(Рец. на кн.: Гений вкуса. Сб. 1—3. Тверь, 2001—2003)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 2, 2004
ГЕНИЙ ВКУСА: Материалы научной конференции, посвященной творчеству Н.А. Львова / Науч. ред. М.В. Строганов. — Тверь: Твер. гос. ун-т, 2001. — 412 с. — 500 экз.
ГЕНИЙ ВКУСА: Н.А. Львов: Материалы и исследования. Сб. 2 /Науч. ред. М.В. Строганов. — Тверь: Твер. гос. ун-т, 2001. — 268 с. — 500 экз.
ГЕНИЙ ВКУСА: Н.А. Львов: Материалы и исследования. Сб. 3 /Науч. ред. М.В. Строганов. — Тверь: Твер. гос. ун-т, 2003. — 390 с. — 300 экз.
Выпуск сборников, посвященных творчеству Н.А. Львова, был приурочен к юбилейной (250-летие со дня рождения) конференции, проходившей 16—19 июня 2001 г. в Твери и Торжке. Пристальное внимание, проявленное к Львову специалистами различных отраслей знания в рамках “первого опыта систематического коллективного изучения” его трудов (I, с. 5), незамедлительно дало свои результаты: так, например, оказалось, что празднование львовского юбилея в 2001 г. было преждевременным. Обнаруженный Г.М. Дмитриевой архивный источник (метрическая книга церкви Николая Чудотворца с. Арпачева) неопровержимо свидетельствует о том, что Львов родился 4 мая 1753 г., а не 4 марта 1751 г., как считалось ранее. Причины возникновения этой ошибки, в которой отчасти был повинен и сам Львов, проанализированы М.В. Строгановым (I, с. 14—18) и К.Ю. Лаппо-Данилевским (III, с. 115—116).
Разумеется, дело не только в юбилеях. Ведь круглая дата рядом с именем Львова — лишь официальный повод обращения к творчеству архитектора, поэта, историка, оказавшего значительное влияние на русскую культуру XVIII — начала XIX в., но затем долгое время пребывавшего на “задворках истории”, представляя в лучшем случае чье-то “окружение” или культурно-исторический контекст. Поэтому чрезвычайно важны и заслуживают безусловной поддержки — независимо от круглых дат — усилия исследователей, работающих над возвращением русской культуре львовского наследия. Вышедшие в 1994 и 1998 гг. под редакцией К.Ю. Лаппо-Данилевского “Избранные сочинения” Львова и его “Итальянский дневник” стали вехами в этой трудоемкой работе. По достоинству оценив его начинание, участники рецензируемых сборников поставили своей целью подготовить полное собрание сочинений Львова, в которое должны войти его литературные, технические и архитектурно-парковые работы.
Значительную часть первого сборника занимают статьи, посвященные архитектурной деятельности Львова и его садово-парковым проектам.
Из “литературного” раздела особо хочется отметить статью М.П. Одесского и М.Л. Спивак о “высоком” и “низком” в комических операх Львова, в которой драматические эксперименты писателя рассматриваются на фоне поэтики доклассицистической драмы. “Соположение в рамках единого текста патетического с комическим” (с. 272), характерное для “начальной” русской драмы, становится одним из излюбленных львовских приемов, при этом исследователи отмечают определенный литературный парадокс: речь идет не об “архаизующей, но новаторской тенденции писателя” (с. 275). Соположение двух других противоположных начал — стиха и прозы — в творчестве Львова освещено в статье Ю.Б. Орлицкого. Ученый выделяет несколько типов прозиметрических композиций, использованных писателем, и пишет о “принципиальной прозиметричности большой части произведений Львова” (с. 287). Уяснение подобных явлений русского предромантизма позволяет, по мысли исследователя, по-новому взглянуть на “активное взаимодействие стиха и прозы в пушкинскую эпоху” (с. 282).
Авторы других статей этого раздела обращаются к комической опере Львова “Сильф, или Мечта молодой женщины” в восприятии Муравьева, к поэме Львова “Добрыня”, к поэтической демонологии у Львова, к стихам Радищева и Львова о рубеже веков и цитатам из Львова у Пушкина. М.В. Строганов предлагает ряд текстологических поправок к львовским текстам в издании Лаппо-Данилевского. Н.М. Сперанская и С.И. Панов полемизируют с М.Д. Эльзоном по поводу возможного авторства Гуковского в отношении статьи “Неизданные стихи Н.А. Львова”. О.Е. Лебедева пишет о песнях с. Никольское, составивших основу “Собрания русских народных песен” 1790 г.
Сборник содержит также составленную Г.Д. Злочевским обширную библиографию, включающую в себя “труды Львова и работы о его жизни и разностороннем творчестве в гуманитарной сфере и в технической области, опубликованные на русском языке с 1779 до 2000 г. включительно” (с. 362).
Во втором сборнике значительное место уделено рефлексии над материалами первого. Помимо частых ссылок на его материалы мы находим здесь ряд важных дополнений (и исправлений), внесенных К.Ю. Лаппо-Данилевским в библиографию Львова из первого сборника, а также статью А.Ю. Веселовой, в которой на материале статей из первого сборника обсуждается проблема атрибуции архитектурных произведений Львова. Исследовательница обращает наше внимание на парадоксальную, в известной степени, ситуацию, сложившуюся вокруг наследия Львова-архитектора: подчеркиваемая многими авторами “архитектурная доминанта в творчестве Львова” вступает в противоречие с тем фактом, что “среди построек, приписываемых Львову, атрибутируемых однозначно ему не так уж много” (с. 97). Игнорирование вопросов атрибуции приводит к тому, что “возникает образ архитектора, вклад которого в искусство в большой степени не вполне ясен, но единодушно признан значительным” (с. 101). То, что исследователи литературного наследия Львова сравнительно редко сталкиваются с проблемами атрибуции, связано, по мнению А.Ю. Веселовой, с особым восприятием Львовым разных видов собственной деятельности. В “архитектуре как искусстве воплощающем” Львов “не стремился утвердить свое авторство, ибо старался лишь воплотить то, что веками вырабатывало человечество. Литература, напротив, была способом индивидуализации <…>” (с. 103).
Кроме статей о Львове и масонстве (В.В. Кузнецов), двух гендерных исследований (Е.Н. Строгановой и С.Б. Кохановой), материала, посвященного интерпретации Львовым формулы “русский бог” (С.Ю. Николаева), анализа стихотворения “Ночь в чухонской избе на пустыре” (Ю.М. Никишов) и статьи “О предромантизме Львова” (Е.Г. Милюгина), в сборнике представлены и две искусствоведческие работы. Литературные атрибуции, связанные с львовско-державинским кружком, являются предметами статей М.В. Кораблева и А.Ю. Сорочана и М.В. Строганова.
Публикуются тут также “Опыт русской мифологии” А.М. Бакунина (впервые) и подборка стихотворений о Львове, которая находится в странном противоречии с небольшим тиражом сборника, поскольку большинство стихотворений перепечатаны из многотиражных и легко доступных изданий.
Почти пятидесятистраничная подборка стихов тверских поэтов, современников Н.А. Львова, производит, скорее, курьезное впечатление, так как знакомство Львова с этими произведениями (в большинстве анонимными) только предполагается. А между тем именно эти тексты должны, по мысли публикаторов, воссоздать контекст литературной и архитектурной деятельности Львова!
С точки зрения введения в научный оборот новых материалов, связанных с жизнью и творчеством Львова, более удачен третий сборник. Здесь мы находим описание рукописного собрания сочинений писателя, находящегося в РНБ, републикацию “Уведомления к Летописцу Рускому”, “Предуведомления к Подробной летописи”, предисловия и примечания к “Русскому Палладию”, а также подборку ранее полностью не публиковавшихся писем Львова, хранящихся в Государственном архиве Тверской области. В разделе “Вокруг Львова” среди других материалов помещены “Две редакции тверского (?) анонимного “Недоросля””, задуманные как дополнение к статье В.Д. Рака в 14-м выпуске сборника “XVIII век”. Нельзя не отметить тут и свод “Атрибуций архитектурных памятников Н.А. Львова”, основательно и скрупулезно подготовленный А.Ю. Веселовой.
В заметках “Miscellanea Lvoviana” К.Ю. Лаппо-Данилевский обращается к вопросу о том, почему Львов “делал себя старше” и какими иностранными языками он владел. Ученый выявляет одну не узнанную комментаторами цитату из Львова у Батюшкова, указывает на несохранившуюся работу Львова — надгробный памятник на отцовской могиле, содержавший эпитафии Державина, Муравьева, Хемницера и, возможно, самого Львова или Капниста. Сведения об этом надгробии дошли до нас благодаря трудам Б.И. Коплана, которому в следующей заметке атрибутируется статья “Г.Р. Державин. “Аристиппова баня”” (1951), известная до сих пор как публикация С.А. Шахматовой, жены Б.И. Коплана.
О.Е. Лебедева в статье “Из народных рассказов о Львове, или Львовская народная мемуаристика” публикует очень интересные материалы, фиксирующие бытование условного образа Львова в народных преданиях Черенчиц и Арпачева. Демонстрируется адаптация конкретного исторического лица легитимными в фольклоре методами: через включение образа Львова в рассказы с демонологическим сюжетом, закрепление за рядом мест статуса чудесных, страшных. Последнее напрямую связано и с разорением усыпальницы (могильным кладоискательством), и с эксгумацией Львовых, осуществленной “ради золотой сабли и пуговиц “барина”” (с. 45). Разумеется, фольклорная обработка исторического прошлого, происходящая на фоне разрушенной усадьбы и заброшенного храма, закономерна, но на “предвзятого” читателя эти тексты производят чудовищное впечатление, поскольку наглядно демонстрируют то самое “пожирание дел людей жерлом вечности”: формы, порожденные такими механизмами исторической памяти, сейчас трудно оправдывать, не то что идеализировать.
Необходимо сказать несколько слов и об общей идее львовских сборников. Прежде всего отметим очевидную и, как мы полагаем, вполне естественную трудность для представителей разных дисциплин следовать полигистору Львову. Ориентация сборников на междисциплинарное изучение львовских трудов остается лишь теоретической, — на практике исследователи каждой дисциплины замыкаются лишь на своем видении Львова. Может быть, любой другой подход (научный) ко Львову иллюзорен, но при чтении статей искусствоведов и филологов подряд часто складывается впечатление, что никакой внутренней связи между разными видами деятельности у Львова не было. Но ведь речь идет об одной цельной творческой личности!
“Раздирание” Львова на разные дисциплины приводит к тому, что одни авторы констатируют “уверенность [Львова] в необходимости приобщения к системе классицистического мышления” (I, с. 40), а другие пишут о его “предромантическом универсализме” (II, с. 72). При этом желание поместить львовское творчество в определенный раздел школьного учебника заставляет некоторых авторов оперировать не фактами, а готовым набором общих мест: мы говорим “Греция” — подразумеваем классицизм, мы говорим “Гердер” — подразумеваем предромантизм и т.п. в этом роде. Именно по этой причине автор статьи об Иосифовском соборе в Могилеве, указывая на “концептуальный характер” собора, обходится без единого упоминания о “греческом проекте” и о культурно-политическом наполнении понятия “греческое” в это время, смутно говорится только о некоей “политической интриге”.
С другой стороны, если у историков искусства не вызывает удивления следование Львова античным образцам в последней трети XVIII в., то литературоведы часто почти с сожалением говорят об увлечении Львова греческими темами. Камнем преткновения оказывается, в основном, предисловие к “Собранию русских песен”, где Львов пишет об истоках русской мелодии и “ошибочно видит [их] у древних греков”, “как вслед за ним и Державин” (I, с. 308).
Интересно, что даже в статье, полемизирующей с данным мнением, участие Львова в культурном — филэллинистическом — оформлении екатерининской идеологии не обсуждается. Вместо того чтобы обратиться к другим “греческим” сторонам деятельности Львова: к его “греческим” постройкам, к участию в постановке “Начального управления Олега”, где как раз и был изображен момент заимствования русских от греков, — автор работы, пользуясь определениями эпох из энциклопедий и словарей (!), подставляет под них отдельные львовские высказывания. При этом смысл предисловия к “Собранию русских песен” явно фальсифицируется, ибо в ходе разнообразных перетолкований оказывается, что “истинным достоянием народа Львов считает отечественные песни, не подвергшиеся инонациональному влиянию и верные традициям “старины”” (II, с. 78—79). Опять же: мы ничего не узнаем о конкретно-исторических причинах переосмысления греческого наследия во второй половине XVIII в. и о собственно российском изводе этого переосмысления. Не упомянуты ни Винкельман, ни раскопки Стюарта и Реветта в Греции, ни распространение “греческого” вкуса на сферу быта, ни мотивировка видения русских как наследников греческой античности и исторической миссии России “…очистить Иордански воды, / Священный гроб освободить, / Афинам возвратить Афину, / Град Константинов Константину / И мир Афету водворить”. Во всем опять виноват один Гердер, знакомство с конкретными текстами которого автор упомянутой выше статьи, впрочем, ничем не обнаруживает, отчего Львов и оказывается предшественником сразу всех — и европейских, и русских романтиков!
Серьезные нарекания вызывает масса опечаток и ошибок “противу русского языка”. Особенно досадны опечатки в предисловиях ко 2-му и 3-му сборникам, где сообщается об уточненной дате рождения Львова и вместо 1753 года указан 1773-й! Сборникам (особенно первому) недостает тщательной редактуры, речевая реализация мыслей некоторых авторов часто ставит в тупик: “Называя уходящее столетие “безумным и мудрым”, поэт подробнее осветил мудрость века, а безумие его очертил как нерешенную задачу, передаваемую в работу новому веку” (I, с. 321); “В некоторых своих посланиях Львов не только вводит я, но еще и дополнительно усиливает его определенной автобиографичностью, давая этому я свое собственное имя” (I, с. 269); “Львов, таким образом, может быть интерпретирован как вариант некоего инвариантного Палладио” (I, c. 311)… Страшно себе представить, какие картины скрывает в себе фраза “в их постройках обнажено чувственное начало” (I, c. 170). В статье “Наследники Львова в тверском крае в первой половине XIX века” повествуется явно о его последователях; вместо царевича Хлора мы находим какого-то царевича Флора, вместо “cour d’honneur” — некий “cour d▒heuneur”.
Тем не менее сделана важная, большая работа. Творчество Львова на наших глазах утрачивает свой антикварный характер — его работы издаются, изучаются, обсуждаются. Именно это нужно сейчас. Для шлифовки еще настанет время.