Опубликовано в журнале НЛО, номер 3, 2004
Немецкие славистические издания весьма многочисленны и весьма разнородны. Подобный размах в значительной степени обусловлен особенностями квалификационной системы в немецких университетах. Дело в том, что значительную часть научной книжной продукции составляют кандидатские диссертации. В отличие от российской системы (где достаточно опубликовать автореферат диссертации), в Германии непременным условием приобретения научного звания доктора наук (что эквивалентно российскому кандидату) является публикация диссертации.
Данное предписание породило целую армаду научных издательств, издающих подобные диссертации. Издательства эти производят книги в большинстве случаев не за свой счет, а за счет авторов, у которых нет выбора, работу ведь надо опубликовать. Есть альтернатива — растиражировать свой труд на ксероксе, оставляя его на правах рукописи, и предоставить переплетенные копии своему университету для рассылки по другим университетским и научным библиотекам страны. Однако этот вариант в последние десятилетия практически вышел из употребления — опубликовать диссертацию в специальном издательстве не только проще, но и дешевле, да тут еще и настоящая книга будет, знакомым подарить можно.
Данная система чревата определенными последствиями. Кандидатские диссертации, превращенные в книги, печатаются, как правило, в авторской редакции и в авторском оформлении. Корректуру читают, если читают вообще, друзья автора. Распечатанный на домашнем принтере текст отправляется в издательство и служит основой для оригинал-макета. Подобный самодеятельный характер процесса производства книги зачастую отражается на ее внешнем виде. В последнее время, правда, в связи с развитием компьютерной техники внешние различия между книгами домашнего оформления и профессионального набора стираются.
Такая процедура производства, конечно, еще ничего не говорит о качестве самих книг. К сожалению, книги диссертационно-самодеятельного типа зачастую обладают и определенными жанровыми свойствами, унаследованными от собственно кандидатских диссертаций.
Кандидатская диссертация — жанр, так сказать, интимный, который чем-то похож на любовное письмо. Если последнее предназначено одному адресату, то у кандидатской диссертации читателей, как правило, тоже считанные единицы — научный руководитель, да, пожалуй, еще рецензент, сочиняющий свой отзыв нередко на основе весьма беглого знакомства с текстом.
Чтение диссертации по своим целям и задачам — занятие не самое занимательное. Больших научных откровений от первой крупной работы начинающего ученого не ждут; если они есть, тем лучше. Основная же цель подобной “квалификационной прозы” — доказать научному сообществу в лице профессора-руководителя, что будущий доктор в состоянии решать научные проблемы, что он владеет материалом и знаком с литературой по данной теме, что он способен научно аргументировать, самостоятельно обрабатывать свой материал, осмысленно структурировать свой текст.
Этих достоинств недостаточно, чтобы превратить диссертацию в полноценную научную монографию. Это совсем другой жанр, требования к автору другие, да и аудитория иная. Основное различие в том, что диссертации пишутся для научных руководителей, книги же — для исследователей. Профессорам-руководителям по служебному долгу положено читать опусы своих аспирантов; читателей же надо найти. Если книга предназначена для специалиста по данному предмету, читателя обретают новизной материала или метода. Если же это книга для “широкой публики” — читателя надо взять хотя бы занимательностью изложения.
Беда немецкой системы в том, что границы между жанрами диссертации и научной монографии стираются. В диссертациях зачастую излагается общеизвестное, пересказывается прочитанное; тут есть свой резон — профессору-руководителю доказывается, что материал усвоен. Читателю-специалисту такой труд совершенно не нужен. Читателю-неспециалисту от типичных диссертаций ввиду их неудобочитаемости пользы тоже мало — в Германии, стране Гамана, Гегеля и Хайдеггера, очень распространено убеждение, что научный дискурс и научный жаргон — это одно и то же и что непонятностью изложения облагораживается даже самый незначительный результат исследования. Справедливости ради надо признать, что иногда встречаются и внятно написанные работы.
Характерной — и не самой симпатичной — чертой современных немецких “кандидатских” диссертаций-монографий является их все более и более растущий объем. Если лет двадцать назад в норме были работы величиной в 150—200 страниц, то сегодня в Германии диссертации объемом в 400—500 страниц не редкость. Излишне говорить, что подобный объем книг, либо посвященных узкоспециализированным темам, либо разрабатывающих, как правило, достаточно обозримое количество новых тезисов и положений, отнюдь не делает чтение их более привлекательным.
Больших диссертационных объемов молодые исследователи добиваются, в основном, двумя методами (иногда встречаются и комбинации). Первый метод — парафрастический. Он заключается в более или менее добросовестном пересказывании собственными словами всего прочитанного: об избранном теоретическом подходе, о культурном, историческом, философском и т.д. фоне, о предшествующих работах на данную тему. На этой обширной основе из общеизвестных фактов и теорий обретается “новое слово” исследователя, порой достаточно скромное. Второй метод — педантический: основной тезис исследования разрабатывается до мельчайших подробностей, во всевозможных ракурсах и с приведением многочисленных примеров. Диссертация (не только немецкая) — это нередко раздутая до размеров монографии статья.
Внушительный объем — это лишь одна из черт, объединяющих книги, о которых речь пойдет ниже. Все четыре монографии представляют собой опубликованные в последние годы “кандидатские” диссертации, причем каждая из них посвящена поэтическим произведениям одного русского автора второй половины ХIХ — начала ХХ в. Что все эти работы написаны женщинами, это дело случая, хотя тут действительно в некоторой степени отражено преобладание женщин среди молодых немецких исследователей в области славянской филологии.
Типичной “поэтологической” чертой немецких диссертаций является также структура, где в подражание “Логико-философскому трактату” Витгенштейна книга разбивается на главки и подглавки типа 5.3.1.1, 5.3.1.2 и т.д. Все без исключения книги, о которых здесь пойдет речь, придерживаются этой системы. Членение книг — дело вкуса; в конечном итоге все хорошо, что облегчает читателю путь к нужной ему информации.
Явно перестаралась в этом отношении швейцарская славистка Криста Бинсвангер, разбившая свою книгу “Сераф, царевич, шут. Мужской маскарад и женский идеал у Поликсены Соловьевой (Allegro)” [1] на добрую сотню глав, главок и подглавок. Третий, к примеру, раздел, в котором излагаются факты биографии Соловьевой, величиной всего в 35 страниц, разбит автором на целых 13 главок. Неужели найдется читатель, которому надо будет по указателю содержания целенамеренно обратиться к главке “3.3.2.2. Летние досуги в Коктебеле”, а не к биографии писательницы в целом?
Это едва ли не первая монография, посвященная сестре философа Владимира Соловьева, второстепенной поэтессе символистского круга. Произведения Соловьевой рассматриваются в диссертации в ракурсе гендерной теории, модной ныне особенно среди исследовательниц, занимающихся писательницами. Данная теория, с ее специфическим интересом к вопросам половых стереотипов, социокультурных ролей и женской гомосексуальности, на первый взгляд, казалось бы, как нельзя лучше подходит для анализа произведений одевающейся на мужской лад и вообще достаточно мужеподобной русской поэтессы-лесбиянки.
Автор рассматривает творчество Соловьевой исключительно в поисках явлений, наиболее характерных для основного объекта (а зачастую и субъекта) гендерной теории, т.е. для “культурно активной лесбиянки” (с. 40). Поэтому нисколько не удивительно, что как в творчестве, так и в жизни Соловьевой обнаруживаются все положения, предусмотренные гендерной теорией и разработанные в первом теоретическом разделе, — в частности, тенденция к размыванию половых границ посредством многочисленных мужских масок. Некоторые из этих масок названы исследовательницей уже в самом заглавии диссертации.
Подобные мотивы выявлены автором на материале всех опубликованных писательницей стихотворных и прозаических сборников. В аналитической части диссертации представлены и охарактеризованы все вышедшие отдельно книги Соловьевой, причем автор никогда не забывает про свой “гендер-фокус” (он же “гендер-дисплей”), более подробно анализируя лишь произведения, наделенные чертами, так сказать, гендерного сдвига, половой расплывчатости.
Наличие такого рода явлений и мотивов во всем творческом наследии Соловьевой можно после труда Бинсвангер считать доказанным. Возникает только вопрос, стоило ли ради, пусть даже очень добротного, анализа одной лишь группы мотивов в творчестве не самой, согласимся, значительной поэтессы сочинять книгу в 440 страниц? Результаты исследования, безусловно, убедительны, но большого сюрприза они не содержат. Дело тут, опять-таки, в жесткой монополии избранной исследовательницей теории, дозволяющей находить в объекте исследования не более того, что изначально предусмотрено положениями применяемой теории.
Книга значительно выиграла бы, если бы исследовательница сбросила свой теоретический наглазник и вместо сверхдотошного анализа одной лишь группы подходящих к теории явлений разработала, пусть более поверхностно, основные черты поэтики Соловьевой в целом.
Чрезвычайно содержательна и полезна диссертация геттингенской исследовательницы Зильке Глитш “К.К. Случевский как поэт. Исследование жизни и творчества” [2]. Это одновременно и наиболее краткая из рассматриваемых здесь книг. Текст самого исследования занимает 220 страниц; на остальных 110 помещены библиографические списки, приложения и именной указатель.
В центре внимания автора — формально-стилистические черты поэтики Случевского, проблемы периодизации, организационные принципы и основные тематические комплексы его творчества. В числе особо впечатляющих результатов работы следует отметить разработку полного формального репертуара (метрики, строфики и рифмы) поэзии Случевского. Стиховедческая часть работы выполнена основательно и грамотно, “по Гаспарову”, на материале всего выявленного исследовательницей поэтического наследия Случевского (учтено 1073 стихотворных текста). Результаты изложены во всех подробностях на многочисленных таблицах, помещенных в приложении.
Не лишена интереса также новая, хорошо обоснованная периодизация лирики Случевского, предложенная на основе анализа как внешних (условия и обстоятельства публикации стихотворений), так и имманентных “организационных принципов” творческого наследия поэта.
Если для выявления формальных признаков поэзии Случевского исследовательница взяла на себя труд фронтальной статистической обработки всего корпуса текстов, то основные тематико-стилистические особенности его поэтики разработаны путем тщательного анализа репрезентативной подборки из 14 стихотворений. При выборе во внимание привлекались три наиболее значительных, по мнению автора, тематических комплекса в творчестве Случевского (смерть, женщина и природа); в рамках каждого из них анализировались произведения, подобранные из различных творческих периодов, что дало исследовательнице возможность наблюдать за хронологическим развитием трактовки этих тем и изучать на однородном и обозримом материале изменения в формально-стилистических, тематических и идейных особенностях поэтики Случевского.
Единственный недостаток этого зрелого, филологически выдержанного исследования заключается разве что в малоудачной библиографической части. Книга содержит весьма ценный перечень первопубликаций стихотворений Случевского, обнаруженных исследовательницей не только в авторских сборниках, но и в различных, зачастую малодоступных, периодических изданиях. Однако пользоваться этим списком затруднительно без алфавитного указателя заглавий и первых строк, каким, например, снабжены тома известного библиографического указателя “Русские писатели. Поэты (советский период)”. Далеко не во всех записях приведена к тому же первая строка, что дополнительно осложняет идентификацию. Раздражают бесконечные “Ders.:” (Derselbe = Он же, т.е. Случевский) в каждой записи — а кто же еще? Адекватному восприятию мешает также сплошная транслитерация русскоязычных цитат и названий в библиографической части; в целой книге нет ни одного кириллического знака, что в рамках шрифтовых возможностей современной компьютерной техники выглядит просто анахронизмом.
Возможно, впрочем, что свою роль тут сыграли и издательско-редакторские требования, поскольку защищенная в Гёттингене же диссертация Сабины Сивчык-Ламмерс “Брюсов и современная история. Исследование о политической лирике в русском символизме”, вышедшая в той же серии [3], также принципиально пренебрегает кириллицей.
Объектом изучения Сивчык-Ламмерс являются стихотворения Брюсова на актуальные (как правило, политические) темы. У Брюсова их, как оказывается, довольно много; согласно автору, исследование представляет собой “опирающийся на хронологию исторических событий систематический анализ 174 стихотворений” (с. 4).
Материал книги хронологически разбит на следующие разделы: период до 1903 г., русско-японская война, революция 1905 г., мировая война, Февральская революция, Октябрьская революция, советский период. Каждая глава схематически разделена на три идентичные по названию части, соответствующие трем основным аспектам, привлекшим внимание исследовательницы; это, во-первых, фактографическая сторона (история создания и/или публикации в связи с современной историей), во-вторых, метрико-ритмические элементы и, в-третьих, образность и символика разбираемых стихотворений.
Секретом исследовательницы осталась собственно концептуальная сторона ее штудий. В предисловии сказано, что книга написана с намерением “набросать общую картину политической лирики Брюсова и добиться таким образом более дифференцированной характеристики его творчества в рамках русской литературы” (с. 4). Для, как бы сказал Ю. Хабермас, “познавательного интереса” исследования этого все-таки маловато. Это лишь первый шаг любой научной работы. Набросать, дифференцировать и охарактеризировать можно все что угодно. Ответа на вопрос, почему научному сообществу понадобилась “дифференцированная характеристика” именно политической лирики Брюсова, книга не только не дает, она этого вопроса даже не ставит.
Соответствующим образом выглядят результаты исследования. Читатель может узнать, какие по какому поводу Брюсов сочинил стихи, какими формальными чертами они в массе своей обладают, какие образы и тропы чаще всего в них встречаются. Вот, пожалуй, и все. Метод исследования чисто описательный. Книга представляет собой, в сущности, перечень наблюдений автора — некий каталог ряда метрико-ритмических и образно-символических явлений. И читается он, надо сказать, примерно с таким же азартом, как любой другой каталог.
Какой прок от информации, что в стихах о революции 1905 г. “рифмы варьируют; встречаются традиционные парные рифмы, охватные рифмы, а относительно кадансов попадаются женские, мужские и дактилические рифмы” (с. 123)? Или что 8% брюсовских стихотворений о мировой войне имеют тонические размеры (с. 171)? Или что 52,8% стихотворений об Октябрьской революции написаны ямбом (с. 239)?
И стоило ли вообще тратить время и силы на сплошной статистический учет формальных признаков применительно к текстам подобного рода? Ведь речь идет не о изысканных художественных экспериментах, а о, пусть и стихотворной, публицистике — о произведениях на политически актуальные темы, у которых в центре внимания автора, по определению, находились не вопросы формы, а злободневное содержание.
Если прозрения исследовательницы о формальной стороне изучаемых ею текстов банальны или нерелевантны, то ее наблюдения об образности этих текстов тоже вполне предсказуемы. Что в стихотворениях Брюсова о войне встречаются “военные термины” (с. 177), а в стихах советского периода — мотивы светлого будущего (с. 304), об этом можно было догадаться и без статистических выкладок.
В другую крайность впала Изабель Гунтерманн, защитившая в Бохумском университете диссертацию, опубликованную под названием “Мистерия меланхолии. Исследования о творчестве Иннокентия Анненского” [4]. Ее книга сверхконцептуальна в том смысле, что все содержание подчинено нескольким навязчивым идеям, связанным с понятием меланхолии. Удивленный читатель узнает, что меланхолия — это не просто неприятное душевное состояние, но одновременно еще и эстетическая категория; меланхолия, оказывается — “литературный прием” (с. 13); мало того, “меланхолия — всегда знак, референт которого не только темпорально, но и принципиально отсутствует” (с. 15), этакая семиотическая мистерия. В глазах автора меланхолия — это, вообще, едва ли не движущая сила русской культуры в целом и творчества Анненского в частности.
Исследовательница — ярый приверженец упомянутого выше парафрастического метода. Если не считать введения, имя Анненского появляется в книге впервые лишь на 192-й странице. В промежутке терпеливый читатель может при желании познакомиться с записями, выписками и конспектами автора по “меланхолической тематике”, ее истории и теории. Меланхолия — тема на Западе весьма популярная, так что есть что пересказывать. Во втором разделе объемом в 70 страниц излагаются in extenso чужие исследования о взглядах на меланхолию во времена античности, Средневековья, барокко и модернизма. Внимательный читатель заметит зияющий между барокко и модернизмом пробел лет в двести, а то и триста; неужели там никакой меланхолии не было? Если и была, то, по-видимому, у автора не нашлось “конспектабельной” работы на тему.
Поразительно пристрастие исследовательницы к псевдонаучному жаргону и невразумительной высокопарности. Вот вполне характерный образчик стиля: “Меланхолия остается, и в этом заключается весь ее семиозический (так! — А.Ш.) демонизм, всегда знЗком без денотата, причем его референт не только темпорально, но и принципиально отсутствует, а его сигнификат к тому же парадоксальным образом передает психический оттиск этой абсолютной потери референта путем представления о собственном избытке” (с. 134). Из песни слова не выкинешь.
Меланхолию наводит также отношение исследовательницы к фактам (в частности, в разделе, посвященном биографии Анненского). В указателе имен отнюдь не случайно не раскрыты инициалы “министра просвещения графа А.Д. Толстого” (с. 202), поскольку его звали Дмитрием Андреевичем; М.М. Замятнина превращена в Замятину (с. 207), М.М. Херасков — в Херкасова (с. 218), В.Г. Сахновский — в Шахновского (с. 235). Название цикла статей Анненского “О современном лиризме” — это не “Они, Она, Оно” (с. 222), а “Они, Оне, Оно”.
Своеобразны тут немногочисленные попытки формального анализа. Размер (по-нашему, амфибрахический) стихотворения “Хрусталь мой волшебен трикраты…” определяется исследовательницей как “дактиль с затактом” (с. 354). Это, вообще-то, новое слово в стиховедении; если развить мысль автора, количество размеров можно свести к минимуму: то, что раньше называли анапестом, станет дактилем с двухсложным затактом; ямба, получается, в природе тоже никакого нет, а есть всего лишь хорей с затактом.
Итак, четыре диссертации немецких исследовательниц о четырех русских поэтах. Что эти работы методологически различны — это в порядке вещей. Что касается различий в качестве — и это в порядке вещей. Полтора хороших исследования на четыре — это ведь не так уж плохо. А когда вы последний раз читали безоговорочно хорошую научную монографию?
1) Binswanger Christa. Seraph, Carevic╓, Narr: MКnnliche Maskerade und weibliches Ideal bei Poliksena Solov’eva (Allegro). Bern [et al.]: Peter Lang Verlag, 2003. 437 S. (Slavica Helvetica; Bd. 68).
2) Glitsch Silke. K.K. Sluc╓evskij als Lyriker. Studien zu Leben und Werk. Wiesbaden: Harrassowitz Verlag, 2003. 333 S. (Opera Slavica; Neue Folge 44).
3) Siwczyk-Lammers Sabina. Brjusov und die Zeitgeschichte: Eine Studie zur politischen Lyrik im russischen Symbolismus. Wiesbaden: Harrassowitz Verlag, 2002. 353 S. (Opera Slavica; Neue Folge 42).
4) Guntermann Isabelle. Mysterium Melancholie: Studien zum Werk Innokentij Annenskijs. KЪln [et al.]: BЪhlau Verlag, 2001. 482 S. (Bausteine zur Slavischen Philologie und Kulturgeschichte. Neue Folge. Reihe A: Slavistische Forschungen; Bd. 35).