Опубликовано в журнале НЛО, номер 1, 2004
ЧЕЛОВЕКОЛИНИЯ [1]
Жолковский А. Эросипед и другие виньетки / Предисл. В. Аксенова. — Томск; М.: Водолей Publishers, 2003. — 624 с.
В свое время моя добрая приятельница, отправившись с друзьями в театр, попала в довольно сложную ситуацию, из которой выпуталась не без потерь. В ходе телефонного разговора, где перечислялись неприятные подробности событий, я сочувственно спросила ее: “Как ты все это вынесла?” “Ты зна-а-а-а-ешь, — протянула она задумчиво, — я все время представляла себе, как буду про это писать. Получалось веселое”.
У Жолковского получилось веселое — из советской духоты, угроз, рабочих трудностей, эмиграции с адаптацией, конфликтов, разводов, из всего утомительного и хлопотного короба повседневности, — который, видимо, и можно вынести, только отстранившись от происходящего, заняв позицию не в центре бесконечной экзистенциальной трагикомедии, а где-нибудь на галерке. И уже оттуда, держа на коленях двухкареточную пишущую машинку работы народного умельца, можно с удовольствием наблюдать за перипетиями многосюжетной драмы, по ходу которой “ученый без степени AZ”, “победитель “Тамани””, “профессор З.”, “Dorogoi Alik” и другие ипостаси главного героя то по очереди играют свои роли, то выходят кланяться парами и группами, то притворяются, что вообще не знакомы друг с другом.
Именно эта — зрительская — работа чаще всего оказывается непосильной для мемуаристов, волей-неволей вынужденных брать на себя все театральные обязанности разом — от обязанностей драматурга, работающего с сырым документальным материалом, до обязанностей мастера-осветителя, умело акцентирующего элементы действия. Жолковский же, помимо прочего, оказывается тем самым “талантливым зрителем”: из спектакля собственной жизни он создает метаспектакль, вчитывая мотивы, мысленно переигрывая роли, меняя местами сцены, комбинируя реплики — словом, занимаясь тем самым порождением смыслов, которое так любезно его собственному сердцу.
Как и положено в хорошо сработанной пьесе, помимо калейдоскопа постоянно сменяющихся полуглавных, второстепенных, третьестепенных и эпизодических персонажей у “профессора З.” существует постоянный партнер по сцене: язык. В первую очередь русский — но, по большому счету, язык вообще: английский, португальский (оказавшийся, в противоположность истории из Жюля Верна, на поверку испанским), машинный, сомали, греческий, человеческий. Язык оказывается старым боевым товарищем, партнером по играм, объектом ухаживаний, предметом восхищения — и нещадно эксплуатируемым слугой. Отношения хозяина и слуги развиваются здесь в лучших комедийных традициях: зритель, и особенно талантливый зритель, с наслаждением наблюдает этот симбиотический союз, где власть так часто переходит из рук в руки, что постепенно оба персонажа некоторым образом превращаются в неделимую смысловую единицу.
И точно так же, как жизнь героя книги при взгляде с галерки оказывается “игрой в жизнь”, трагедия — игрой в трагедию, а авторство пьесы — игрой в авторство, сам жанр мемуарной виньетки оказывается не мемуаром, а прекрасной игрой в мемуар. В большинстве мемуарных работ “живая жизнь” скромно маячит за тяжелым занавесом, сотканным из авторской оценки событий (или нарочитого ее избегания), хронологических рамок, протяженных сюжетных линий, но более всего — из осознания автором своей миссии человека, пишущего “о времени” и в процессе этой работы скромно упоминающего о себе. Жолковскому же жизнь подает реплику — и он строит неожиданную, ажурную, сложную, живописную репризу, причем вовлекает в круг действующих лиц как тех, кто играет в его личной пьесе сегодня, так и призраки участников былых спектаклей.
В виньетке “Молоко отдельно, мухи отдельно” математический лингвист А.В., постоянно борющийся с хаосом, говорит, что в одном докладе не может быть и про лампы, и про ячейки, и про порядок слов. А между тем мир, видимо, устроен так, что в одной полуторастраничной виньетке может быть и про А.В., и про грипп, и про ламповые схемы, и про желудочно-кишечные заболевания, и про смешанный фрукт, и про отделение тьмы от света. Ничто подобное в мемуарах, наверное, происходить не должно — но все это, безусловно, постоянно происходит в комедии дель арте человеческой повседневности, где противостояние хаосу постепенно сводится к умению оглядываться на уже сыгранные сцены собственной жизни и складывать событие к событию так, чтобы в них обнаруживался хоть какой-то единый смысл, какое-то общее начало, рядом с которым можно “лягушкой”, “рондо”, “самопиской” или компьютерной мышкой изобразить маленькую виньетку на тысячу-полторы слов.
Потому что жизнь обла, озорна, огромна, стозевна… и литература.
Линор Горалик
1) Так Ян Сатуновский в своем стихотворении 1970 года называет, если мне будет позволена такая догадка, тот самый рисунок Сола Стейнберга, который использован в оформлении “Эросипеда”: на нем человечки сосредоточенно рисуют не то сами себя, не то других рисующих себя человечков.