(на материале «Школьной антологии»)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 3, 2004
1
В своем докладе на конгрессе, посвященном 80-летию Ю.М. Лотмана, М.Л. Гаспаров говорил о целесообразности составления частотного словаря имен, упоминаемых в произведениях Пушкина. По мнению Гаспарова, на основе частотных данных можно было бы показать, что, Вяземский занимал гораздо более значительное место в “субъективном мире” Пушкина по сравнению, например, с Гомером [1].
В задачу настоящей работы, к сожалению, не входит составление подобного словаря имен, встречающихся в произведениях Бродского. Решение такой задачи, несомненно, помогло бы взглянуть на творчество поэта иначе. В рамках этой статьи обсуждается лишь вопрос о том, почему такой словарь мог бы быть полезным. Иначе говоря, наша цель — определить функции упоминания Бродским имен собственных и место этого феномена в его поэтике.
Прежде чем приступить к рассмотрению вопроса, несколько слов о термине name-dropping. По-английски слово name-dropping используется для отрицательной оценки характерного для академической среды перечня громких имен, составляемого только затем, чтобы подчеркнуть принадлежность говорящего к социальным кругам, где эти имена обладают определенным весом [2]. Такой речевой акт преследует прежде всего социально-коммуникативные цели. Следует отметить, что отрицательная коннотация этого термина связана именно с тем, что name-dropping ассоциируется с дискурсом, воспринимающимся как периферийный по отношению к центральным академическим.
Для определения функции использования name-dropping в речи, в общем и целом, можно опираться на теоретическую парадигму о речевых актах и дать этому явлению двоякую трактовку: с одной стороны, name-dropping — прямая денотация мифологизированного имени, которая позволяет говорящему использовать имя собственное как метафорическую репрезентацию какого-либо сюжета, проблемы, конфликта и т.д. С другой стороны, name-dropping позволяет говорящему высказаться о себе и о собственной идентичности. В поэтическом тексте мы привыкли рассматривать в основном первую, метафорическую функцию. Вторая же — по Якобсону, эмотивная — функция служит созданию образа говорящего[3]: когда говорящий позволяет себе достаточно часто упоминать какое-то мифологизированное имя, прямо или косвенно отсылать к нему, этот прием как таковой становится характерной частью голоса говорящего. Такую функцию в свою очередь можно назвать метонимической по отношению к говорящему, так как он обретает идентичность благодаря существованию рядом с собой, в его собственной речи, таких отсылок.
Мы исходим из того, что обе эти функции органично вписываются в поэтику Бродского: первая функция, метафорическая, преследует очевидную и отнюдь не исключительную для Бродского цель создания сильных метафор; другая же, менее часто встречающаяся и куда более интересная функция — трактовка упоминания имени как маркированного элемента речевого поведения — помогает нам контекстуализировать поэтическую речь Бродского, при этом именно как речь, как факт речевой действительности, в которой эти тексты были созданы.
На чем основывается интерес к такому элементу риторики в поэтическом тексте? В недавней работе Андрея Ранчина, посвященной интертекстам Иосифа Бродского, автор отмечает ряд характерных для поэзии Бродского риторических моделей, называя их “отличительными приемами” [4]. В настоящей статье поставлена сходная задача: идентифицировать и охарактеризовать один “отличительный прием”, часто встречающийся в творчестве поэта, а именно прием упоминания имен собственных.
Задача описания поэтико-риторического приема мотивируется, с одной стороны, прикладной, педагогической стороной филологической работы: идентификация типичных или центральных приемов поэта позволяет преподавателю, составителю антологии или автору учебника подобрать репрезентативный материал для ознакомления с тем или иным писателем. С другой стороны, идентификация определенного риторического приема и его инвариантов в творчестве поэта и, в идеале, исчерпывающий анализ данного приема открывают дорогу исследователю, желающему охарактеризовать поэтику как таковую, то есть дают возможность построить из ряда описаний отдельно взятых, частных приемов и тропов целую метафразу творчества.
Иначе говоря, когда в поэтическом тексте упоминается имя, это упоминание может иметь две принципиально различные функции. С одной стороны, оно может быть знаковым: имя можно рассмотреть семиотически как икону, как символ определенного понятия или как репрезентацию определенного нарратива, связанного с этим именем. С другой же стороны, сам факт упоминания имени может служить риторической или поведенческой цели: называя культурно весомое имя, мы указываем на факт нашего знания об этой культурной весомости и тем самым на нашу принадлежность к той социальной группе, для которой это знание важно в качестве отличительной черты групповой индентичности. В таком случае речь идет о том, что можно называть name-dropping. Как следствие, в поэтическом тексте элемент поведения может играть существенную роль.
В своей известной работе “Декабрист в повседневной жизни” Ю.М. Лотман рассматривает декабристов “как определенный культурно-исторический и психологический тип” [5]. Лотман анализирует “поведение декабриста, его поступки, а не внутренний, эмоциональный мир” [6]. Следуя этому принципу, мы предлагаем рассмотреть упоминание Бродским культурно значимых имен как речевое поведение, обозначающее принадлежность поэта к определенной социальной группе, а именно к советской интеллигенции послесталинской эпохи. И декабрист, и представитель “поколения 56-го года” чувствуют себя избранными и в то же время ощущают постоянную угрозу, исходящую от властей. И тот и другой демонстрируют своему окружению эту принадлежность к избранному кругу, и тот и другой делают это путем маркированного знакового поведения, о котором пишет Лотман. Именно с этой точки зрения мы склонны видеть в name-dropping установку на подчеркивание принадлежности к определенной социальной группе, то есть речевое поведение. Согласно принципу рассмотрения явлений культуры как “вторичных моделирующих систем”, где язык является первичной системой, Лотман понимает поведение декабриста как “стиль” [7]. И бытовое поведение, и стилистические особенности текста, в том числе поэтического, можно описать как социально позиционирующий говорящего “стиль”.
Наконец, с метафизической точки зрения упоминание канонизированного имени — это, говоря словами Натальи Стрижевской, “победа над временем, разрушение временной перспективы, основывающейся на иерархии “настоящего” и “прошлого”, или “реального” и “мифологического” [8]. При обращении к канонической фигуре размываются временные понятия, текст переходит во вневременное состояние. В своей монографии о Бродском Стрижевская отмечает: “Имя, прошедшее сквозь века, уже несет в себе победу над временем самим фактом своего существования, самим фактом памяти. Это все то же античное преодоление времени уходом в славу, а точнее, родство-тождество славы и слова. Со времен Петрарки европейская литература не подвергала сомнению лишь одну составляющую этого тождества — вечность самих вечных сюжетов и мифов. Бродский же обращается с вечным сюжетом и мифом так же, как время с историей, стирая, путая, смешивая большое и малое, теряя в перспективе имена и лица” [9]. В своей книге, посвященной творчеству Бродского, Дэвид Бетеа также выделяет “обратную историческую перспективу” как отличительную черту поэтики Бродского [10]. Однако мы предлагаем рассмотреть функцию создания “имиджа” поэта или его голоса как первичную, а значит, следуя модели Бюлера, мы предлагаем рассмотреть “косвенную” функцию как первичную по отношению к “прямой”, денотативной функции.
2
Частотный словарь имен, упоминаемых в произведениях Бродского, будет, во-первых, очень объемным и, во-вторых, абсолютно противоположным частотному словарю имен у Пушкина: условно говоря, у Бродского будет преобладать “Гомер”, а “Вяземского” почти не будет. В “субъективном мире” [11] Бродского доминируют герои общеевропейского культурного канона, в то время как у Пушкина это в первую очередь представители его непосредственного социального окружения. Друзья и знакомые Бродского, даже такие близкие ему in real life поэты, как Евгений Рейн и Анна Ахматова, чрезвычайно редко упоминаются в названиях или посвящениях его стихотворений. В самих стихотворениях мы встречаем множество исторических и мифологических персонажей, входящих в джентльменский набор европейского интеллектуала.
Name-dropping преобладает в стихотворениях, написанных после возвращения из норенской ссылки. Этот феномен, как нам кажется, объясняется урбанистической природой name-dropping. Мифологизированное имя выступает как конкретный дискурсивный ориентир в городе, для дискурса которого характерна высокая степень абстракции. Написанные в Норенской стихотворения во многом представляют собой попытку создать, аналогично Р. Фросту, метафизический, то есть абстрактный, дискурс путем говорения о повседневных сельских заботах и конкретных ситуациях. Следовательно, в них нет необходимости в отсылке к имени ни как к метафоре, ни как к признаку идентичности. Позже, упоминая имена, принадлежащие европейскому образовательному канону, Иосиф Бродский маркирует “интеллектуальную” составляющую собственного творчества. Эффект такого упоминания часто усиливается коллокацией имен с жаргонизмами и просторечием, столь же характерными для творчества поэта. В качестве примера можно сослаться на “Двадцать сонетов к Марии Стюарт”, где многим критикам и исследователям бросается в глаза напряженное сосуществование Марии Стюарт, иконы европейской культуры, с жаргонизмами и экспрессивной, табуированной лексикой. В данном случае эффект name-dropping, эффект употребления имени из европейского канона, усиливается столкновением контрастирующих стилей [12].
Вернемся к вопросу о том, в какой степени можно считать Бродского представителем “поколения 56-го года”. Ответ на него во многом определит, насколько мы готовы принимать во внимание элементы поведения в общественном дискурсе, рассматривая поэтику Иосифа Бродского. Этот вопрос обсуждается в монографии Дэвида Макфадьена “Joseph Brodsky and thе Soviet Muse” (“Иосиф Бродский и советская муза”) [13]. Здесь Макфадьен убедительно показывает связь Бродского с Борисом Слуцким и другими “официальными” советскими поэтами. Таким образом, Макфадьен вступает в полемику с другими авторами, например с Валентиной Полухиной, которая в своей монографии склонна считать Бродского органичным продолжателем традиции Мандельштама. Если же оставить за скобками противоречия, разделяющие концепции Макфадьена и Полухиной, мы можем увидеть в фамильярном, неожиданно неформальном обращении к канонизированному имени или упоминании такого имени две различные функции. С одной стороны, упоминание имени играет роль отсылки к европейской культуре И la Мандельштам. Имя в этом случае — символ европейского культурного наследия. С другой стороны, когда это упоминание особенно фамильярно, происходит некоторая “карнавализация” процесса трансляции культурного наследия. В своем анализе дискурса эпохи 1960-х Александр Генис и Петр Вайль утверждают, что “все по-настоящему важное могло происходить только в сфере “фамильярного контакта”” [14]. Те же авторы цитируют работу М. Бахтина для объяснения потребности в такой карнавализации дискурса, рассматривая “карнавальное мироощущение” как “мироощущение, освобождающее от страха” [15].
Однако освобождение от страха, то есть обретение душевного порядка, вряд ли можно считать причиной фамильярного и поведенчески маркированного name-dropping у Бродского. Наоборот, name-dropping, провоцирующее стилистические ожидания читателя, нужно рассматривать как следствие общей установки на репрезентацию экзистенциального хаоса в стихотворном тексте. В упомянутой выше статье Михаила Лотмана “разностильность” Бродского представлена как составная часть такого “семантического хаоса”, который “не есть отсутствие структурообразного начала”, он “не предшествует порядку, но есть его развалины” [16]. Продолжая эту мысль, согласимся с Львом Лосевым, по мнению которого “Бродскому кажется, что он сам и вся та русская поэзия, которая генетически предопределила тональность и модуляции его голоса, звучат классицистически. Но основа классицизма — гармония: пропорциональность, симметрия, баланс. Существо поэзии Бродского в ее стилистической дисгармоничности: сюжетной диспропорции, интонационной асимметрии, в отсутствии баланса идей” [17].
На наш взгляд, истоки дисгармоничного дискурса о культурном каноне нужно искать как в стремлении к карнавализации послесталинского дискурса, так и в наследии акмеистов и конкретно Мандельштама. Стрижевская отмечает, что “Бродский — один из тех поэтов, которым свойственно присваивать себе, то есть переосмысливать, целые культурные категории, один из тех, к кому в высшей степени применимо определение, данное им Мандельштаму, “поэт цивилизации”” [18]. Трудно не согласиться с этой оценкой, но при этом необходимо добавить, что Бродский таким образом не только создает репрезентацию мифологизированной европейской цивилизации, но и вписывает свой текст в современный ему советский вариант цивилизации — в ту постмодернистскую, постэкзистенциалистскую бездну (в “хронологическом” значении приставки пост-), которую поэт видел в Ленинграде 1960-х годов.
Примером того, что именно подразумевается под “фамильярностью”, может послужить одна строфа из “Писем римскому другу” 1972 года.
Посылаю тебе, Постум, эти книги.
Что в столице? Мягко стелют? Спать не жестко?
Как там Цезарь? Чем он занят? Все интриги?
Все интриги, вероятно, да обжорство [19].
В этой строфе бросаются в глаза такие сильно маркированные элементы разговорной речи, как конструкция “Как там Цезарь?”, грубоватая лексема “обжорство”, интимность обращения по имени и т.д. При этом стихотворение описывает ситуацию в исторически удаленном и культурно канонизированном прошлом, в дискурсе о котором, именно в силу этой канонизированности, читатель ожидает совершенно противоположной стилистики.
Другим примером фамильярности при упоминании имени собственного может служить обращение Одиссея к Телемаку “мой Телемак” в стихотворении “Одиссей Телемаку”, тоже 1972 года. Л.В. Зубова в анализе этого текста отмечает такое употребление притяжательного местоимения перед именем собственным и находит его не очень характерной для русского языка формой обращения. Зубова видит в этом феномене очередную манифестацию лингвистической дезинтеграции, отраженной в грамматике и в стихотворной организации текста, иногда принимающей форму интерференции с аналитизмами английского языка [20].
На наш взгляд, фамильярность в обращении как разрушение традиционно строгой стилистической иерархии русского литературного языка — явление, принципиально родственное отмеченной Зубовой лингвистической дезинтеграции. С одной стороны, пример обращения Одиссея к Телемаку с местоимением “мой” — не самый удачный для иллюстрации однозначной “дезинтеграции”. Скорее, нужно рассмотреть это словосочетание как элемент тяги к фамильяному там, где эта фамильярность допусима. Позиция Зубовой не противоречит концепциям Льва Лосева и Михаила Лотмана. Напротив, ее наблюдения над стихотворением “Одиссей Телемаку” перекликаются с утверждениями Лосева о “стилистической дисгармоничности Бродского” и с определением “семантический хаос”, предложенным Михаилом Лотманом. Все три концепта, на наш взгляд, очень близки нашему указанию на “фамильярность” стилистики Бродского, выражаемую главным образом с помощью name-dropping. Термин “дезинтеграция”, на наш взгляд, слишком широк и абстрактен для определения принципиальных начал поэтики Бродского. В данном случае констатация использования несколько неожиданного и, главным образом, подчеркнуто фамильярного обращения будет вполне достаточной характеристикой.
Вернемся к вопросу о месте упоминания имен друзей и знакомых поэта в его стихотворных текстах. Интересно отметить, что в рамках стихотворного цикла “Школьная антология”, законченного в 1969 году, герои в определеннном смысле канонизируются в сконструированной идеомифологии поэта: так, в стихотворении об Олеге Поддобром это превращение осуществляется удивительно иронически и в то же время лирически:
Я много лет его не вижу. Сам
сидел в тюрьме, но там его не встретил.
Теперь я на свободе. Но и тут
нигде его не вижу.
По лесам
он где-то бродит и вдыхает ветер.
Ни кухня, ни тюрьма, ни институт
не приняли его, и он исчез.
Как Дед Мороз. Успев переодеться.
Надеюсь, что он жив и невредим.
И вот он возбуждает интерес,
как остальные персонажи детства.
Но больше, чем они, невозвратим [21].
Мифологизация этого “персонажа детства” происходит через его превращение в фигуру из энциклопедии традиционной русской культуры. Интересно отметить, что появление такого рода фигуры, принадлежащей исключительно русскому культурному канону, встречается весьма редко в поле name-dropping. Как уже было сказано выше, это поле, как правило, предназначено для фигур из общеевропейского культурного канона [22]. Низведение волшебных способностей Деда Мороза до глупого маскарада, а самое главное, принадлежность образа Деда Мороза к популярной, массовой интерпретации русскости — все это вместе взятое делает это упоминание глубоко ироническим, лишает его традиционного пафоса, содержащегося в name-dropping. Интереснее всего то, что предметом иронии здесь является только эта лексема. Упоминание же фигур из классического европейского канона не иронично и сохраняет глубокий пафос. Примером неюмористического употребления ссылки на классический канон может послужить превращение, которое происходит с другим героем “Школьной антологии” — Ларионовой:
Однажды мы лежали рядом
на пляже и крошили шоколад.
Она сказала, поглядев вперед,
туда, где яхты не меняли галса,
что если я хочу, то я могу.
Она любила целоваться. Рот
напоминал мне о пещерах Карса,
но я не испугался [23].
C помощью сравнения с “пещерами Карса” Э. Ларионовой приписывается мифологическое качество, вписывающее ее имя в европейский культурный канон. Использование такого сравнения придает культурную весомость опыту первого поцелуя.
Наконец, следует указать еще на несколько очевидных моментов мифологизации, а значит, и канонизации героев “Школьной антологии”: девушка Т. Зимина влюбляется в летчика, а
Тот летчик, возвратившись из небес,
приветствовал ее за миловидность [24].
Здесь мифологизация персонажа и его основного занятия осуществляется с помощью слова “небеса”. Введение категории небесного, в сочетании с неожиданным предлогом “из” вместо “с” и стилистически далекой от “небес” лексемой “миловидность”, также окрашивает ситуацию в иронические тона. Изменив любимому летчику, героиня теряет его и вместо заключения брачного союза остается работать в магазине женского белья, где:
Она стоит и в сумрачное русло
глядит из-за белья, как Лорелей [25].
Кульминационным пунктом “Школьной антологии” является случайная встреча поэта с одноклассником Альбертом Фроловым в сочинском ресторане “Каскад” на Новый год (последниее стихотворение цикла):
“Как ты здесь оказался в несезон?”
Сухая кожа, сморщенная в виде
коры. Зрачки — как белки из дупла.
“А сам ты как?” “Я, видишь ли, Язон.
Язон, застрявший на зиму в Колхиде.
Моя экзема требует тепла…” [26]
И вновь сочетание канонического имени с невзрачной действительностью — в данном случае с “экземой” — создает трагикомический эффект, который через остранение помогает читателю яснее увидеть характерный для Бродского переход в дискурсивное поле канона.
Интересно, что в “Школьной антологии” мы обнаруживаем прием name-dropping в момент его становления. Здесь речь идет не о статичном нахождении текста в пространстве канона, а о динамичном переходе в это пространство. Перед нами наглядный пример, который характеризует поэтику Бродского не просто как поэтику воспевания канона, а как поэтику с принципиальной установкой на дискурс канона. Эту установку характеризует прежде всего стремление к использованию мифологизированного и канонизированного имени. Мы видим не только мир канона, а переход в мир канона, тягу к миру канона.
3
В поэзии Бродского прием упоминания имен собственных, name-dropping, вписывается в целый ряд поэтико-риторических приемов: энциклопедичность, игра с перспективой, подчеркивание национальных клише, использование фрагментов формулировок физических и математических законов, а также перевод и особенно автоперевод. Все эти приемы имеют одну общую функцию: с их помощью различные принятые в культуре иерархии разрушаются или, по крайней мере, переосмысляются. Переход-перевод на неродной язык, использование элементов, чуждых конвенциональному поэтическому дискурсу, а значит, и фамильярное обращение с персонажами культурного канона — все эти элементы участвуют в создании имиджа поэта, его идентичности, его голоса. Собранные вместе тексты становятся своего рода экспонатами в музейном зале, где элементы канона выставлены как маркеры европейского воспитания, объединявшего целое поколение русской интеллигенции. Возвращаясь к проблеме, поставленной в начале этой статьи, мы приходим к выводу, что name-dropping, упоминание имен собственных, — это одновременно и речевой акт, обозначающий принадлежность к определенной общественной группе, и способ создания вневременного поэтического пространства. Упоминание имени, зачастую маркированное высокой степенью фамильярности, становится репрезентацией общей установки на хаос, столь характерной для поэтики Бродского.
Что касается функции этого приема как речевого акта, элемента поведения, сложно не усмотреть связи между многочисленными name-dropping у Бродского и столь характерными для него комплексами и рефлексией по поводу отсутствия полного школьного и высшего образования: европейский литературный канон, как известно, он постиг самостоятельно [27]. В этой перспективе name-dropping становилось такого рода речевым поведением, с помощью которого поэт устанавливал многочисленные и многообразные связи со своим высокообразованным окружением.
1) Доклад назывался “Парафраз и интертексты”. Полное название юбилейного конгресса — “Семиотика культуры: культурные механизмы, границы, самоидентификации” (“Semiotics of Culture: Cultural Mechanisms, Boundaries, Identities”), Тарту, 26 февраля — 2 марта 2002 г.
2) См., например, “The Oxford Reference Dictionary” (Oxford, 1986): “Name-dropping n. Familiar mention of famous names as a form of boasting”.
3) Jakobson Roman. Closing Statements. Linguistics and Poetics // Style in Language / Ed. Thomas A. Sebeok. Cambridge, Mass.: MIT Press, 1960. С. 350—377.
4) Ранчин А. На пиру Мнемозины. Интертексты Бродского. М.: НЛО, 2001 С. 48.
5) Лотман Ю.М. Декабрист в повседневной жизни // Лотман Ю.М. Беседы о русской культуре. Быт и традиции русского дворянства (XVIII — начало XIX века). СПб., 1994. С. 332.
6) Там же. С. 333.
7) Там же. С. 336.
8) Стрижевская Н. Письмена перспективы. О поэзии Иосифа Бродского. М., 1997. С. 205.
9) Там же. С. 205—206.
10) Bethea David. Joseph Brodsky and the Creation of Exile. Princeton, 1994. Р. 6.
11) См. примеч. 1.
12) См.: Лотман М.Ю. “На смерть Жукова” (1974) // Как работает стихотворение Бродского. Из исследований славистов на Западе / Под ред. Л. Лосева и В. Полухиной. М.: НЛО, 2002. С. 72—73. Анализируя стихотворение “На смерть Жукова”, М. Лотман выделяет маркированную стилистическую “антитетичность” как особенную черту, объединяющую “На смерть Жукова” Бродского с его предшественником, стихотворением Державина “Снигирь”.
13) Macfadyen D. Joseph Brodsky and the Soviet Muse. Montreal, 2000.
14) Вайль П., Генис А. 60-е. Мир советского человека. М.: НЛО, 1996. С. 71.
15) Там же. С. 70.
16) Лотман М.Ю. “На смерть Жукова” (1974).
17) Лосев Л. Английский Бродский // Часть речи: Альманах литературы и искусства. Нью-Йорк, 1980. Вып. 1. С. 60.
18) Стрижевская Н. Цит. соч. С. 205.
19) Бродский И.А. Соч.: В 7 т. Т. 3. СПб., 2001. С. 10.
20) Зубова Л.В. Стихотворение Бродского “Одиссей Телемаку” // Старое литературное обозрение. 2001. № 2.
21) Бродский И.А. Соч.: В 7 т. Т. 2. СПб., 2001. С. 315—316.
22) Такое смещение мифологем в name-dropping очень характерно для современной русской поэзии и в изобилии встречается у авторов, дебютировавших в 1990-е годы; подробнее об этом см. статьи И. Кукулина (НЛО. 2002. № 53, 55) и Д. Давыдова (НЛО. 2003. № 60).
23) Бродский И.А. Соч.: В 7 т. Т. 2. С. 314.
24) Там же. С. 317.
25) Там же. С. 318.
26) Там же. С. 327.
27) В своей кандидатской диссертации Денис Ахапкин рассматривает “популярную лингвистику” Иосифа Бродского как основу его концепции языка, в частности его “лингвистической метафоры”, см.: Ахапкин Д.Н. “Филологическая метафора” в поэзии И. Бродского: Автореферат дис. … канд. филол. наук. СПб., 2002. С. 4.