(Заметки на полях «альтернативных историй»)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 2, 2004
Лазарчук А. Все способные держать оружие…: Фантастический роман. — М.; СПб.: ООО “Издательство АСТ; Terra Fantastica, 1997. — 512 с. Зайчик Хольм ван. Дело жадного варвара. Роман / Перевод с кит. Е.И. Худенькова, Э. Выхристюк. — СПб.: Азбука, 2000. — 288 с. Крусанов П. Укус ангела: Роман. — СПб.: Амфора, 2001. — 351 с. (4-е издание – 2003).
Несомненно, что за последнее десятилетие выстраивание самых разнообразных схем альтернативной истории России превратилось в особый жанр отечественной литературы. Отдают ему дань не только писатели-фантасты, которым подобное занятие, как говорится, по штату положено, но и литераторы, себя таковыми отнюдь не считающие, — и даже историки, заходящие в своей приверженности сослагательному наклонению значительно дальше всех пределов, допускаемых их профессией [1].
О причинах, которые к этому привели, нам уже приходилось говорить [2]. Это, с одной стороны, огромный общественный интерес к отечественной истории, с другой — очевидный эффект разочарования от знакомства с ее реалиями, особенно прошедшего ХХ столетия, оказавшегося для России столь трагическим.
Это явление в нашей литературе (оно связано не только с литературой), на наш взгляд, заслуживает особого, серьезного и обстоятельного разговора [3]. Сейчас же попробуем рассмотреть некоторые его характерные черты на примере лишь трех из числа наиболее заметных в ряду увидевших свет в последние годы “альтернативных историй”. Заодно нам представится и возможность поразмышлять над причинами несомненного и значительного успеха этих романов у современного отечественного читателя.
Модель первая — “ирреальность” российской истории от Андрея Лазарчука.
Большевики отступили в войне с Гитлером и были отброшены за Урал, Сталин повешен в составе группы, именуемой “самарской четверкой”, вместе с Молотовым, Ворошиловым и Берией (с. 26, 258). Коммунисты, впрочем, могли бы остаться у власти хотя бы в Сибири, — но у них не хватило находчивости, по словам одного из второстепенных персонажей, “быстренько сделать то, что сделал чуть позже толстый Герман”: надо было покаяться, свалить вину на “бывшее начальство”, провозгласить, “что ошибки исправлены — исправлены ведь, все же на свободе! — и вперед, к победе коммунизма… дать небольшую передышку — и можно опять набивать лагеря…” (с. 323).
“Толстый Герман” — это, разумеется, Геринг. Гитлер же погиб в авиационной катастрофе при загадочных обстоятельствах. О них его преемник Геринг и в 1991 году, когда он давно отошел от дел (ведь ему уже 98 лет!), в интервью московскому “видео” предпочитает не рассказывать, — об этом говорится в уже написанных им мемуарах, но их он разрешил публиковать лишь через 25 лет после своей смерти (с. 102). Во всяком случае, исчезновение фюрера с политической арены позволило его захватившему власть сподвижнику решительно реформировать нацистский режим. В частности, германская верхушка решила отказаться от крайностей национализма. “Партия разобралась и дала бредням Розенберга суровую оценку. Бредни Розенберга разоблачены, разоблачен и сам Розенберг” — так комментирует это событие оказавшийся в одном вагоне с героем романа немец-“банполицай”, удрученный тем, что и теперь, почти полвека спустя после этого события, его называют оккупантом (с. 30—31).
Как видим, гипотетическая либерализация нацистского режима подается автором как своеобразное отражение советской десталинизации конца 1950-х — начала 1960-х годов. Вообще, надо заметить, “ирреальность” Лазарчука постоянно пересекается с реалиями истории ХХ века. Например, в ней, этой “ирреальности”, еврейское государство также было основано после Второй мировой войны, несмотря на то что ее ход претерпел волею автора столь кардинальные изменения. “Создавая Иудею, мы выполняли волю народов — кстати, и еврейского народа, — не без гордости заявляет Геринг-старец. — Если вспомнить погромы в Польше, в Литве, на Украине, в России… если вспомнить то, что начинали делать Гитлер и Розенберг… я думаю, мы спасли евреев от тотального истребления” (с. 103—104) [4]. Оценивая пройденный путь, он готов признать былые прегрешения нацизма: “Сейчас, оглядываясь, можно увидеть множество ошибок, злоупотреблений и даже преступлений, совершенных нами, совершенных партией… Хотя ныне, в начале 1990-х годов, реформированный Герингом режим переживает тяжелые времена, он все же надеется, что “это не крах, а кризис, и что великая идея национал-социализма: создание Тысячелетнего Рейха арийской расы — возобладает над сепаратистскими устремлениями некоторых народов… к сожалению, и русского народа” (с. 102—103). Причислены ли были в геринговском Рейхе эти “некоторые народы” к “арийской расе” или относительный консенсус с ними был достигнут на какой-то иной основе, так и остается непонятным, но, во всяком случае, оказывается, что отказ нацистского режима от своих идеологических догм не зашел слишком далеко.
В “ирреальности” Лазарчука на развалинах СССР возникли новые государства, прежде всего, собственно Россия — государство, входящее в состав Рейха, правда, со значительными элементами автономии, включая собственного президента, премьера и т. д. От независимой Сибири Россия отделена границей, охраняемой немецкими пограничниками. Свою свободу сибиряки отстояли, отразив силами добровольческих дивизий наступление войск Гудериана на Омск и предприняв решительный контрудар на севере. В итоге установилась граница с Рейхом по Уралу. По-видимому, еще до этого в Сибири прошли массовые расправы населения над коммунистами, в то время как в России “толстый Герман не дал их на фонарях развешать, а, напротив, использовал для укрепления оккупационного режима” (с. 120—121). В 1946 году вновь возникла опасность войны; для защиты Сибири и Урала туда была переброшена американская авиация. Геринг войну предотвратил: он “арестовал нескольких генералов, особо желавших повоевать, и первым прилетел в Томск для переговоров…” (с. 228). Отношения Рейха и Сибири долгое время были достаточно напряженными: например, браки россиян с сибиряками запрещались, а за службу в прошлом в сибирской армии россиянин как подданный Рейха мог получить и 10 лет каторги (с. 226, 228).
В Москве 1991 года многое напоминает о благодетеле Геринге. Есть и проспект, и набережная его имени. Столица России вообще сильно германизирована: упоминаются дворец Фройндшафтхаузен (правильно — “Freundschafthaus”, то есть “Дом дружбы народов”; это сооружение украшено портретами лидеров великих держав; любопытно, что среди них и не кто иной, как Джон Кеннеди), улицы Гёте, Паулюса, кафе “Гензель и Гретель”, пивная “Боруссия”… Шофер такси именуется “фарером”, компьютер — “раухером”. Мосты охраняют “рейхсгренадеры” и танки-“панцервагены”, вокруг которых разгуливают экзотические солдаты Рейха — “глянцево-черные зулусы в белой тропической форме” (с. 39—41).
Войска на улицах — следствие волнений в Москве. Московские женщины начали голодовку в знак протеста против “отправки в Африку русского территориального корпуса”, устроили шествие протеста. Вот откуда, оказывается, взялись солдаты-зулусы в Москве: колониальная экспансия Рейха в полном разгаре. При этом, однако, “треть африканских концессий принадлежит русским промышленникам”, “из белых фермеров каждый четвертый — русский” (с. 48—49).
Но если еще не так давно участие в колониальных походах Рейха не вызывало протестов в России, то теперь ситуация изменилась. В России развивается массовое движение за воссоединение с Сибирью. Поскольку Сибирь успешно “делает бизнес” на своем выгодном положении между тремя империями — Союзом Наций (так теперь именуется Америка), Рейхом и Японией, это угрожает сломать уже сложившееся соотношение мировых политических сил. Ситуация выходит из-под контроля властей России, а стало быть, и Рейха…
В ответ власти делают нерешительные попытки реформ, но затем все же решаются на переворот (“эфир был полон Вагнером”). Однако на помощь москвичам приходит десант героических сибирских егерей — Москва освобождена…
О том, что происходило в истории России далее, рассказывается крайне смутно. Упоминается между прочим некий кризис 1993 года (опять “пересечение!”), но без всяких подробностей.
Во всяком случае, в 2002 году действие романа разворачивается в Константинополе, в прошлом — немецком протекторате, а ныне, по-видимому, российском. Бывший Стамбул, именно в связи с этой переменой власти и переименованный на старый византийский лад, заполнен русскими. В мире же неспокойно: некие таинственные силы стремятся натравить Рейх и Россию на Японию, устраивают загадочные взрывы в Рангуне и Томске. А под самым боком у русского Константинополя созданное в демилитаризованной зоне турецкое тайное общество “Бродячие псы” (заметим, очень уж напоминающее печально известную в недавнем прошлом турецкую террористическую организацию “Серые волки”) планирует “взятие государственной власти в Восточной Турции, отторжение от Рейха Месопотамии, от России — зоны проливов и Кавказа” (с. 430). О самой России сообщается, что она ныне — республика, до сих пор не имеющая конституции, но “по структуре и сути своей является ярко выраженной империей” (с. 16). Неудивительно поэтому, что весьма актуальным для новых русских константинопольцев становится вопрос о перспективах монархии в России; посему здесь появляется и выступает с публичными лекциями некий “наследник цесаревич”…
Проблема империи, которая в “ирреальности Лазарчука” загнана на задний план, напротив, оказывается наиважнейшей, ключевой для “альтернативной истории России” по Павлу Крусанову.
Впрочем, в самом начале его романа “Укус ангела” нас ожидает совершенно вроде бы неожиданное пересечение с “миром Лазарчука”: на одном из прихотливых изгибов крусановской альтернативы доблестные войска Российской империи входят… в Царьград (почему в Царьград, а не в Стамбул? или турки успели сами переименовать город еще до прихода русских?). Затем “по Ростовскому договору” он переходит к России. Потому и несут по улицам этого города — вечной мечты российских экспансионистов — “выученные особой кошачьей поступи восемь телохранителей-носильщиков” паланкин с томной сестрой-любовницей героя романа Ивана Некитаева (с. 89 [5]).
Где, по Крусанову, находится развилка его “ирреальности” с историей всамделишной, вычислить довольно трудно. Во всяком случае, он упоминает и нашествие Бонапарта, и освободительный манифест, изданный Александром II 19 февраля 1861 года, и даже далекую бурскую войну. Где-то вскоре после нее и произошла описываемая им российская смута — “ирреальное отражение” революций начала ХХ столетия. В итоге империя раскололась надвое — на Север (Гесперия) и Восток. Спустя три года единство России восстанавливается; при этом власть в империи — видимо, по примеру Древнего Рима? — была поделена между двумя выборными консулами, причем правительство попеременно по два года находилось то в Москве, то в Петербурге (чем черт не шутит, может быть, эта очевидная авторская ремарка по поводу столь модных с начала правления В.В. Путина дебатов в наших политических и околополитических кругах о том, какой из двух столиц отдать предпочтение при построении новой российской государственности, и подсказывает самое оригинальное, вполне выдержанное в духе времени, можно сказать, постмодернистское решение проблемы).
Новые властители решительно взяли курс на автаркию России. Призванные ими специалисты “выяснили очевидное — нет решительно ни одного промысла, который нельзя было бы поставить собственными средствами”. В итоге империя “уединилась от мира в своих огромных границах, отказавшись от торговой дани Европе”. Далее был установлен контроль оттока капитала за рубеж, подняты таможенные пошлины и налог на продажу сырья, как результат “явился стремительный подъем производства” (с. 282—284). Опять очередное “пересечение” с российской реальностью 1990-х годов: совершенно такая же, совпадающая с подробно изложенной здесь Крусановым чуть ли не во всех пунктах экономическая программа постоянно афишировалась нашей левой патриотической оппозицией, да вот ожидать экономического чуда от ее реализации можно было разве что в фантазиях “альтернативщиков”…
Успехи крусановской империи одной лишь экономикой отнюдь не ограничились. Удалось ей и вернуть потерянные в смутные годы провинции, главным образом потому, что империя не стеснялась в употребленных для этого средствах, причем “при расправе над сепаратистами… была введена практика публичных казней”.
Затем, после наведения желанного внутреннего порядка, и последовали блестящие успехи имперского оружия, приведшие в итоге армию с севера в столь желанный Царьград. Перечень побед заставляет читателя мобилизовать изрядно подзабытые со школьных времен познания в географии. Судите сами: “аннексия Могулистана и Монголии, Персидская кампания, оккупация Шпицбергена, повторное замирение Ширвана, десант в Калькутте, после чего Англии пришлось отчасти потесниться в Южной Азии, получение мандата на Кипр, блестящий рейд экспедиционного корпуса в Мекране и, наконец, разгром Оттоманской Порты” (с. 28—29). Есть от чего закружиться головам многочисленных современных адептов российской практической геополитики!
С поста “генерал-губернатора Царьграда и командующего Фракийского военного округа” и начинает свое восхождение к высшей власти Иван Некитаев (этакая говорящая фамилия, впрочем, как увидит читатель книги, отнюдь не предполагающая западничества ее обладателя). С помощью единственного своего друга Петруши Легкоступова [6], первого пиарщика в крусановской “ирреальности”, под изобретенным им лозунгом “Держава есть продолжение воли властителя. Голосуй за великую Россию!” (с. 106) он избирается консулом. Затем свергает второго консула, “давнего сторонника сближения России с Европой и Североамериканскими Штатами, уже испускавшими ядовитый инфернальный душок, подслащенный парфюмом и кленовым сиропом” (с. 172). Затем настает очередь все же появившихся и в крусановской империи — подобно тому, как это происходило в реальной истории империи Российской, под вредоносным влиянием Запада — представительных институтов и политических свобод: “Тогда же Думу раскассировали в бессрочный отпуск, в обеих столицах наглухо закрыли все либеральные и левые газеты, а особо ретивых журналистов публично высекли розгами: москвичи смотрели представление на Манежной площади, петербуржцы — на Сытном рынке” (с. 221). Но “медоточивый яд атлантистов сделал свое дело: начались мятежи имперских провинций, первыми восстали Польша, Богемия и Моравия”. В ответ перерубленные пополам тела членов комитета были выставлены на Васильевском спуске; “примерно с той поры к Ивану и прилипло прозвище Чума”. Иван же выезжает в Петербург, где, в лучших традициях реального осьмнадцатого века, провозглашается гвардейскими полками императором (с. 222—223).
Дальнейшая история правления Ивана Чумы — непрерывный перечень карательных походов и расправ.
Вот лишь некоторые их красочные детали, с воодушевлением импровизируемые автором с очевидной целью непременно шокировать своего читателя. “Варшава пала. На Замковой, Рыночной и Зеленой площадях, как и на Уяздовских аллеях, второй день стояли виселицы”. Далее последовали Острава, Тршинец, Брно, Пардубице и Прага: “…от городов и предместий, со всеми их домами, ратушами, садами и замками, остались одни руины”. Здесь Иван Чума “велел заложить новые города и снести уцелевшие, а людей переселить с насиженных мест в необжитые… так что в скором времени старая Моравия обещала полностью перейти в область археологии, как перешел в нее Карфаген при Сципионе Младшем” (c. 306—308). Занятное пересечение получается, однако! Как будто мало было в реальном ХХ столетии совершенно реальных советских танков в Праге в 1968 году, теперь вот Крусанов идет по чешской земле “карфагеном”…
И идет он к тому же куда дальше этих самых танков, остановившихся тогда на границах Варшавского договора. Опять пошла в ход политическая география, ибо Россия ввязывается в конфликт за Кипр и начинает войну с Западом: “Одновременно с ракетными и бомбовыми ударами по стратегическим объектам Порты, а также Суэцу, Бизерте и Гибралтару, были развернуты Закавказский и Малоазийский фронты, высажен морской и воздушный десант в Порт-Саиде…” (с. 328). Добирается Чума и до Австрии, оккупированы Норвегия, Швеция и Дания, идут военные операции чуть не по всему свету. Но все же военное счастье в конце концов изменяет Ивану Чуме…
Третья и последняя модель “альтернативной истории” России, о которой пойдет у нас речь, известна куда больше. Ее номинальный автор “Хольм ван Зайчик”, под именем которого увидела свет уже целая серия увлекательных книг — они составляют цикл романов под громким общим названием “Плохих людей нет (Евразийская симфония)”, — мгновенно стал почти культовой фигурой. Подлинные же авторы этой мистификации, оказавшейся одним из самых успешных отечественных литературных проектов, — востоковед Игорь Алимов и Вячеслав Рыбаков, один из общепризнанных лидеров современной российской фантастики [7].
Разумеется, персона “Хольма ван Зайчика” откровенно пародийна. Чего стоит одна лишь его биография, излагаемая в “послесловии переводчиков” с нарочитой серьезностью: дипломат, знаток восточных языков, советский разведчик, входивший в группу Зорге, поборник социалистического строительства в народном Китае… И наконец, автор “синкретического мира”, в котором происходит действие якобы написанных им романов. “Переводы” последних, с непременным сообщением имен переводчиков и подробностей их работы над священными текстами классика, и выходили в свет один за другим с поразительной быстротой.
Что же представляет собой якобы сконструированная автором-фантомом и столь громко заявившая о себе альтернатива? Для этого оказывается вполне достаточным знакомство с “пилотной” книгой проекта (после нее уже вышли, если не ошибаемся, еще целых пять [8]).
Согласно ван Зайчику, начало новому глобальному сдвигу российской истории положило в ХIII столетии событие, в честь которого была впоследствии сложена популярная песня, начинавшаяся со слов: “Союз нерушимый улусов культурных сложили навек Александр и Сартак…” (с. 106). В результате союза этих двух исторических персонажей — Александра Невского и сына хана Батыя Сартака — Русь и Орда объединились в единое государство, которое называется Ордо-Русь или коротко Ордусь, — оно-то и стало одновременно самым большим и самым нравственно и технически развитым государством мира.
К сожалению, собственно событий прошлого упоминается в книге очень немного. Это и неудивительно — ведь таким образом появилась страна перманентно счастливая и благоденствующая, что само по себе предполагает отсутствие таковых. Много ли катаклизмов происходит, например, в процветающей Швейцарии?
Но самое главное читатель тем не менее узнает, а именно — что при заключении “договора о равноправном объединении Орды и Руси в Ордо-Русь” хан Сартак подарил Александру Невскому “драгоценную, усыпанную яхонтами и лалами, в серебряном окладе “Великую Ясу Чингизову”, в ответ же получил ювелирное издание “Русской правды””. Этот обмен означал, как тут же заботливо разъясняется, что “Ордо-Русь… создается не для каких-то временных, прагматических или просто военных нужд, но — как страна для спокойной и праведной жизни людей, как правовое государство, в котором будет править единственно диктатура закона” (с. 87—88). Вот так-то Руси с помощью ордынцев и удалось на пути к помянутому правовому государству обставить англичан с их Хартией вольностей, парламентскими традициями и прочими демократическими и либеральными причиндалами или французов с их не то тремя, не то четырьмя буржуазными революциями…
Некоторые дополнительные подробности становления великого государства динамичным торжественным слогом сообщают “переводчики” “ван Зайчика”: уже через полтора столетия после своего возникновения Ордусь присоединила к себе Китай и в итоге, “опираясь на… сино-ордыно-русский национальный характер… сумела почти бескровно организовать колоссальные пространства сердцевинной Евразии на основе подкрепленного безраздельным военным могуществом беспрецедентного в мировой истории культурного, религиозного, этнического и политического плюрализма” (с. 279).
Если лишь несколько десятилетий “альтернативы по Лазарчуку” изрядно германизировали Россию, то излишне говорить, что многие века воплощения евразийской мечты должны были бы самым решительным образом изменить — и в ирреальности ван Зайчика действительно изменили — весь жизненный уклад и психологию россиян. Собственно, именно талантливое и чрезвычайно остроумное описание этих бесчисленных парадоксальных перемен, сам эффект “узнавания” великих российских (и советских) постоянств в их неожиданных “евразийских” обличьях и представляют наибольший интерес в романах об Ордуси.
Таковы три новейшие оригинальные модели альтернативной истории России.
Вообще-то говоря, сегодня, когда столь популярны компьютерные игры, предлагающие самые различные варианты прошедшего и будущего, дающие игроку на экране монитора возможность созидать и разрушать цивилизации и империи, изменять ход мировых войн, “альтернативной историей” как таковой никого не удивишь. Нетрудно предположить, что, для того чтобы привлечь внимание читателей, при всем современном богатстве и разнообразии предлагаемой книжной продукции, нынче нужно, чтобы “альтернатива” романа была созвучна определенным общественным настроениям. Чем более массовым, тем лучше.
Если под этим углом зрения посмотреть на миры Лазарчука, Крусанова и ван Зайчика, то такая зависимость более чем очевидна. Их “ирреальности” оказываются самым тесным и непосредственным образом связаны с реалиями России времени великих перемен на рубеже третьего тысячелетия.
Поэтому у Лазарчука в “геринговской” Москве 11 июня 1991 года идут демонстрации под трехцветными знаменами и лозунгами вроде “Россия — россиянам” и звучат взволнованные речи “о гуманном и демократическом национал-социализме…” (с. 221—223). Поэтому Иван Некитаев начинает свою головокружительную карьеру “комбатом” в рядах имперских частей, которые “гонялись по скалам за отрядами табасаранских абреков (поставьте на их место “чеченских”, и сразу улетучивается весь пьянящий воинственный “аромат мира Крусанова” — Б.В.), усмиряли восставшие аулы и разоружали искони вооруженных горцев” (с. 36). А ван Зайчик лихо оперирует путинской формулой “диктатура закона”, да и сам автор этой формулы лукаво поминается в примечании “переводчиков” (с. 36).
Более того, можно выделить три особых, условно говоря, сектора таких массовых настроений, ориентация на которые и предопределила прежде всего популярность каждого из трех романов (разумеется, наряду с их бесспорными, хотя и в очень различной степени, литературными достоинствами).
Тем более, что речь идет об особого рода болезненных настроениях, которые можно было бы определить как следствие “психотравм”. Последние, полученные в прошлом, часто весьма отдаленном, как известно, иногда определяют весь жизненный путь человека. Именно такая “психотравма”, полученная еще в детстве, похоже, привела одну из героинь Лазарчука в ряды “спецназа”, который по решению сибирского начальства в любой момент может быть после выполнения задания ликвидирован (с. 45, 176).
Но и всю “альтернативу” Лазарчука можно в какой-то мере рассматривать как рецидив давней “психотравмы”, наиболее отчетливо проявившейся в нашем общественном сознании еще в застойные советские времена в своеобразной эстетике “Семнадцати мгновений весны”. Популярность этой телеэпопеи в свое время, помимо ее чисто художественных достоинств и, разумеется, вопреки самым благим намерениям ее авторов, привела к несколько неожиданному эффекту. Во всяком случае, именно со времени получивших культовую популярность “Мгновений” эсэсовский мундир перестал вызывать идиосинкразию у нашего массового зрителя…
Что эта “психотравма” не осталась без последствий и в постсоветскую эпоху, легко убедиться по переполняющей книжные магазины литературе о Третьем рейхе, фюрере и его сподвижниках, о фельдмаршалах и генералах Рейха, его моряках и летчиках, гестаповцах и абверовцах и т.д. и т.п. Разве что книг о нацистских лагерях смерти и массовых казнях здесь почти не найдешь — как, впрочем, и книги о сталинском ГУЛАГе не пользуются нынче спросом. В творчестве Лазарчука ориентация на публику, привычную к эстетике “Мгновений”, более чем очевидна. Не случайно на последней странице другого его романа, “Штурмфогель”, фантастическая интрига которого разворачивается на фоне реалий Третьего рейха, демонстративно появляется не кто иной, как сам “седой красавец… Штирлиц из ведомства Шелленберга”. От Штирлица, получается, оказалось недалеко до “геринговской России”. Как не отметить при этом и то, что лазарчуковская “ирреальность” очевидным образом вступает в перекличку с ирреальностью ставшего уже классическим романа Филипа Дика “Человек в Высоком замке” [9], очевидно, также послужившего для российского автора некоторым образцом. Показательно, впрочем, что Ф. Дик, мастерски воссоздавший в своем романе мир, возникший в результате поражения США и их союзников во Второй мировой войне, в отличие от позднейшего российского “альтернативщика”, считал — скорее всего, по причинам морального характера — серьезную либерализацию нацистского режима даже и по прошествии десятилетий практически невозможной.
А чем, собственно, такая “геринговская альтернатива” России сталинской так уж приглянулась “корректировщикам истории” Лазарчука (так называются у него перемещающиеся во времени пришельцы из будущего, которые пытаются влиять на ход истории, дабы избежать предстоящей в будущем катастрофы), догадаться нетрудно. Конечно же, исключительно возможностью вдоволь поэксплуатировать удачно найденный в свое время и к тому же столь популярный образный ряд “Мгновений”.
Для шокирующей же “ирреальности” Крусанова благодатную почву породила настойчивая и непрерывная популяризация имперско-монархической идеи в постсоветской России — тоже своего рода “психотравма” российского постсоветского общественного сознания. Говоря о последнем, нельзя не констатировать, что для него, перефразируя хрестоматийные слова А.А. Ахматовой, пушкинская эпоха постепенно превращается в эпоху Николая I, а Серебряный век — во времена Николая II — и еще хорошо, что не Распутина. Любопытно, что и от этой, столь популярной ныне в России (как, впрочем, и в мире) “распутинской” темы наши фантасты не остались в стороне. Тот же Лазарчук вместе со своим соавтором Михаилом Успенским преподносят эту персону почти что в духе последних апологетических сочинений о ней, скажем, О.А. Платонова. У них в романе “Посмотри в глаза чудовищ” тоже оказывается, что вся Россия на Распутине держалась, “всю ношу на одного коня взвалили. Он вез, вез да и пал”, пал жертвой “окаянных масонишек”, “и вот вам, пожалуйста: где Россия? В три дни не стало” [10]. Конечно же, делается это исходя из совершенно “ирреальных” оснований: Распутин здесь один из “вечных членов некоего направляющего ход истории мистического Ордена. В итоге читатель, которому представления об исключительном значении и личности Распутина, и злокозненного масонства в исторических судьбах России и без того навязываются всякого рода бульварной околоисторической литературой, лишний раз утверждается в этих мыслях — теперь уже благодаря авторам-“альтернативщикам”.
Вообще же в современной литературе и популярной исторической публицистике главный порок российской монархии рубежа ХIХ—ХХ веков часто усматривают в недостаточной решительности ее карательной политики, излишнем и недопустимом либерализме власти, а попросту говоря — в недостатке деспотизма. У Крусанова же как раз идея империи и доводится до полного оправдания любых эксцессов произвола власти. Но поскольку ее воплощение в крусановской “ирреальности” уж очень походит на едва ли не зеркальное отражение столь впечатляюще реализовавшейся в ХХ столетии на пространствах Евразии идеи имперско-советской [11], то это оправдание не без изящества и вроде бы без всякого при этом видимого насилия над читателем переносится и на советскую историю.
Однако, вволю позабавившись эстетизацией зверств и насилия любого сорта — подобно тому, как это частенько делала не так давно латиноамериканская литература со своими диктаторами и революционерами (которые в силу местной социально-политической специфики перманентно превращались в диктаторов, а диктаторы — наоборот, в бунтарей), Крусанов все же заканчивает повествование тем, что его герой в конце концов, в ответ на череду военных поражений своей империи, приводит мир на порог всеобщей катастрофы. Вообще у “ирреальности” Крусанова есть по крайней мере одно серьезное достоинство, а именно: она заставляет всерьез поразмыслить над тем, что и от альтернативных реализовавшемуся коммунистическому вариантов — демократической республики или конституционной монархии — историческое движение вполне могло в итоге привести к жестокой, патологически агрессивной диктатуре, по сути дела вполне созвучной сталинской, но с другой, традиционной российской имперской подкладкой. Этому ничуть не мешает даже то обстоятельство, что “Укус ангела” в полном соответствии со спецификой избранного жанра и привычками нынешнего читателя в избытке перенасыщен всякого рода сверхъестественными силами и волшебством, сопровождающими весь жизненный путь его героев.
Причина успеха альтернативы ван Зайчика тоже лежит на поверхности. Это, разумеется, “психотравма” крушения СССР.
Крусанов воспевает динамичную империю, не без остроумия уподобляя империю вообще “велосипеду”, ибо, “когда седок перестает крутить педали, все катится в упадок, разложение, развал” (с. 29). Ордусь же — воплощение идеала империи статичной, империи спокойствия, надежности и комфорта, империи — мечты обывателя. Не случайно в своем предисловии “издатель” романа-первенца “ван Зайчика”, перечисляя достоинства его творчества, на первое место поставил “имперский пафос” (с. 5).
Но ведь эти основательность, неторопливость, отеческая забота о гражданах хорошо памятны по советским временам. И многие реальные их приметы тоже.
Конечно же, прототипом изобретенной “ван Зайчиком” Ордуси и был Советский Союз, ностальгию по коему и сегодня испытывает едва ли не большинство населения сегодняшней России. Авторы точно уловили настроения времени. Не случайно В. Рыбаков в приложении к “Делу незалежных дервишей”, выступая в качестве консультанта проекта, с гордостью сообщает, что получает “массу писем, в которых так или иначе звучит одна и та же тема”: “Хочу в Ордусь!”, “Хочу жить в Ордуси!”, “Как оформить подданство?” [12]. А причины этой ностальгии сам В. Рыбаков объяснял в своем не столь давнем публицистическом выступлении, где можно найти и полемически заостренную тираду, фактически объясняющую появление на свет “мира Ордуси” (кстати, по времени почти совпавшее с публикацией этой его статьи): “Почти всем нам до сих пор до боли жалко того хорошего, полезного и правильного, да просто красивого, что было создано сталинизмом, оттепелью и застоем, когда они применяли средства из арсенала Добра” [13]. Иными словами, перед нами просто ново-старые “песни о главном” (именно телевизионщики первыми в конце 1990-х годов занялись широкомасштабной эксплуатацией массовой, на фоне потрясений постсоветской эпохи, тоски по “золотым советским временам”), но на этот раз в их литературном варианте, да еще и в столь модном ныне жанре “альтернативной истории”.
Справедливости ради надо сказать, что лишь удовлетворением ностальгии по обманчивым “ирреалиям социализма” авторы “мира Ордуси” не ограничиваются. Здесь реализовано и многое, о чем реальный социализм мог только мечтать, — устранены противоречия внутри общества, воспитан новый, сознательный и законопослушный человек. К старым советским идеалам и ценностям добавлены и новые — отсюда и “правовое государство”, и оживленная религиозная жизнь, и явные приметы осуществления вполне буржуазной экономической свободы. Жизнь здесь уютная и достаточно цивилизованная — летают “геликоптеры”, герои разъезжают на западных автомобилях, пользуются компьютерами и Интернетом, с удовольствием пьют особую московскую водку и слушают музыку Вивальди; порядок же охраняют лихие “козаки”…
Хотя В. Рыбаков и предпочитает выступать в роли лишь консультанта, а не автора сочинений ван Зайчика, его постоянные читатели легко узнают в них новое воплощение ведущей идеи опубликованного им в 1993 году романа “Гравилет “Цесаревич”” — грезы об идеальном обществе, свободном от политических и социальных конфликтов, существующем в параллельном исторической реальности мире. Здесь, в Российской империи 1997 года, власть мудра и гуманна, насилие почти изжито, и даже коммунисты здесь — поскольку в “ирреальности” Рыбакова они давно уже отказались от вульгарной идеи обобществления собственности и поднялись к идее обобществления интересов — уже не политическая партия, а “конфессия” во главе с “Патриархом коммунистов”, идеалистом и мечтателем (явно симпатичным автору, при этом совсем неслучайно наделившему этого своего героя “мягким ставропольским выговором” и другими, не менее безошибочно опознаваемыми приметами М.С. Горбачева). Этот мир по сравнению с миром реальным, — конечно же, не что иное, как “рай”, о чем прямо и недвусмысленно говорит сам В. Рыбаков устами одного из персонажей романа (в отличие от прочих имеющего доступ к трагической исторической реальности ХХ столетия) [14].
Конечно же, Ордусь — новая модель такого “рая”.
Но при создании ее, этого нового образа совершенного общества, звучат уже совершенно иные, новые — и совсем не случайные для России рубежа третьего тысячелетия — мотивы.
Историческую заслугу “ван Зайчика” В. Рыбаков видит в том, что с публикацией “эпопеи” этого автора-фантома в отечественной литературе “впервые появляется значительное концептуальное произведение, лежащее вне либерально-диссидентской традиции — и в то же время художественное” [15]. Как раз преодолению этих самых “либерально-диссидентских традиций” и была в основном посвящена его статья, упомянутая нами выше. Кстати говоря, в своих комментариях к “Делу незалежных дервишей” В. Рыбаков прямо рекомендует читателям “ван Зайчика” с этим своим сочинением познакомиться. Надо сказать, последовавший этому совету читатель ничего очень уж оригинального по нынешним временам в ней не обнаружит. Более того, с кругом высказанных в ней мыслей он уже давно и хорошо знаком: нечто подобное, например, ежедневно обрушивают на телезрителей Первого канала благонамеренно-агрессивные политические близнецы Михаил Леонтьев и Максим Соколов в программе “Однако”. Крайне интересно было бы, кстати, прочитать, что В. Рыбаков, один из пионеров “альтернативной истории” в советской фантастике [16], написал бы в 2001 году обо всех этих предметах в случае, если бы — как об этом повествует, согласно уже опубликованному издательством АСТ анонсу, книга его начинающего коллеги Евгения Бедилова под весьма претенциозным названием “1985” — власть в СССР досталась не ставропольцу М.С. Горбачеву, а его реальному тогдашнему конкуренту, ленинградскому помпадуру Г.В. Романову (воспоминания о временах его правления в северной столице, должно быть, еще свежи в памяти “консультантов” ван Зайчика!)…
Так что идейная новизна сочинений “ван Зайчика” очень сомнительна — диссидентов и либералов сегодня не клянут разве что люди, безнадежно отстающие от явным образом устремляющегося на свои традиционные рельсы — государственности ради государственности и сильной власти ради сильной власти — локомотива российской истории.
Еще одна особенность модели рая по “ван Зайчику” — игра на столь модных ныне антизападных настроениях. Ксенофобией их, заметим, никак не назовешь, поскольку авторский негативизм на Восток никак не распространяется. Зато вот “австралийские варвары” занимаются контрабандой (с. 11), почитаемый в Ордуси святой Сысой пал некогда от руки “брюссельских фанатиков” (с. 28), свенская водка — свинская, ибо “хорошую вещь так не назовут” (с. 219), а прибалты — “практически варвары”, ибо “употребляют крепкие алкогольные напитки в середине дня”, и вообще “вороватый народец” (с. 183). Неудивительно, что братьев-прибалтов, похищающих бесценную реликвию — крест того самого пострадавшего от брюссельцев Сысоя, — к тому же зовут Берзин и Дзержин Ландсбергисы, а иностранца-миллиардера, заказавшего эту святотатственную кражу, — Хаммер Цорес (что, кажется, не нуждается в расшифровке для современного российского читателя). И вообще “атлантический мир все более становится… технологическим придатком Ордуси” (с. 212).
Впрочем, эта откровенно антизападная направленность для отечественных “альтернативных историй” носит почти универсальный и обязательный характер и, более того, откровенно рекламируется. Так, на цитируемом здесь издании “Укуса ангела” рядом с фотопортретом Крусанова помещены соответствующие цитаты из прессы: ““Укус…” — агрессивная литературно-военная доктрина, программа культурной реконкисты, основанная на пренебрежении всеми традиционными западными ценностями… Унижение Европы для российской словесности беспрецедентное”. И, если вспомнить крусановские виселицы в Варшаве и танки в Праге, — это действительно так.
Мир давно уже открылся для России, и в ту же Прагу или Стамбул прокатиться никаких проблем не составляет — были бы деньги, причем сравнительно небольшие, а похоже, что наш отечественный читатель что в Прагу, что в Константинополь все еще на танке въехать норовит, пусть теперь лишь в воображении, при предупредительном посредстве отечественных литераторов. Видно, многолетние старания Владимира Вольфовича Жириновского не были напрасными. И авторы “альтернативных историй”, как мы видели, с удовольствием подносят аудитории это желанное блюдо. Вот, кстати, и в повести В. Щепетнева (удостоенной профессиональной премии отечественных фантастов “Бронзовая Улитка”), отсчет “альтернативы” в которой начинается с промаха Д. Богрова при его роковом покушении на П.А. Столыпина [17], с удовлетворением констатируются геополитические успехи “ирреальной” Российской империи 1933 года, под скипетром благополучно царствующего государя Алексея Николаевича: “Босфор и Дарданеллы теперь наши…” Империя-1933, однако, и на этом останавливаться не собирается: ведь “есть еще и Гибралтар…” [18]
Соединенным Штатам Америки в “ирреальностях” отводится совершенно особое место. Трудно отделаться от впечатления, что авторов альтернативных моделей любой вариант прошлого устроит, лишь бы при этом Америка теряла свое истинное значение в истории ХХ столетия или вообще отбрасывалась на обочину мирового развития. Иными словами, они хотят переиграть историю непременно так, чтобы Америке при этом ничего не выгорело: пусть будут хоть геринговцы, только не американцы.
И переигрывают. При этом дело доходит до курьезов. У Крусанова, например, гражданскую войну в Америке выиграли конфедераты, после чего негры массами хлынули в Европу и Китай, а потому и в России появились “афророссияне” (с. 59). А у Лазарчука и вовсе материализуется популярный когда-то и вряд ли забытый анекдот 1960-х годов о последнем доводе советской пропаганды супротив американской: в его книге, между прочим, сообщается, что как раз в шестидесятом “по всей Америке перевешали — кто говорит: пятьдесят тысяч, а кто: сто пятьдесят тысяч — негров” (с. 328).
В самом деле, что с американцами церемониться. Ведь, по словам лазарчуковского сибиряка, сравнивающего воинские достоинства своих однополчан с американскими, “наша егерская подготовка позволяет уверенно сворачивать этим красивым и ладным ребятам носы на затылок, едва дело доходит до трактирной рукопашной. И это их удивляет бесконечно” (с. 12).
Тем более, что и в гражданской жизни эти самые американцы так из-за океана допекли нас своей политкорректностью, что даже в одном из примечаний к “Делу жадного варвара” саркастически поминается “нигде не работающий одноногий кривой негр-спидоносец нетрадиционной сексуальной ориентации, апокалиптическая фигура которого грозит стать в нынешних Соединенных Штатах Америки главным объектом искренних и непрестанных забот со стороны как государства, так и всех без исключения частных благотворительных учреждений и обществ” (с. 117). Ну ничего нас в этой самой Америке не устраивает — теперь вот и то, что уж больно об этих самых неграх заботятся. Любопытно только, что на смену государственному антиамериканизму советского времени пришел антиамериканизм интеллигентский, переплетающийся с бытовым и нашедший, как видим, свое выражение и в столь оригинальном жанре, как жанр “альтернативной истории”.
Добавим, что все эти перлы увидели свет еще до 11 сентября 2001 года и последовавших затем афганской и иракской военных кампаний США и их союзников, и можно представить, какое отражение в будущих “ирреальностях” наших литераторов эти события еще получат.
Так что игры “корректировщиков истории” — а именно в этой роли, разумеется, и выступают создатели альтернативных моделей прошлого — совсем не так безобидны, как могло бы показаться.
Впрочем, В. Рыбаков, к примеру, заранее дает отпор потенциальным завистливым критикам, готовым-де представить его “ван Зайчика” ни более ни менее, чем “матерым эсэсовцем” или “барыгой, озабоченным лишь коммерческим успехом” [19]. Что нет, то нет, какой же ван Зайчик эсэсовец или барыга? Он — только клоун, правда, по декларируемому В. Рыбаковым замыслу, добрый клоун. Но из-за его спины нет-нет да выглянет его полная противоположность — злой “рыжий”, со всеми этими “западными варварами”, “незалежными дервишами” и прочим демонстративно “антиполиткорректным” лексиконом… Он всего лишь чуть-чуть, слегка играет на низменных читательских инстинктах, фобиях, предубеждениях. Вот если на это поприще, со всем своим непременным в таких случаях размахом, вновь вступит, как это уже не раз бывало в прошлом, отечественная государственная власть (что, как показывают последние события, вполне возможно), какой тогда окажется роль “корректировщиков” в контексте новейшей российской истории? Не знаем, как они сами ответили бы на этот вопрос. По нашему же мнению, далеко не всем из них удастся в этом случае остаться всего лишь тривиальными литературными спекулянтами (которыми они сегодня, собственно говоря, в большинстве своем и являются): кое-кто рискует тогда потянуть на весах истории и на провокатора. А так — пусть себе играют…
Ноябрь 2003—февраль 2004
1) Пример — фантастическая по своей сути “либеральная модель истории России” А. Янова.
2) См.: Витенберг Б.М. Об историческом оптимизме, историческом пессимизме и государственном подходе к истории // НЛО. 2002. № 54. С. 315.
3) При этом мы считаем необходимым отделить от этого жанра многочисленные беллетристические сочинения футурологического характера, принадлежащие перу как литераторов, так и склонных к популяризации своих воззрений на перспективы политического и общественного развития философов и политологов. Их удобнее всего было бы называть, в соответствии с уже установившейся в политологии практикой, “сценариями”. Отличие их от “альтернативной истории” заключается, на наш взгляд, в том, что последняя предполагает изменение картины уже состоявшихся исторических событий, в то время как “сценарии” отталкиваются исключительно от исторически сложившейся ситуации в том виде, в котором она представляется их авторам.
4) Удивительно, что А. Лазарчук вложил эту тираду именно в уста “альтернативного” Геринга, реальный прообраз которого как раз и подписал 30 июля 1941 г. представленный ему шефом имперского ведомства безопасности Р. Гейдрихом документ об “окончательном решении еврейского вопроса” (см.: Черная Л. Коричневые диктаторы. М.: Республика, 1992. С. 127). Впрочем, книга Лазарчука не оставляет сомнений в том, что познания автора в истории эпохи, альтернативу которой он взялся сочинить, довольно скромны, и это в данном случае сыграло с ним злую шутку.
5) Здесь и далее страницы романа Крусанова указаны по первому изданию.
6) Мы здесь, как и во всех других случаях, не останавливаемся на более чем очевидных многочисленных литературных реминисценциях в романе П. Крусанова. В данном случае очевидной первоосновой образов главных героев романа Ивана Некитаева и Петруши Легкоступова, конечно же, послужили Николай Ставрогин и Петр Верховенский из Бесов Ф.М. Достоевского.
7) См. о нем подробнее: Белова О. Фантастическая публицистика // НЛО. 2004. № 65. С. 344—348.
8) “Дело незалежных дервишей” (СПб., 2001), “Дело о полку Игореве” (СПб., 2001), “Дело лис-оборотней” (СПб., 2002), “Дело победившей обезьяны” (СПб., 2002), “Дело Судьи Ди” (СПб., 2003).
9) См.: Дик Филип П. Человек в Высоком замке. Фантастические романы. СПб.: Лениздат, 1992.
10) Лазарчук А., Успенский М. Посмотри в глаза чудовищ: Фантастический роман. М.: ЭКСМО, 2002. С. 87—88.
11) В этой связи уместно напомнить и мнение о романе Крусанова Игоря П. Смирнова, с полным основанием, на наш взгляд, констатировавшего, что ““Укус ангела” с его “вселенскими битвами” объективно возвращает нас к классическому соцреализму” (см.: Григорьева Н. — Смирнов И. Литература второй свежести // НЛО. 2001. № 51. С. 290).
12) Зайчик Х. ван. Дело незалежных дервишей. СПб.: Азбука, 2001. С. 347—348.
13) Рыбаков В. Избранные места из переписки со всеми // Нева. 2001. № 2. С. 183.
14) Рыбаков В. Гравилет “Цесаревич”. СПб.: Лань, 1994. С. 283, 384—385, 456.
15) Зайчик Х. ван. Дело незалежных дервишей. С. 347—348.
16) Это обстоятельство особо отмечено и в таком компетентном издании, как Энциклопедия фантастики (Минск: ИКО “Галаксиас”, 1995. С. 491).
17) Напомним, что о возможности альтернативного развития истории России в том случае, если бы премьер-реформатор остался в живых после этого оказавшегося для него роковым покушения, писал совсем недавно А.И. Солженицын (Солженицын А.И. Двести лет вместе (1795—1995). Ч. 1. М.: Русский путь, 2001. С. 444).
18) Щепетнев В.П. Седьмая часть тьмы // Щепетнев В.П. Темные зеркала. М.: ООО Издательство АСТ, 2002. С. 34.
19) Зайчик Х. ван. Дело незалежных дервишей. С. 348.