(Рец. на кн.: Либеральные реформы и культура. М., 2003)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 2, 2004
ЛИБЕРАЛЬНЫЕ РЕФОРМЫ И КУЛЬТУРА: Сборник статей / Под общей ред. и с предисл. Д.В. Драгунского. — М.: ОГИ, 2003. — 158 с. — 1000 экз. — (Исследования фонда “Либеральная миссия”).
В предисловии составитель книги Д.В. Драгунский пишет, что ее задача — “приблизиться к пониманию тех перемен, которые произошли в российской культуре за десять лет либеральных реформ” (с. 7), “рассмотреть, как институциональные изменения влияют на ценности <…> в нашей культуре” (с. 12), понять, “какие изменения в российской культуре свидетельствуют о ее либеральной трансформации, а какие отражают тупики разложения советской системы” (с. 11).
Не давая однозначных ответов, сам он тем не менее полагает, что за эти годы произошли “радикальные институциональные и ценностные изменения. Обвалилась вся инфраструктурная решетка советской государственно поддерживаемой культуры” (с. 7). Возникли новые институты: частные издательства, негосударственные премии, художественные галереи, аукционы, видеопрокат и т.д. Резко усилилась роль массовой культуры; “столь же резко изменилась система ценностей, транслируемая литературой, кино и телевидением” (с. 9).
Опубликуй автор подобные рассуждения лет пять-семь назад, с ним трудно было бы не согласиться. Но в наши дни все это вызывает немалые сомнения.
Во-первых, многие ключевые элементы старой системы сохранились в почти неизменном виде: телевидение (по крайней мере ключевые его каналы, принимаемые по всей стране) остается государственным, а по аудитории и по силе влияния с ним трудно сравнить какое-либо другое средство коммуникации; государственными остались и библиотеки, и музеи, и многие театры. Я уж не говорю о школе и школьной программе (где учебники подвергают экспертизе на “патриотичность”, преподавание клерикализируют, заставляя учеников изучать основы религиозной догматики, и т.д.), а ведь это тоже мощная форма приобщения к культуре и ее распространения.
Во-вторых, что касается “транслируемой системы ценностей”, то много книг советского времени продолжают переиздаваться (о литературной классике я и не говорю, хотя она составляла важный элемент “транслируемой системы ценностей” того времени), а масса советских фильмов бесконечно демонстрируется по телевидению.
Так что я бы предостерег от а) переоценки масштабов и значимости перемен, б) убеждения, что многие перемены (например, ликвидация цензуры) — необратимы, в) мнения, что в основном произошедшие перемены имеют либеральный характер.
Впрочем, Драгунский не является социологом, изучающим конкретные процессы в сфере культуры, и судит о них на основе информации и наблюдений, полученных из вторых рук. Что же говорят социологи? Половина сборника отдана обширной статье (по сути — мини-монографии) Л. Гудкова и Б. Дубина “Издательское дело, литературная культура и печатные коммуникации в сегодняшней России”. Известные исследователи из ВЦИОМа (ныне — ВЦИОМ-А) резюмируют свои наблюдения, изложенные в книгах “Литература как социальный институт” (М., 1994) и “Интеллигенция: заметки о литературно-политических иллюзиях” (М., 1995) и ряде статей второй половины 1990-х гг., а затем весьма подробно анализируют перемены последнего времени и пытаются наметить перспективы на ближайшее будущее.
Их выводы во многом контрастируют с мнениями Драгунского. Исследователи выделяют 5 важнейших тенденций, характеризующих изменения в книжном деле и литературной культуре России 1990-х гг.:
— распад государственно-централизованной планово-распределительной модели создания и распространения печатных текстов;
— потерю интеллигенцией монопольного места в социальной организации культуры;
— формирование в издательском деле рыночных структур спроса и предложения, укрепление позиций массовой литературы;
— нарастание статусно-ролевой профессионализации литературных коммуникаций (появились роли профессионального писателя, литературного обозревателя, пиаровца, литагента и др.);
— появление Интернета (с. 22—23).
В целом с этим можно согласиться, но ряд частных моментов заслуживает, с нашей точки зрения, корректировки. Например, утверждение о преобладании на книжном рынке частных издательств, определяющих книжный репертуар. Применительно к гуманитарной литературе, например, нужно учесть, что ряд их создан при государственных научных и учебных учреждениях и, кроме того, значительная часть изданий выходит при прямой или косвенной государственной поддержке.
Анализ статистики и данных социологических исследований приводит авторов к довольно печальным выводам о резком сокращении читательской аудитории и ее дифрагментации, разрыве коммуникации между различными ее слоями и, главное, о распаде и депрофессионализации элиты.
Особенно значим вывод о том, что “при разрыве этих связей то ломается процесс передачи образцов от группы к группе, то прекращается динамика социальных изменений. Оставшаяся без новых идей и способов понимания и оценки реальности периферия возрождает те стандарты и образцы реальности, которые были значимыми на предшествующих фазах процесса, противопоставляет их элите и отказывает ей в авторитете. Так начинается давление провинции на центр или провинциализация центра. Массовые вкусы и пристрастия начинают задавать тон и подчиняют себе каналы распространения, вторичные культурные формы получают несвойственную им в принципе авторитетность, как это происходит сегодня в России с телевидением” (с. 29—30).
Кратко, но чрезвычайно емко очерчивают авторы и содержательные процессы в литературе. В позднесоветские годы, по их утверждениям, литература занималась описанием “процессов разложения мобилизационного общества” (главным образом на материале трех тем: Отечественная война, гибель деревни и дегероизация повседневной жизни, экспансия быта). Л. Гудков и Б. Дубин утверждают, что пафос борьбы за социализм или защиты отечества от внешнего врага ушел, а других ценностей и идеалов не появилось, и в результате “никакого другого смыслового пространства, матрицы для структуры личной идентичности после этого не возникло. Отсюда тот поздний, уже сегодняшний стеб или неотрадиционализм <…> или же абсолютная (и довольно скучная) чернуха <…>” (с. 38—39).
В целом картина получается безысходная: интеллектуальная элита не способна предложить никаких новых подходов к осмыслению происходящего и никаких новых перспектив, она либо смотрит назад, идеализируя и синтезируя ценности дореволюционного и советского периодов, либо стебно от всего дистанцируется, а подобный тотальный нигилизм творчески бесплоден. Почва заболачивается, идут процессы гниения.
И хотя авторы, завершая свою статью, говорят о “некоторых надеждах” на то, что произошедшие институциональные перемены постепенно приведут к созданию нового культурного слоя, настроенного не ретроспективистски или утопически, а рефлексивно по отношению к условиям своего существования, но эти благие надежды в самой статье никакой эмпирикой, даже в виде описания “ростков” этого нового, не подкреплены.
Главный редактор журнала “Искусство кино” социолог Д. Дондурей в статье “90-е: кино снимали для другой страны” фиксирует в сфере кинопроизводства и кинопотребления во многом схожие культурные разрывы и конфликты.
Как и в книгоиздании, тут произошла серьезная институциональная ломка: прокат стал частным и в последние годы его деятельность быстро восстанавливается: в 1999 г. сборы составили 17 млн. долларов, в 2002 г. — 115 млн. (с. 92). Но все это — главным образом за счет показа иностранных фильмов. Отечественные кинематографисты интересы и ценности новых (в основном молодых и неплохо обеспеченных) зрителей не принимают во внимание; “не знают их вкусов и приоритетов, представлений о жизни, не учитывают, что они давно смотрят лучшее американское и европейское кино” (с. 95).
Их фильмы пессимистичны, современная жизнь выглядит жестокой, беспросветной и бессмысленной, предприниматели, то есть люди, делающие деньги (важная часть аудитории), подаются как мошенники, рэкетиры, бандиты, да и вообще стремление разбогатеть осуждается, а положительно оцениваются люди бедные, потерянные и т.д. Итоговый вывод автора: “Обладая колоссальной властью над восприятием и пониманием реальности миллионами своих сограждан, творческая интеллигенция, будучи, с одной стороны, сама все эти годы в депрессивном состоянии, а с другой — не готовой к процессам модернизации, к жизни в рыночном мире, неадекватно отражала процессы, реально происходящие в российском обществе. Проецировала сознание людей в сторону негативной идентификации” (с. 100).
Останавливается автор и на телевизионной форме существования кинематографа. Оказывается, что производство отечественных телесериалов растет и они постепенно вытесняют зарубежные. Д. Дондурей отмечает, что эта продукция — не для нового кинозрителя, но подробно не разбирает ее смысловой мир. Действительно, она ориентирована на пожилых и на провинциальных зрителей и хотя в значительной степени воспроизводит смысловой посыл негативистского элитарного кино, но предлагает и позитивные ценности, которые связаны исключительно с прошлым. Это либо исторические ленты (преимущественно о дореволюционном периоде отечественной истории), либо фильмы о современных героях, живущих по старым нравственным законам.
Как видим, и тут всплывают разрывы: между поколениями и социокультурными слоями, между столицами и провинцией, между кинопроизводством и кинопотреблением и т.д.
Как свидетельствует М. Колдобская в статье “Современное искусство за годы реформ: от партизанской войны к шоу-бизнесу”, в визуальном искусстве наблюдаются схожие тенденции. Правда, автор ее искусствовед, а не социолог, и оперирует она не данными статистики и опросов населения, а, в основном, сведениями о конкретных проектах.
Общих выводов она не делает, поэтому попытаюсь сам резюмировать ее наблюдения. Получается, что и в этой сфере произошли серьезные институциональные изменения в механизмах создания, распространения и потребления визуального искусства. На первый взгляд в основных чертах сейчас все как на Западе, то есть имеются художественные галереи, проекты, гранты, художественные журналы и т.д., и т.п. Но при более пристальном знакомстве с предметом оказывается, что все это существует в модусе “как бы”: “…будучи чистой воды частным предпринимательством, такая активность носит нерыночный характер” (с. 125), настоящий рынок тут не сложился — очень мало покупателей и они не готовы покупать за высокую цену.
Характерно, что те творцы, которые на виду, не являются “носителями либеральных ценностей” (с. 132), одни из них, по характеристике М. Колдобской, носители леворадикальных взглядов, другие — радикально-консервативных.
Представленные в сборнике статьи касаются разных сфер культуры, причем эти сферы “выходят” на разные социокультурные слои (так, визуальное искусство по численности своей аудитории и ее компетенции изначально, по нашему мнению, намного более элитарно, чем литература и тем более кино). И написаны они в рамках разных теоретических представлений.
Тем не менее в трех важнейших пунктах авторы сходятся, все они полагают, что:
1) произошли серьезные изменения в институциональной сфере;
2) изменения эти привели к серьезным разрывам между создателями культурного продукта и потребителями, между разными социокультурными слоями и т.д.;
3) культурная элита оказалась неспособна предложить новые смысловые перспективы, она либо удовлетворяет консервативные запросы публики, либо уходит от ответа на вопросы современности в стеб или чернуху.
Яркой иллюстрацией последнего и во многом шоковым для меня как читателя оказалось обсуждение на “круглом столе” с участием литераторов, бизнесменов, политологов, менеджеров в сфере культуры и т.д. включенных в сборник работ (там они были представлены в виде докладов).
Выступило почти два десятка человек (тексты выступлений приведены в книге), и выяснилось, что почти никто (за одним-двумя исключениями) не понимает, о чем идет речь, и не готов обсуждать ни охарактеризованные нами работы, ни вообще конкретные проблемы в данной сфере.
Преобладали ценностные высказывания, представляющие собой осуждение тех или иных тенденций в культуре (в основном — массовой культуры), то есть воспроизводились патерналистские и авторитарные установки советского времени, — позиция явно не либеральная, хотя многие из выступающих манифестировали себя в качестве либералов.
Вот несколько цитат: “Если критика наконец возьмет в руки кнут и начнет выгонять торгующих из храма (речь идет о деятелях поп-культуры. — А.Р.), то, может быть, процесс формирования ценностей либерализации ускорится” (М. Урнов, с. 145); “…нравственную цензуру [произведений массовой литературы] должны осуществлять издатели. А если они не в силах это осуществлять, то тут и важны критерии финансовой поддержки тех издательств и журналов, которые держат и нравственную, и художественную планку” (В. Оскоцкий, с. 146; см. также выступления Ф. Шелова-Коведяева, И. Шайтанова и др.). Все это сочетается с ностальгией по прошлому (Вл. Маканин: “У нас был великий читатель…”, с. 137; В. Оскоцкий: “…у нас была великая литература, и великое кино, и великая музыка, и великий театр”, с. 146; и Маканин, и Оскоцкий имеют в виду советский период).
Другой мотив — призывы к государству или бизнесменам дать деньги на культуру (см. выступления А. Краутера, Э. Бочкова, А. Гербер, А. Захарова). Но многие говорили вообще не по теме, а о том, что наболело или в голову взбрело: кто о вреде астрологических прогнозов (Д. Зимин), кто о музыкальных архивах (А. Трифонов), кто о том, что “Достоевский вырос из бульварного романа” (И. Шайтанов, с. 141).
Подведем итог. Рецензируемая книга — чрезвычайно интересная и полезная. В ней есть то, чего так не хватает отечественным гуманитарным наукам, — конкретный анализ идущих сегодня процессов. И анализ, как мне представляется, во многом точный и верный. Одно вызывает сомнения. При чтении возникает впечатление, что авторы полагают, что переход культуры на рыночные принципы так или иначе способствует либерализации идеологии. Возможно, в конечном счете оно и так. Но в течение довольно длительного временного отрезка это может быть совсем не так.
По крайней мере в России, как показывает приведенный в книге материал, разгосударствление культурных институтов и формирование новой культурной инфраструктуры привели к расцвету неотрадиционализма (в одних секторах) и левого радикализма (в других), создающих сейчас весьма любопытные альянсы и амальгамы. И маячащая впереди перспектива — отнюдь не либеральная, а авторитарно-популистская, нечто вроде итальянского фашизма.
Согласится читатель со мной или нет, в любом случае авторы обеспечили нас материалом для размышлений и сами поставили диагноз.
Диагноз безрадостный, но в случае болезни лечиться без диагноза нельзя, можно только умереть.
А то, что в структуре этой книги оказалась отражена одна из ее ключевых проблем — культурные разрывы (основной текст и его обсуждение принадлежат будто двум культурным мирам), — еще одно свидетельство правильности выводов исследователей.