(«Круглый стол». С.-Петербург, 15 ноября 2003 г.)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 1, 2004
В рамках “Дня петербургской философии”, организованного Санкт-Петербургским философским обществом, философским факультетом СПбГУ, состоялся “круглый стол” “Сопротивление философии”. Ведущие проф. — В.В. Савчук и преп. СПбГУ А.Б. Паткуль.
На “круглом столе” присутствовали преподаватели, аспиранты и студенты Петербурга, гости из Минска, Москвы, Новосибирска, Самары, Харькова.
Основной доклад сделал Валерий Савчук. Он, во-первых, указал на двойной смысл заявленной темы “Сопротивление философии” — типичный пример двойного родительного (Genitives subjektivus и objectivus), к которому относится и “Критика чистого разума” Канта, и “Мышление бытия” Хайдеггера. То есть налицо сопротивление самой философии и сопротивление философии, к примеру, в нефилософском сообществе, в обыденном сознании, в жизни. Во-вторых, он констатировал двойственное состояние философии: “С одной стороны, есть четкое внутрикорпоративное представление о том, кого считать философом-профессионалом, а кого нет, с другой, — признанные философы-профессионалы неизвестны, а поэтому и не имеют авторитета в обществе. Не оттого ли, что философы, как неоднократно замечал Вл. Набоков, пишут (а в современных условиях и говорят в СМИ) плохо. Не поэтому ли нефилософы, говорящие и пишущие “хорошо”, говорят от имени философии. Сюда же В. Савчук относит тот факт, что среди интеллектуалов, почитаемых в Петербурге в качестве актуальных философов, числятся не профессиональные философы. Это литературоведы (С. Фокин), переводчики (В. Лапицкий), поэты (А. Драгомощенко, А. Скидан), художники и кураторы (А. Митрофанова, А. Хлобыстин), физики и математики (А. Барзах, Ю. Куперин), биологи (В. Кушев), редакторы (Б. Останин) и т.д. Исключение — Н. Савченкова, А. Секацкий. В-третьих, философ всегда говорил от чьего-то имени: полиса, Бога, природы, пролетариата, экзистенции, структуры и т.д. От чьего имени он говорит сегодня? С кем, с политиком, ученым, поэтом, художником или кем-то еще, уместно вести ему диалог? В-четвертых, дело в том, что философия с самого своего рождения была симптомом стадии цивилизации и, одновременно, порождением конкретной культуры; она приобретала вес, сама создавала и возделывала поле, место в культуре. Философ нес личную ответственность за свои высказывания перед обществом. А сегодня чем рискует отечественный философ, произнося: “Рискну предположить…”? В-пятых, одной из самых распространенных форм сопротивления внутри философии является “уход” в изучение классиков философии, и здесь уже не важно, какого периода: античности, Возрождения или немецкой XIX или французской XX века.
Тезисы спровоцировали бурную дискуссию.
В нее вступил петербургский танатолог (студент философского факультета) Антон Московский. Он поставил вопрос о границах реальности философского текста. Себя он квалифицировал как танатолога, то есть “негативного творческого деятеля”. По мнению выступающего, танатологии как науки не существует. Так считают многие представители философского сообщества. Любопытно, что и смерти-то уже сколько веков “не существует”. Поразительное сближение между наукой и предметом ее исследования! Что смерть, что танатология, получается, представляют собой не сущее, несущее в себе сущее. Как может сопротивляться танатолог в научном сообществе? Доказывать, что танатология существует? С точки зрения А. Московского, лучше не растрачивать слова впустую, их надо беречь; лучше быть “ночью, пустым ничто, тем самым осуществляя Творческое Действие”. В этом он видит ответственность танатолога, то есть “подлинного философа”.
Третьим взял слово философ Петр Резвых из Москвы. Реагируя на вопросы, поставленные В. Савчуком, он указал, что существует некий смысловой вакуум высказываний философов на общественно важные темы. К тому же и в самом философском сообществе отсутствует серьезная профессиональная коммуникация. Для заполнения вакуума необходимы, во-первых, регулярные формы работы философов, регулярный коммуникативный процесс. Во-вторых, необходимо общее информационное поле, в котором получали бы резонанс новые понятия, вводимые философами. При этом, с одной стороны, в обществе от философов ожидают готовых ответов, а с другой стороны, философы вызывают отторжение, поскольку у них нет другого уровня знания, нежели знание общефилософское. То есть, например, реальная жизнь и предмет юриста (биолога, физика) философу незнакомы. Трудно найти философа, знакомого с реалиями, законами правового общества. Таким образом, философам сегодня необходимо осваивать другие формы знания, другие дисциплины, как это, например, происходит в Германии, где студент получает, кроме специальности философа, еще две другие гуманитарные.
Валерий Савчук с места — ведущего — добавил, что сегодня в профессиональном философском сообществе (например, в ВАКе) философия трактуется как наука, а философский текст легитимен лишь в образе научного трактата: “господствует отечественный вариант позитивизма”. Это объясняется тем, что в годы идеологического застоя (1970—1980) честные и лучшие умы уходили в идеологически менее регулируемые сферы: философию науки и техники, философские вопросы естествознания, методологию науки. Работая в этих областях более двух десятилетий, они свою вынужденную форму существования в качестве философа стали воспринимать как естественную и, более того, как единственно возможную. Произошла аберрация. Теперь же, по инерции, философия как наука занимается наукой же, а реальные, жизненно важные и практические проблемы решают те, кого профессиональное сообщество философами признавать не хочет. Да и, по правде сказать, мало понимает их.
Харьковский математик и философ Д. Калюжный, реагируя на выступление Антона Московского, сравнил философский текст с континуумом, из которого невозможно что-то изъять, в отличие от математического доказательства, которое состоит из последовательности шагов. “Философский текст как чашка, которая разобьется, если попытаться что-то из нее вырезать”. По поводу же философских вопросов математики заметил, что нормальных математиков это не интересует. Основаниями математики интересуются считанные единицы. Математика — это интеллектуальный спорт, где соревнуются на скорость решения той или иной задачи.
Сергей Чукин, философ из Санкт-Петербурга, высказал тезис, что философы всегда рефлексировали по поводу реальных процессов. И сегодня, например, Ричард Рорти активно реагирует на происходящие политические и культурные события. Для него это нормально. Отсутствие материала, на который можно опираться, всегда ощущается философами как нехватка. “Мы часто чувствуем необходимость других знаний: естественно-научных, исторических и т.д. Специфику же философской экспертизы — нравственный анализ ситуации — сегодня не встретишь в средствах массовой информации. Тем самым, философы исключают себя из реальных процессов жизни”.
Дополнила выступление Сергея Чукина некая NN (имени не назвавшая), преподаватель колледжа. Ученики, готовящиеся стать бухгалтерами, проявляют чрезвычайный интерес к философским вопросам, однако ни преподаватель, ни они не могут найти ответы у современных философов. Философы игнорируют доступный уровень беседы, не пишут популярно.
Философ из Минска Виктор Чуешов заметил следующее: “Наше время внесло коррективы в облик философа и представление о философии. Философ и в ХХI веке, конечно, должен уметь смотреть на живую жизнь как бы сверху и со стороны. Оставаясь интеллектуалом, он не должен дублировать обязанности ученого, художника, идеолога. Иначе говоря, в наши дни философ не только должен быть интеллектуалом, но, оставаясь им, он может быть или не быть одновременно и интеллигентом, и пророком, и популяризатором науки или ее ниспровергателем, и культуралом, и идеологом… Следовательно, ответы на вопросы о том, кто же такой философ и чему он сопротивляется сегодня, являются принципиально открытыми”.
Заметное оживление вызвало выступление философа из Самары Виталия Лехциера, который, один из немногих, заранее приготовил доклад на тему “круглого стола”. Он начал с ответа на вопрос Валерия Савчука: “Когда рискует философ?” — и предложил рассматривать высказывание философа как поступок, экзистенциальную инвестицию. Ответственность тогда является априорной формой для высказывания философа. Второй вопрос, затронутый гостем, касался цитирования: можно ли считать цитирование ответственным делом философа или же в нем сказывается желание переложить бремя ответственности на авторитеты? Лехциер считает, что только высказывание “напрямую” является настоящим философским риском. Тем самым автор перешел к третьему пункту своего выступления: философ должен вступать в полемос, то есть сопротивляться, в противоположность всяческому трансцендентализму. В качестве примера были приведены Петер Слотердайк (полемический автор) и Карл-Отто Аппель (трансцендентальный прагматист). Формой сопротивления философа автор предложил также считать социальную критику. Резюмируя, Лехциер предложил считать сопротивление формой самовоспроизводства философии по преимуществу, подобно тому, как существуют в культуре евреи до тех пор, пока им оказывается сопротивление, а фашисты — до тех пор, пока есть антифашисты.
Петр Резвых квалифицировал данное предложение как негативную форму радикализации позиции философа, а именно сопротивление становится паразитической формой существования философии. Опровергая тезис об отказе от цитирования, П. Резвых привел в пример Кожева, для которого цитирование Гегеля было продуктивной формой самостоятельного мышления. Таким образом, цитирование является внешним и потому ложным критерием, не свидетельствующим ни о несамостоятельности или отсутствии автономии мысли, ни о самостоятельной позиции философа. Ведь об автономии или гетерономии мысли так же нельзя судить по ее выражению, как об автономии или гетерономии морального поступка — по его внешней форме.
Вызвало полемику выступление редактора приложения “Независимой газеты” “Ex Libris” Наталии Осминской (Москва). Осминская высказала мнение, что представление о невостребованности философии в современном обществе сильно преувеличено. Прежде всего, она указала на наличие у философов академической ниши, которая остается весьма обширной. В каждом российском вузе, даже не гуманитарном, читается курс истории философии, и, таким образом, преподаватели философии имеют достаточные условия для привития молодежи навыков рефлексии. Учебная философская литература также расходится большими тиражами. Тот же факт, что голоса философов отсутствуют в массовой культуре, в СМИ, Осминская расценила как собственную вину философов. Отечественные философы в большинстве своем не принимают массовую культуру и ее формы (как журналист Наталия поделилась опытом, что пробовала работать с ними, брать интервью, заказывать рецензии и отклики на общественные события), но философы, как правило, “не хотят, а может, и не умеют работать в этом режиме”. В качестве позитивного примера Осминская указала опыт французского социолога Пьера Бурдьё, который искал новые формы адаптации академического знания к условиям общества масс-медиа. Результатом снобистской отстраненности академических философов, их нежелания выступить в роли просветителей в современной культуре процветает дилетантизм — от имени философов говорят нефилософы. Относительно кризисного состояния современной российской философии Осминская заметила, что философия может рассматриваться в двух формах — как общественная институция и как индивидуальное действие, рефлексивный поиск оснований автономного поведения. Оставляя в стороне вопрос о взаимосвязи этих двух форм, Осминская предположила, что кризис переживают именно философские институции и их возрождение — вопрос времени и целенаправленных усилий философского сообщества.
Преподаватель философского факультета Андрей Паткуль обратил внимание участников “круглого стола” на то, что сопротивление философии необходимо рассматривать как сопротивление самой философии, целью которого выступает самоопределение последней. Она должна сопротивляться всему тому, что не является философией, но тем или иным образом пытается выдать себя за философию, присваивая себе ее имя. Философия по самому своему существу резистентна. Сопротивление есть действие удержания философией своей собственности, действие отмежевания, проведения границы между философской и нефилософской работой, различие между которыми в современной философской ситуации, к сожалению, пока не может быть адекватно проведено. И если в прежние времена философию отличал сам характер ее предмета — абсолютно и бесконечно сущее — и соответствующий этому предмету метод разработки — постижение в понятии (или, скажем, бытие сущего в отличие от его онтических определенностей, которыми занимаются позитивные науки), то теперь, при неразличимости того, что составляет предмет и методы философии и нефилософии, само различие представляется проблематичным.
Его поддержал Александр Плюснин (аспирант философского факультета): “Возвращаясь к самому первому из вопросов, поставленных нашим ведущим, замечу, что мы не ответим, кто или что сопротивляется философии, пока не осознаем, что есть сегодня философия и чем она занимается. Когда мы (круг молодых философов) под руководством А. Паткуля пытаемся разбирать “Феноменологию духа” буквально по предложению, по мере сил избегая упрощений и реферативности, то понимаем, что простое и одновременно весьма трудоемкое следование за классиком может быть плодотворно во всех смыслах и в смысле сопротивления философии тоже. Это, конечно, совсем другая стратегия и практика философствования, однако именно она порой дает ощущение того, что благодаря Гегелю ты сам становишься агентом абсолютного духа или, если угодно, агентом философии, и это дает силы сопротивляться враждебному нефилософскому окружению, работе и т.д.”. А. Плюснин склонен думать, что если бы текст Гегеля не был столь сложным, не оказывал такого мощного сопротивления “нам, феноменологам”, то и погружение в него не было бы столь глубоким. То есть сама сложность философского текста, сопротивление, которое он оказывает читателю, дает возможность внутреннего опыта, изменяющего наше представление о самом себе, сопротивляющемся сопротивлению текста Гегеля.
В сократовской форме всем и сразу возразил петербургский поэт Аркадий Драгомощенко: “А что такое общество? Какие языки в нем существуют, какие слои, переживания, цензы? “Тусклое стекло” (Послание к Коринфянам), через которое мы смотрим. Общество многокультурно и многослойно”. Второй вопрос, который поднял Драгомощенко, вечен: взаимоотношения философа и поэта. “Философ, который не реагирует на актуальность, представляемую поэтической материей, теряется. Он оказывается вовлеченным в иллюзию категоричности, поэтому будет искать того, кто его станет слушать. Но опять-таки, читатель поэта — философ. Не музыкант, не художник, не путешественник и даже не женщина. Поскольку поэт — и то, и другое, и третье, и четвертое, но никогда не философ, а только предложение философу им стать”.
В обществе нарастает дистанция между двумя полюсами: бесконечное усложнение и унижение (теория знака, теория неустойчивых систем) и бесконечная редукция, гордыня (“ислам”, “голод в Африке”) — бегство к болезни. Поэт резюмировал парадоксально: “То, что реально случилось, делает реальностью то, чего никогда не было, что я понимаю как особую функцию поэзии, в которой свершается реальность”.
Контрастом эмоциональному выступлению поэта прозвучал доклад математика-философа Д. Калюжного “Пространство и текст в концепции В. Топорова”. Он выступил с критикой структурализма на примере текста Топорова, утверждая, что использованное им понятие “пространства” не согласуется с естественно-научными и математическими критериями пространства.
Далее последовали радикальные предложения, например со стороны экономического социолога Елены Филатовой. Она поддержала мысль о том, что философам, которые сегодня варятся в собственном соку и идеи которых малопонятны, пора выйти в люди и заявить свою позицию, предложив приемлемое решение конфликтных и кризисных ситуаций общества, культуры, экзистенциальной ситуации отдельного человека. Но для начала философам неплохо бы выработать продуктивные, реальные позиции по актуальным вопросам, причем с полной ответственностью (отсутствующей на сегодняшний день) за свои слова и пониманием своего призвания. К сожалению, среди философов, потерявших общественный авторитет, налицо проявление некоторых признаков самозащиты. Так, например, явно прослеживается агрессивный настрой по отношению не только к народу вообще (который в глазах философов по-прежнему является полным дураком), но и к другим, нефилософским наукам и их представителям. Философ должен использовать все доступные масс-медийные технологии, если он хочет донести свои идеи. Но эти идеи должны отвечать запросам общества в области поисков ценностных ориентиров. А свои любимые споры о понимании модных западных философов неплохо бы оставить для “внутривидовой” конкуренции. Вот, например, все ругают постмодернизм, утверждают, что его эпоха кончилась, но ни как работать в этой парадигме, ни какие есть альтернативные постмодернизму концепции, никто внятно не показал. По мнению докладчицы, на сегодняшний день извне философии можно констатировать тот факт, что философия “подсела” на своеобразный, свойственный только западной философии наркотик пессимистического настроения — безальтернативность методов познания. Жаль, что философия сегодня становится “пыльным архивным собранием”.
В полемику с Н. Осминской и Е. Филатовой вступила студентка философского факультета Ольга Крюкова. Никакая другая сфера деятельности, кроме философии, не испытывает такого сопротивления со стороны того самого общества, той самой масс-медийной культуры, в которую якобы она не желает встраиваться. Да, несомненно, за последние 10—15 лет ситуация сильно изменилась, быть может, в лучшую для философии сторону. Но этого мало для того, чтобы отечественное массовое сознание, которое привыкло находиться в состоянии обмана, “выздоровело”. Отсутствие грамотного философского дискурса в рамках современной России — не молчание философов, а нежелание их услышать, загоняющее их в “академическую нишу”. Отвечая на вопрос, чем рискует философ, можно сказать, что всем и ничем. И это не способ уйти от ответа в стиле Деррида. Конечно, теперь философа вряд ли лишат жизни за неугодные кому бы то ни было взгляды, но от этого ответственность, которую он возлагает на себя, становится еще больше, так как обусловливается не только животным инстинктом самосохранения. Философ рискует не только тем, что способен самостоятельно мыслить, а тем, что может с гордостью назвать себя философом, не боясь обвинений в дилетантизме или ненужности.
Поддержала Е. Филатову философ Гульнара Хайдарова. Сопротивление философии возможно и изнутри. Например, тот, кто освоил одну из стратегий актуальной мысли и кто расширил свой горизонт видения, а случается, и понимания актуального, кто в жажде крепости и привлекательности своих умозрительных построений обращается к импортному силикону мысли, может встретиться с речью-эксцессом, вобравшей и смешавшей все модные стратегии, поэтому девальвирующей одну точку (апроприированного) зрения. Таковой Гульнаре Хайдаровой видится, например, речь поэта и искусствоведа Дмитрия Голынко (скользящего по поверхности философских понятий, чувствующего их фактуру, звучание, эстетическую энергию) или философа Николая Грякалова (легко сочетающего концепты, при этом знающего о глубине, сокрываемой/открываемой ими, и ограниченности их объяснительного потенциала). Сегодня скупой методологический абгрейд уже не может удовлетворить радикального философа. Ситуация выходит из-под контроля одиночек (мысли). Вода прибывает, почва уходит из-под ног рефлексирующего, поэтому болотные сапоги не спасают. Необходимо сесть в лодку. А лучше освоить виндсерфинг. (Что, собственно говоря, многие и делают.) Именно виндсерфингист с легкостью скользит по накатывающимся одна за другой на евразийские просторы интеллектуальным волнам. Он стоит на ногах до тех пор, покуда двигается. Опора его столь же надежна, сколь и эфемерна, по крайней мере настолько, насколько позволяет, не вступая в агон с отдельной, встать в афронт ко всей западной мысли в целом и концепции нового гуманизма, антитеррора, задающей базисные матрицы западного существования, в частности. Но карнавал форм, концептов, типов рефлексии, конфигураций самой возможности мысли, заканчивается усталостью интеллектуального виндсерфинга. Все когда-то кончается. Итог — уткнувшаяся в песок доска. Это означает событие перехода, событие, предвосхищающее первый, пусть еще не твердый, шаг по земле, “без руководства со стороны кого-то другого”. У себя дома. И боль за его насельников отличает настоящую полноту мысли от силиконовой.
Дискуссия имела продолжение на следующий день. В ней принимали участие А. Драгомощенко, провозгласивший тезис о том, что искра творчества требует тонуса тела, В. Савчук, настоятельно проводивший идею сопротивления режиму актуальности как единственно действенной формы предъявления смысла обществу, и Александр Исаков, веско заметивший на это, что философ, не размышляющий о кино, не может быть актуальным. Здесь же взял слово редактор литературно-философского альманаха “Ст” Павел Кузнецов: “Мне кажется, что сопротивление бесполезно — пора подписывать акт о капитуляции и выбрасывать белый флаг”.
Следующая реплика по поводу сопротивления была представлена в электронном (E-mail) формате. Философ Николай Грякалов размышлял так: “Нижеследующее — парадоксальные ремарки к реферату — произведено было, видимо, в модусе превышения критической массы misreading. С предметом обсуждения, как ни странно, — проще. Та ли это простота, что “стихия”, или та, что “хуже воровства”? — вот ситуация (всегда уже) ложной теофании, в которой определяется философское удивление. Несколько моментов: что касается работы с классиками как формы имманентного сопротивления философии. Когда о бытии говорят — с ним самим нечто случается. Говоря с классикой, мы спрашиваем: что случается и как именно, этим вопросом втягиваясь в “распрю” (Лиотар), “полемос”, что если и не “отец всему”, то, уж точно, отец всему говоримому. Отсюда — полемичность “диалектического разума”, но “никто ведь не полемизирует с помощью слов” (Кожев): полемизируют дубинами и пушками, обогатительными комбинатами и валютными спекуляциями. Так что, спрашивая, как представляется, лишь о словах, философ всегда оказывается внутри того спора, который ему не дан, а задан и который — не о словах”.
“Имманентное сопротивление философии есть форма ее самовоспроизводства”? Скорее да, но здесь тоже надо определиться: если, скажем, таксономии Линнея не представляют актуального интереса для биолога (в противном случае он будет историком), то для философа, очевидно, дело обстоит не так — изгнанная высоким модерном в дверь, гегелевская позиция “мы” влезает в окно, и значит, актуальность философских речей ретроактивна по определению. Более того (и это формальный момент): сколь бы циничным ни было “просто новое” (Гройс), здесь же придется признать, что никто более актуальных философов не связан настолько со специфическим прошлым поля.
Что касается актуальности. Есть актуальность и актуальность: чему сопротивляется мысль — фактом своего наличия — так это соблазну “легкого слога” (беллетристики). В этой связи — что значит “общественно важные темы”: рейд Радуева? день рождения Киркорова? Мера индуцированности этих событий масс-медиальными окнами идентична, а значит, и критическая позиция по отношению к ним нереализуема в “быстром отреагировании”, скорость которого равна скорости иконических машин: в этом случае мы имеем дело не с описанием события, а с его прямой манифестацией — “не шумите, афиняне”. Coda. Не важно, за что уж мы там беремся, слыша слово “философия”, — за пистолет или за кошелек — важно другое: понять — значит схватить вообще что-либо (в этом смысл по-нятия/кон-цепта). Философия говорит нечто о совокупности всех вещей — что “все”, допустим, “есть вода”, — но в настоящий момент мы имеем дело с вещами без совокупности, когда все, что угодно, можно прописывать через все, что угодно. Мы говорим: “концепты делают” — и тут Делёз прав, — но что именно случается, когда их производят? То есть когда сопротивляются философии, занимаясь именно ей.
Кибер-философ Алла Митрофанова донесла свою мысль так же в электронном формате: “Есть только одно место, где копится и переписывается философский инструментарий, где метод или дискурс говорят тобой, — это философский факультет университета. Аспирант или студент факультета в любой дискуссии на стороне открывает рот не менее чем на 10 мин., до тех пор пока активированный им философский формат речи не выскажет себя. Этот род автоматического письма от философа, конституирующего его фигуру и стать, отменяет необходимость личных желаний, жизненных опытов и пр.
Часть молодежи (одновременно или несколько позже) ищет желания и мотивации к философствованию. Этих людей, казалось бы, меньше, но они идут широким богемным фронтом (художники, танцоры, музыканты, тусовщики и др.). На этом пути им интересен опыт ныне живущих и им подобных, они учатся видеть других, наступая на собственный снобизм, ходить в чужие, маргинальные, неполноценные и недозревшие дискурсы. На этом пути в городе помощником и навигатором работает бермудский треугольник: музей сновидений, философское кафе на Пушкинской, 10, учебные и лекционные програмы про-арте”.
Вступил в полемику студент философского факультета Игорь Коротков. Сопротивление — это практически тема борьбы. С одной стороны, философия против себя и того, что вне. И первоначальный вопрос о рамках как нельзя весом в этой ситуации. Только тогда, когда философия знает себя, она говорит, указывая пальцем — вот это на меня нападает. Но знает ли себя философия? Ее предмет, как наиболее общее, умело стремится к сокрытию и принадлежит исключительно взгляду философа. Философу трудно объяснить философию не только обществу, но прежде всего самому себе, и академический проект философии — это академический проект философии. Философия, поглощая все в наиболее общем, растворяет себя и теряет границы, вынужденно вовлекая все и вся. Она должна объяснить это все, и здесь нет рамок. У философа одновременно есть все и ничего. Это “все” и это “ничего” теряются. Философ, говорящий о политике, — это политолог, о физике — физик и т.д. Философ потому и философ, что говорит о философии и ее языком. В таком состоянии он потерян для общественных и иных наук и принадлежит этому полю целиком. Философия — это призвание, признание себя философом, зависимость. С другой стороны, сопротивление философии — это результат ее необходимой включенности в общественное тело. Если институт философии существует, значит, это нужно прежде всего самим философам, если он находит поддержку, то, значит, это нужно не только им. Если он не находит поддержки — значит, он не нужен. В ситуации ненужности философ вынужден отстаивать основы своего существования и аргументированно фундаментировать основы своих институтов. Философия — благость мудрости, знаки гения, очарование языка, проникая во все уголки человеческого тела и вписывая их в общую картину мира, дает ответы “большие” и непригодные для решения локальных задач, но она также предлагает нам и бесконечность: то, от чего трудно отказаться, чему трудно отказать. С третьей стороны, знание иных областей является приправой к блюду философа, оказывает непосредственное влияние на становление его индивидуального дискурса, происходит смешение и смещение языковых игр и способов мышления —обогащение и потеря одновременно. Втягивание новых форм означивания происходит в соответствии со стилевой организацией эпохи. Это признаки, которые трудно не заметить, но сложно понять. Стиль немецкой классической философии, стиль Хайдеггера или любой другой философской индивидуальности делает их узнаваемыми, запоминающимися и гениальными. Уникальность, единичность — изначальный тип сопротивления, установки на неподчинение и от/выталкивание полноты многообразного. Агрессия пружины, застывшей в изнеможении причуд желаний.
От имени художников-концептуалистов заявление сделал художник и редактор журнала “Художественная воля” Андрей Хлобыстин: “Чтобы быть последовательным философом в мире, лишенном смысла, без каких-либо средств познавать мир адекватно, философ сам должен окунуться в событие и стать его творцом. Современные французкие философы находят в Европе свою традицию, подобную Дзену. Например, “Логика смысла” Делёза означет радикальный поворот европейской философии лицом к Востоку, заглядывание в его Пустоту. Современная русская академическая философия, наоборот, смотрит на буржуазную Францию, на Запад, вместо того, чтобы обратить внимание на Россию, уже несколько лет пребывающую то в жестком, то в вялотекущем Делёзе и аморальности, начиная ХХI век так же лихо, как и XX”.
Гульнара Хайдарова
(Санкт-Петербург)