Опубликовано в журнале НЛО, номер 2, 2004
Ю.М. Лотман в предисловии к своему комментарию к “Евгению Онегину” начинает с двух различений. Во-первых, пишет он, разъяснения текста бывают двух родов: концепционные и текстуальные. Концепционные — это “интерпретации: историко-литературные, стилистические, философские”, и они даются в статьях и монографиях. Текстуальные — это те, которые относятся “к предметам и явлениям быта как вещественного… так и нравственного… и социального” и к их художественной функции в тексте; эти разъяснения даются в построчном комментарии. Во-вторых, комментарий бывает различных видов: с одной стороны, он “зависит от типа комментируемого текста” (для романтической поэмы предметы и явления быта менее важны, чем для “Онегина”), с другой стороны, он “определяется… читательским назначением издания” (для школьника нужен иной комментарий, чем для филолога). И в-третьих, “никакой комментарий не может, да и не должен объяснять все” (Лотман Ю.М. Пушкин. СПб.: Искусство, 1995. С. 472—474). Вот эти основные положения я и пробую уточнить.
Прежде всего, хочется смягчить последнее и самое несомненное утверждение. Нельзя безоговорочно сказать, что никакой комментарий не должен объяснять все. Чередуются эпохи, когда комментарий служит немедленному решению интерпретаторских задач и когда он служит подведением итогов, запасником средств для будущих интерпретаций, — так сказать, свалочным местом всего накопленного. Комментарии к античным авторам в XVI веке были деловито-текстологические, в XVIII веке стали компилятивно-энциклопедическими cum notis variorum, в XIX веке дифференцировались на разные лады, потом опять стали разрастаться во все тематические стороны; лет пятьдесят назад вновь раздались голоса, что универсальные комментарии рушатся под собственной тяжестью и нужно делать языковые комментарии отдельно, а предметные отдельно; однако многотомные комментарии “про все-все-все” отнюдь не перестали издаваться. В России из-за нашего ускоренного развития и здесь, как во всем, сосуществуют потребности разных стадий — как в целенаправленном комментарии, так и в универсально-свалочном. Опыт работы последних десяти лет над издающимися академическими комментариями к Есенину, Ахматовой, Гумилеву и не издающимися к Пастернаку и Мандельштаму вроде бы показывает, что нужда во всеобъемлющем комментарии чувствуется — хотя бы для того, чтобы подвести итоги всему сделанному по этим авторам и подивиться, что сделано, оказывается, трагически меньше, чем казалось и чем нужно.
Это по поводу третьего предупреждения Ю.М. Лотмана. Теперь по поводу второго.
Лотман, в полном соответствии с современными комментаторскими тенденциями, пишет: так как всеобъясняющий комментарий невозможен и не нужен, то необходим комментарий специализированный, в зависимости от типа комментируемого текста. Какие здесь возможны направления специализации? Об этом Лотман прямо ничего не говорит, однако самим содержанием своего комментария к “Онегину” показывает, что таких направлений может быть три. Во-первых, комментарий, сосредоточенный на внетекстовом фоне, на быте и идеях освещаемой эпохи. Во-вторых — сосредоточенный на литературном фоне, на интертекстуальных перекличках автора с предшественниками и современниками, причем эти переклички тоже могут быть как словесные, так и идейные. В-третьих — сосредоточенный на языковом фоне, на языке и стиле, тоже с оглядками на литературную и внелитературную традицию. (К этому, вероятно, относится и комментарий к стиху: Лотман, мы помним, писал, что он необходим и только временно оставляется за бортом его книги.) Как это может сочетаться, легко видеть по образцам. Комментарий к “Онегину” самого Лотмана сосредоточен больше на реалиях и идеях, а комментарий Набокова — на реалиях и интертекстах, и оба лишь попутно касаются языка и стиля. Так вот, спрашивается, как эти разделения соотносятся с первым и главным предупреждением Ю.М. Лотмана — о разнице между концепционными и текстуальными разъяснениями к тексту?
Прежде всего заметим, что эта разница у Лотмана декларативно преувеличена. Совсем не всегда концепционные разъяснения выливаются в статьи и монографии, а текстуальные в комментарии. Сам комментарий Лотмана к “Евгению Онегину”, как мы знаем, начинается с преамбулы — внетекстуального “Очерка дворянского быта онегинской поры”, который нельзя назвать иначе, как интерпретацией — правда, не “историко-литературной, стилистической или философской”, а историко-бытовой, — однако она настолько ориентирована на текст “Онегина”, что ее невозможно считать статьей-приложением, а только частью комментария. Просто последующий комментарий комментирует отдельные строки “Онегина”, а этот, преамбульный, — “Онегина” в целом.
Вот на это и обратим наше главное внимание. Между концепционными и текстуальными разъяснениями к тексту нет разрыва, а есть постепенный переход, и ступени этого перехода соответствуют разному масштабу комментария. Комментарий может быть разномасштабным: к каждому слову, к каждому отрывку, к произведению, к авторскому корпусу, ко всей литературе эпохи. Опыт разработки комментария каждого масштаба накопился различный. Чаще всего, конечно, мы имеем дело с комментарием среднего масштаба или построчным, к отрывку за отрывком: такие всем нам приходится и читать, и писать, или суммарным, к произведению в целом, как в преамбуле Лотмана к “Онегину”. Комментарии предельно широкого охвата, например ко всей елизаветинской драме или ко всей русской романтической поэме, — таких мне, правда, не приходилось видеть: они точно стремятся выливаться в монографии, то есть освобождают себя от обязанности быть исчерпывающе конкретными. Но комментарий к авторскому корпусу вполне реален: я с благодарностью помню незаметный и никем не цитируемый немецкий чуть ли не гимназический комментарий XIX века к Горацию, вроде развернутого аннотированного тезауруса, с рубриками от религии и мифологии до еды и питья. Что же касается комментария предельно узкого охвата, к каждому слову, то в русской науке есть идеальный его образец — комментарий В.М. Алексеева к Сыкун Ту; а пословные комментарии к отдельным темным пассажам в любых произведениях читал каждый из нас. Более того, в пословный комментарий сплошь и рядом выливаются учебные занятия по анализу поэтического текста, особенно с иностранцами: “такое-то слово в поэзии этого времени употребляется только в таких-то сочетаниях, а такое-то вообще не употребляется”. Если бы такие разъяснения у нас доходили до печати, легче было бы положить начало тому языковому комментарию, до которого не дошли ни Лотман, ни Набоков.
Как совместить эти разномасштабные комментарии для удобства пользования, я не знаю. Может быть, средства к этому даст электронная техника: пользователь может следовать по тексту от отрывка к отрывку, а в важном для него месте укрупнить масштаб и следовать от слова к слову. Но так как такие переходы от масштаба к масштабу — дело не механическое, то, вероятно, для создания такого многомерного комментария понадобится еще много работы.
Покамест же попробуем хотя бы связать эту разницу текстуальных масштабов с той разницей комментаторских интересов, которая вытекает из трех направлений, намеченных в практике Лотмана. Представим себе эти три направления — два крайних и одно промежуточное. На одном крае: масштаб — комментарий к слову; предмет — комментарий к языку и стилю; тип комментария — текстуальный, пословный и построчный. На другом крае: масштаб — комментарий к целому корпусу произведений, целому авторскому творчеству; предмет — комментарий к реалиям и идеям; тип комментария — концепционный, преамбульный. В промежутке между этими крайностями: масштаб — комментарий к произведению; предмет — комментарий к литературному фону, к интертекстуальной ткани; тип комментария — вероятно, будет варьироваться, структурообразующие подтексты потребуют более связного, концепционного описания, а орнаментальные подтексты удовольствуются более беглым, текстуальным, построчным. Я прошу прощения за такую грубую схему: конечно, для каждого комментируемого текста в ней будут выделяться более важные и менее важные аспекты в самых разнообразных сочетаниях, но, может быть, она все же поможет начинающему комментатору ориентироваться в своих целях и средствах.
Наконец, последняя неизбежная оговорка — об адресате комментария. Ю.М. Лотман вслед за С.А. Рейсером исходит из представления о специализированном комментарии для читателей-специалистов, хотя и разного уровня квалификации, от школьника до ученого-профессионала, поэтому он настаивает: не нужно давать таких сведений, которые для читателя данного уровня сами собой подразумеваются. И тотчас после этого дает свой вступительный очерк русского дворянского быта, в котором все сведения порознь заведомо знакомы предполагаемому читателю-студенту, однако в системном виде оказываются новы и интересны даже для специалистов. Это потому, что комментарий, кроме исследовательских задач, имеет еще и просветительские, и Лотман знал это лучше, чем кто-нибудь: по комментарию люди учатся охотнее, чем по учебнику. При этом специализации в наше время все больше расходятся, историк, литературовед и лингвист все меньше понимают друг друга, и сочиняя три специализированных комментария к одному и тому же произведению, они должны все же заботиться, чтобы они были понятны также и соседу. Поэтому не нужно стесняться напоминать и самые азбучные вещи: вопрос лишь в том, как их напоминать, потому что просвещать читателя-профессора гораздо труднее, чем читателя-школьника. Но здесь уже, к сожалению, кончается наука и начинается искусство — педагогическое, лотмановское.
Суммируя, можно сказать одну вещь, которую почему-то редко вспоминают, разговаривая о комментарии. Комментарий — это перевод: перевод чужой культуры на язык наших понятий и чувств. Комментарий — это продолжение словаря: словарь говорит нам, чем такое-то иноязычное слово похоже на русские слова, а комментарий уточняет, что оно непохоже. Нейтрального перевода, как и нейтрального комментария, не существует: перевод начинает интерпретацию текста, комментарий ее продолжает. Поэтому комментарий не должен стесняться истолковательских средств перевода — таких, например, как развернутое оглавление или краткий пересказ (“Вступление, обращение к Музе, строки такие-то; экспозиция, воспоминание о прошлом, строки такие-то…”). Не надо думать, что читатель сделает это сам: он или совсем этого не сделает, или сделает совсем не так, как мы ожидаем. Набоков дал краткий обзор композиции каждой главы “Онегина”, но плохо, а Лотман совсем его не дал, и напрасно.
Повторяю, главная проблема, поставленная Лотманом, — это: как соотнести комментарий концепционный и текстуальный. В теории он их разводит, а на практике сводит. Чтобы объяснить слово “картель”, нужно объяснить всю систему дворянской этики. Чтобы объяснить слово “прелесть” в сонете “Мадона”, нужно объяснить всю систему сосуществования религиозной и светской семантики в русском языке. Поэтому Лотман и делает свое концепционное введение к текстуальному комментарию, и это введение мы перечитываем чаще, чем дальнейшую построчную часть. У Лотмана были предшественники, ближайший — это комментарий Г.Г. Шпета к “Запискам Пиквикского клуба”, такой, что в нем после преамбулы в 250 страниц даже не потребовалось построчной части. И у Лотмана были последователи: в позднесоветских комментариях к переводам античных поэтов, начиная с трагедий Сенеки, подготовленных Е.Г. Рабинович, мифологические, географические и прочие подробности все чаще стали выноситься в системную преамбулу. При этом чем дальше от нас комментируемая культура, тем больше она нуждается именно в таком систематическом, “концепционном” описании. Старые комментарии, по привычке рассчитанные на публику с гимназическим образованием, могли предполагать, что общая картина античной мифологии и истории у читателя в голове уже есть и нужно напоминать только отдельные имена, которые могли забыться. Современный комментатор, наоборот, вынужден иметь в виду читателя, который, наверное, что-то слышал и про Венеру, и про Сократа, и про Сириус, но ни в какую связь этот хаос звучных имен у него не складывается, так что главная задача комментария именно в том, чтобы упорядочить их в систему. Пушкинская культурная эпоха от нас так же далека, как античная; заслуга Лотмана в том, что он открыто признал этот нелестный факт и сообразно этому построил свой историко-бытовой комментарий. Осталась вторая половина дела: признаться себе, что от нас так же далек не только смысл, но и стиль пушкинского текста, и сообразно этому построить такой же подробный историко-языковой комментарий. Как кажется, до этого еще далеко.
И последнее. Соединение системной преамбулы и построчных подробностей — это не единственная возможность свести концы с концами, концепционную интерпретацию с текстуальными конкретностями. Другой путь наметил Б.М. Эйхенбаум; наверно, есть и третьи, и четвертые пути. Мы помним, что свой комментарий к лирике Лермонтова в “Большой библиотеке поэта” 1940 г. Эйхенбаум построил совершенно непривычно: как связную историко-литературную статью, в которой от стихотворения к стихотворению он переходил не в хронологической, а в логической последовательности. Исчезала поштучная разорванность, исчезали перекрестные отсылки, стихотворения сами освещали друг друга. Потом этот комментарий перепечатывался в однотомнике Эйхенбаума как обычная статья. Продолжателей, кажется, он не имел. Судя по программе нашей конференции, здесь будет много докладов, в которых специалисты-комментаторы будут делиться эпизодами из своего комментаторского опыта; я прошу позволения вот так же сказать два слова и о своем. Мне пришлось делать комментарий к Мандельштаму, я попробовал сделать его по образцу эйхенбаумовского связным и нехронологичным, усложнив себе задачу тем, чтобы сказать обо всех стихотворениях без исключения (Эйхенбаум все-таки некоторые пропускал) и чтобы объяснять попутно и отдельные слова: что такое ритурнель или Капитолий (Эйхенбаум до этого не снисходил). Сейчас это напечатано, интересующиеся читали, но я успел еще в рукописи показать этот комментарий покойному В.Э. Вацуро. Он прочитал его с чрезвычайным вниманием и сказал: “Замечательно интересно! Но категорически не годится!” — и объяснил: именно потому, что связный комментарий к стихотворениям и отрывистые в скобках примечания к словам прерывают друг друга и мешают друг другу. Делюсь этим неудачным опытом, но не теряю надежды, что и эксперимент Эйхенбаума еще может нам пригодиться.