Writers Before Jane Austen. London: Pandora Press, 1986; Crawford Robert. Devolving English Literature. Oxford: Clarendon Press, 1992; Guillory John. Cultural Capital: The Problem of Literary Canon Formation. Chicago: University of Chicago Press, 1993.
11) Такие притязания звучат со стороны большего количества групп, чем когда-либо прежде, при том что наряду с первоначальным движением за принятие в качестве легитимных и профессионально признаваемых афро-американской и женской литератур теперь также выдвигаются аналогичные требования со стороны литератур американцев испанского или азиатского происхождения, коренного населения Америки и гейской литературы. Попытки создать каноны для этих групп осуществляются путем публикации антологий; все более и более распространенным становится построение университетских курсов литературы на основании этих категориальных определений.
12) Stanton Domna C. Editor’s Column: What is Literature? — 1994 // Publication of Modern Language Association. Vol. 109. P. 359.
13) Lewalski Barbara K. Critical Issues in Literary Studies // Profession. Vol. 93. 1993. Р. 92—94.
14) CNRS (Centre National de la Recherche Scientifique) — Национальный центр научных исследований во Франции, созданный в 1939 году, объединяет сеть научно-исследовательских центров и институтов наподобие отечественной Академии наук. — Примеч. ред.
15) Я употребляю понятие “модернистский” как термин, применяемый самими французскими учеными. В Соединенных Штатах, однако, многие из этих же интеллектуальных позиций (Фуко, Лакана, Барта и так далее) обычно обозначаются как “постмодернистские”, а определение “модернистский” вместо этого используется для отсылки к более старым формам научного знания (или к той нынешней науке, которая воспринимается как работающая на основании устаревших принципов), причем обычно с негативным оттенком. Тот факт, что “постмодернизм” — возможно, наиболее (де)центрированный референт в американских исследованиях литературы за последние пятнадцать лет или около того — является для французских исследователей литературы термином, не наполненным большим смыслом или вообще его лишенным, сам по себе наводит на мысль о существовании значительных межнациональных интеллектуальных различий в развитии этой дисциплины.
16) Двое из ученых, которых я опрашивал, занимались работой, которая была сосредоточена на неканоническом предмете исследования (один исследовал журналистику в XIX веке, а другой — символические феномены в Средние века), но оба были связаны с междисциплинарными исследовательскими институтами CNRS. Оба, однако, называли себя “не чистыми” исследователями литературы и отмечали, что они мало связаны с господствующим направлением в своей дисциплине.
17) WASP — акроним, расшифровывающийся как “white anglo-saxon protestant” (“белый англосаксонский протестант”), хотя обычно он используется для обозначения белой, образованной, обладающей властью элиты в Соединенных Штатах, а не в строгом смысле для обозначения протестантов английского происхождения.
18) Если во Франции и присутствуют отдельные феминистски ориентированные исследователи литературы, ни один из опрошенных французских ученых не отметил, что со стороны феминисток там был брошен такой вызов канону, который мог быть уподоблен наблюдаемому в Соединенных Штатах. Никто из ученых, попавших в выборку, не работал с франкоязычной литературой по феминизму, а единственный специалист, упомянувший франкоязычные работы в интервью, сделал это для того, чтобы отметить их отсутствие; он сказал, что итальянские исследователи фактически сделали больше в этой области, чем сами французы.
19) Starr Paul. Social Categories and Claims in the Liberal State // Social Research. Vol. 59. № 2. (Summer 1992).
20) Совокупность методов и средств избирательной поддержки (включая квоты или льготы при получении рабочих мест) для представителей непривилегированных групп в США. — Примеч. ред.
21) DesrosiОres Alain, ThОvenot Laurent. Les catОgories socioprofessionelles. Paris: La DОcouverte, 1988; Boltanski Luc, ThОvenot Laurent. De la justification. Les Оconomies de la grandeur. Paris: Gallimard, 1991.
22) Большим исключением при общем отсутствии иерархии среди высших учебных заведений во Франции являются, конечно, элитарные Grandes Ecoles, сам демографический состав студентов которых недавно начал вызывать беспокойство, тем более что выпускники этих институциий составляют непропорционально большой процент среди французской элиты. Например, на недавнем обсуждении в Принстоне профессор Ecole Normal SupОrieure представил статистику, показывающую, что среди учащихся там все более начинают преобладать выходцы из высшего <экономического и политического> класса. Однако и до сих пор прием в Grandes Ecoles происходит исключительно на конкурсной основе, а сами школы, по мнению многих, являются воплощением французской образовательной меритократии.
23) См., например: Baker Houston Jr. Black Studies, Rap and the Academy. Chicago: University of Chicago Press, 1992.
24) Schlesinger Arthur Jr. The Disuniting of America. New York: W.W. Norton, 1992.
25) Громкие протесты, которые ученые, представляющие меньшинства, высказывают против таких диссидентов в собственных рядах, как Шелби Стил, Камилла Палья и Кэйти Ройф, по своей полемической силе могут быть сопоставлены лишь с негативными откликами на назначение республиканцами в Национальный фонд гуманитарных наук должностных лиц вроде Уильяма Беннета или Линн Чейни (соответственно известный консервативный публицист и супруга нынешнего вице-президента США. — Примеч. ред.).
26) Понятие “интеллектуалы”, как известно, является довольно расплывчатым, и мне следует пояснить, что я использую выражение “интеллектуалы-гуманитарии” применительно к тем художникам, писателям, философам, критикам и так далее, которые стремятся вмешаться в общественные дебаты, а не к политическим деятелям, политическим экспертам или к профессиональным журналистам.
27) См., например: Hofstadtеr Richard. Anti-Intellectualism in American Life. New York: Knopf, 1943; Ross Andrew. No Respect. Intellectuals and Popular Culture. New York: Routledge, 1989.
28) Сегодня в список интеллектуалов-гуманитариев в Америке, одновременно являющихся общественно заметными и консервативно настроенными фигурами, можно, например, включить Уильяма Беннета, Джорджа Уилла, Уильяма Ф. Бакли и Ирвинга Кристола (если назвать только некоторых из них). Документальные данные о повышении роли известных консервативных интеллектуалов и о связи этого процесса с усилением власти консерваторов в Америке последнего десятилетия см.: Blumenthal Sidney. The Rise of Counterestablishment. New York: Harper & Row, 1988. Надо отметить, что ощущение изолированности у интеллектуалов, принадлежащих к меньшинствам, от СМИ, возможно, уменьшается с ростом общественной значимости группы черных интеллектуалов (таких, как Корнел Уэст, Генри Льюис Гейтс-мл. и Белл Хукс). Cм.: Anderson Jervis. The Public Intellectual (Profile of Cornel West) // The New Yorker. 1994. January 17.
29) Выражение “политическая корректность” впервые появилась в печати в статье Ричарда Бернстайна (Bernstein Richard. The Rising Hegemony of Politically Correct // The New York Times. 1990. October 25). Достигнув своего пика, спор о “PC” был представлен как тема номера Newsweek (Taking Offense (Political Correct Movement on Campus) // Newsweek. 1990. December 24), как главная статья в Time (Henry William A. Upside Down in the Groves of Academe // Time. 1991. April 1), материал в USA Today (Grabmeier Jeff. Clashing over Political Correctness // USA Today. 1992. November 12) и стал также предметом специального освещения в большинстве других ведущих периодических изданий.
30) См., например: Kimball Roger. Tenured Radicals. How Politics has Corrupted our Higher Education. New York: Harper Perennial, 1990; D’Souza Dinesh. Illiberal Education: The Politics of Race and Sex on Campus. New York: The Free Press, 1991.
31) Graff Gerald. Beyond the Culture Wars. New York: W.W. Norton, 1992.
32) Присцилла Пархерст Кларк отмечает, что сегодня во Франции публичные интеллектуалы часто используют университетские должности как “трамплин, позволяющий попасть в общественную интеллектуальную жизнь и найти доступ к широкой разнородной публике” (Clark Priscilla Parkhurst. Literary Culture in France and the United States // American Journal of Sociology. 1987. Vol. 84. P. 197).
33) Конечно, если бы во французском университете существовали программы affirmative action для лиц алжирского и африканского происхождения и/или если бы французский канон подвергался критике во имя франкоязычного или франкоарабского мультикультурализма, эта ситуация могла бы быть совсем другой — что подчеркивает вероятную значимость такого рода условий для превращении исследований литературы в Соединенных Штатах в предмет политической полемики.
34) Abbot Andrew. The System of Professions. Chicago: University of Chicago Press, 1988.
35) Количество степеней бакалавра, присужденных по английской литературе в Соединенных Штатах, уменьшилось с 64 342 в 1970/71 учебном году до 32 254 в 1980/81 году, то есть снизилось на 50 процентов. Это число постепенно стало вновь расти начиная с середины и до конца 1980-х годов, достигнув 56 133 в 1992/93-м — последний год, за который была доступна статистика во время работы над этой статьей (National Center of Education Statistics 1995, таблица 243).
36) Culler Jonathan. The Pursuit of Sings: Semiotics, Literature, Deconstruction. Ithaca: Cornell University Press, 1981. P. 212—213.
37) Ibid. P. 221.
38) Ibid. P. 217.
39) Следует пояснить, что я не стремлюсь утверждать, что эти идеи восходят к Каллеру или что его выступления возымели какие-то особенные последствия; я цитирую его, скорее, чтобы показать, что волновавшие Каллера проблемы очевидным образом ощущались в американских исследованиях литературы по крайней мере с начала 1960-х годов.
40) См., например: Brown Richard Harvey. Society As Text: Essays on Rhetoric, Reason, and Reality. Chicago: University of Chicago Press, 1987; Wrtitings Culture: The Poetics and Politics of Ethnography / Clifford James, Marcus Steven (eds.). Berkely: University of California Press, 1986; The Rhetoric of Social Research: Understood and Believed / Ed. by Albert Hunter. New Brunswick: Rutgers University Press, 1990; McCloskey Donald N. The Rhetoric of Economics. Madison: University of Wisconsin Press, 1985.
41) Lamоnt MichПle. How to Become a Dominant French Philosopher: The Case of Jacques Derrida // American Journal of Sociology. 1987. Vol. 93. № 3. Р. 593.
42) Видный американский философ Ричард Рорти предположил, что литературная теория в Соединенных Штатах сегодня берет на себя для студентов с интеллектуальными запросами ту важную роль, которую философия раньше играла в Америке и по-прежнему выполняет во Франции и других европейских странах: “Я думаю, что в… Америке философия в своей главной культурной функции — как источник самоопределения для молодого поколения в его отличии от предыдущих — была замещена литературоведением. Говоря в общих чертах, это произошло из-за кантианского и антиисторического характера англосаксонской философии. Культурная функция преподавателей философии в странах, где Гегель не был забыт, совершенно иная и представляется более близкой к позиции исследователей литературы в Америке” (Rorty Richard. Philosophy and the Mirror of Nature. Princeton: Princeton University Press, 1980. P. 168).
43) Berman Russel. Global Thinking, Local Teaching: Departments, Cirricula, and Culture // Profession. Vol. 95. 1995. P. 91.
44) В случае некоторых литературоведов, связанных с “Science Studies”, это подозрение в отношении позитивистской методологии распространяется также на естественные науки и вызвает множество споров, вроде недавнего “дела Сокала”, когда физик из Нью-Йоркского университета Алан Сокал предложил журналу “Social Text” (видному органу “культурных исследований”) публикацию, которая содержала множество ложных утверждений в области физики, но была написана в “постмодернистском” стиле. Статья была напечатана, и последующее признание Сокала в своей мистификации привлекло большое внимание средств массовой информации. См.: Сокал А., Брикмон Ж. Интеллектуальные уловки / Пер. с англ. М.: Дом интеллектуальной книги, 2001; Scott Janny. Postmodern Gravity Deconstructed, Slyly (A. Sokal Parody in Social Text) // The New York Times. 1996. May 18; Berkowitz Peter. Science Fiction (A. Sokal Perpetrates Hoax in Social Text) // The New Republic. 1996. July 1; Begley Sharon, Rogers Adam. Morphogenic Field’ Day (Academic Journal Social Text Falls for A. Sokal’s Hoax Debunking Postmodernist Literary Theory) // Newsweek. 1996. June 3.
45) Показательная цитата из интервью: “Я вообще скептически отношусь к позитивистским претензиям за пределами естественных наук… я думаю, что человеческий материал не слишком-то хорошо поддается подсчетам, и кроме того, у меня есть сомнения относительно тех людей, которые этим занимаются (смеется), сомнения в их непогрешимости. Я скептически отношусь ко всем проявлениям количественных методов и позитивистских подходов в социальных науках”.
46) В параллельно проводимом исследовании я также опросил двадцать специалистов в области политических наук во Франции и Соединенных Штатах. В ответ на вопрос о науке, находящейся на противоположной стороне границы между социальным и гуманитарным знанием, американские политологи и литературоведы были гораздо более склонны говорить об отсутствии интеллектуального сходства с другой дисциплиной или о чувстве имеющейся тут сильной разницы. Они чаще выражали ощущение, что им недостает компетенции для оценки работы в иной сфере как хорошей или плохой (часто используя объяснения вроде: “Я не понимаю, какие правила действуют в той дисциплине”). Французские ученые, напротив, были гораздо менее склонны высказывать свое осознание этого различия и, как правило, были вполне уверены в своей способности оценивать все, кроме наиболее технических и специализированных сторон работы, — на всем пространстве les sciences humaines.
47) Сообщено Эриком Фассеном в частной переписке.
48) Bourdieu Pierre. Distinction: A Social Critique of the Judgment of Taste. Cambridge (Mass.): Harvard University Press, 1984.
49) Эмпирическое и теоретическое изучение того, как модель Бурдьё функционирует применительно к контексту Соединенных Штатов, см.: Lamоnt MichПle. Money, Morals and Manners. The Culture of the French and American Upper-Midddle Class. Chicago: Chicago University Press, 1992.
50) Мишель Ламон и Марша Уиттен, отмечая часто значительные интеллектуальные различия между теоретиками, которых импортируют на гуманитарные факультеты и отделения в Соединенных Штатах, делают вывод, что они “близки, по сути, только в той мере, в какой [большинство] из них изучает процессы, посредством которых культура… способствует воспроизводству властных отношений” (Lamоnt MichПle, Witten Marsha. Surveying the Continental Drift: The Diffusion of French Social and Literary Theory in the United States // French Politics and Society. 1988. Vol. 6. № 3).
51) Lamоnt MichПle. How to Become a Dominant French Philosopher: The Case of Jacques Derrida // American Journal of Sociology. 1987. Vol. 93. № 3. Р. 584—622; Lamоnt MichПle, Witten Marsha. Surveying the Continental Drift: The Diffusion of French Social and Literary Theory in the United States.