(Рец. на кн.: Гусейнов Г. Д.С.П. М., 2003)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 1, 2004
Гусейнов Гасан. Д.С.П.: МАТЕРИАЛЫ К РУССКОМУ СЛОВАРЮ ОБЩЕСТВЕННО-ПОЛИТИЧЕСКОГО ЯЗЫКА ХХ ВЕКА. — М.: Три квадрата, 2003. — 1024 с.
В огромном красном томе в алфавитном порядке собраны документированные образцы уникального языкового опыта с 20-х гг. прошлого века до наших дней. Именно эта картина мира еще жива в представлениях и речи уходящих поколений, где разные регистры русского языка присутствуют в причудливом переплетении с неологизмами эпохи “перестройки и гласности”. А ведь и эта, казалось бы, недавняя эпоха уже ушла за горизонт, потому что те, кто в 1987 г. научились читать, успели кончить вузы, повидать мир, а то и сложить головы — и вовсе не “на той единственной, гражданской”.
Впрочем, строка эта им, скорее всего, ничего не говорит: новое время, новые песни.
Как известно, излом времен прежде всего отражается в политическом языке и в языке улицы. Вместе с тем, глобальные перемены середины 80—90-х повлияли и на приватную сферу нашей жизни: ведь язык обретает свою жизнь в нас, через нас и для нас. Это мы выбираем, как восхититься или унизить, придать сказанному оттенок стеба или призвук меди. Это о нас сказано: “Разучился спросить о погоде без мата” (строка поэта Гандлевского, приведенная у Г. Гусейнова); это мы рассчитываемся зелеными, обсуждаем, кто на кого наехал.
Способы выражения, принятые в рекламных слоганах и разных видах медиа, услышанные в репликах общественных деятелей, в телесериалах и анекдотах, тиражируются почти неосознанно, и надо очень стараться, дабы не допустить их в свою речь. “Почувствуйте разницу”, “ищем консенсус”, “пиар черный и белый”, “спонсоры и спичрайтеры”, “деды” и “зеленка” — еще пятнадцать лет назад мы так не говорили.
Несомненно, в советские годы общественно-политический язык, как и русский язык вообще, не был столь разнообразен, как сегодня. Резоны не столь очевидны, как это нередко представляется: в частности, они заведомо не сводимы к роли медиа. Дело ведь не только в том, как мы говорим, но и в том, о чем и с кем.
Еще немного, и не останется свидетелей того, что в 30-е и в 50-е любой частный разговор на политические темы был опасен. У нас дома имя Сталина вообще не произносили вслух — понижая голос, мои родители говорили “хозяин”, а дабы уберечь ребенка (то есть меня), еще и переходили на идиш и говорили “дер балабос” — и это при том, что на идиш они знали лишь несколько десятков слов.
Даже самое невинное обыгрывание советских клише распространилось только в сравнительно “вегетарианские” времена, то есть много позже 1956 г. Вот тогда, желая выбросить картофельные очистки, мой приятель стал торжественно произносить: “Дайте мне газету “Правда””. Но еще долго я не рискнула бы пересказывать в незнакомой компании дивную историю про жопу с ушами (речение зафиксировано Гусейновым с комментарием “чаще — о Н.С. Хрущеве”; по легенде того времени, это слова Хрущева о собственном отражении в зеркале, которое он не заметил при посещении знаменитой выставки в Манеже).
Надо вспомнить, далее, что в советские времена сфера просторечия была резко отграничена от публичности, а любая публичность имела политический фон. Невозможно представить себе школьника или студента 50-х, который бы сказал преподавателю: “Ща запросто вытру”, имея в виду классную доску. И никто не назвал бы вслух ксивой характеристику (нынешние дипломники и аспиранты просят объяснить им эту реалию).
Мат в сколько-нибудь “приличной” мужской компании использовался либо в игровом ключе, либо как ругань, но совсем не так, как в зоне или в шарашке. Андрей Сергеев в книге “Омнибус” замечательно описал эти нюансы на примере речи тогдашних школьников.
Языковой взрыв второй половины 80-х стер прежние представления о стилях и регистрах, о нормах и самоцензуре. Новый язык поддерживался внезапной распахнутостью возникшей социальной жизни, обнажившей фальшь, к которой мы притерпелись и которую почти физически не видели и не слышали. Лидер страны, говорящий без бумажки. Зрительское соучастие в прениях депутатов Первого съезда и реальная возможность для каждого подняться на какую-нибудь трибуну — отсюда название уже забытой пьесы “Говори!”. Наконец, качественно иное место медиа в повседневной жизни. Теперь, если я упоминаю, что советское радио я бы включила только в случае войны, мои ученики усматривают в этом “позицию” — и совершенно напрасно: тогда мне всего лишь не хотелось тратить время попусту. Молодежь, фыркающая на рекламу и одновременно подсознательно вбирающая ее месидж и использующая ее слоганы, не может и вообразить, что телереклама — это радикально новый для нашего социума феномен, не говоря уже о “киноновоязе” фильмов, идущих с закадровым переводом.
Так сформировалось новое социальное пространство. Необходимость разметки этого необжитого мира — то есть, в терминах Клиффорда Гирца, необходимость идеологии — вот что породило новый язык и новую риторику. Не только “политических” — вообще прежних слов не хватило. В таких случаях, как это неоднократно случалось в истории, все идет в дело, включая риторику политических противников, феню, жаргон “новых русских” и просто бандитов, а также “фак” и аналогичные слова, в изобилии тиражируемые фильмами класса Б.
Итак, новое время — новый дискурс. Так что не случайно в книге Гусейнова соседствуют “гласность” и “пролетариат”, “шарашка” и “импичмент”. И хотя труд его называется “Материалы к словарю…”, автор считает “Д.С.П.” прежде всего “книгой для чтения”. Кто же ее читатель? Думаю, что прежде всего профессионал (филолог, социолог, историк идей), которому “красный квадрат” Гусейнова нужен именно для служебного пользования.
Структура труда Гусейнова такова. В предисловии объясняется общий замысел и кратко описывается история создания книги и принципы ее составления. Собственно словарная часть “Д.С.П.” имеет два раздела. В первом, более объемном, автор стремился отразить важные элементы дискурса
1990-х гг. (в терминологии автора — “посоветский” период). Второй раздел охватывает “советский” период: 20—80-е гг. прошлого века. В Приложении помещен справочный аппарат — список основных цитируемых источников, обширный список литературы по проблеме “Русский язык и идеология”, именной указатель.
Как то и положено в словаре, в “Д.С.П.” приводится слово, далее ему придано (впрочем, далеко не всегда) толкование, то есть объяснение его смысла, затем идут примеры, иллюстрирующие употребление слова. Несомненную заслугу Гусейнова я вижу в том, что эти примеры охватывают колоссальный круг источников. Сочинения Сталина и Зощенко, частушки и письма граждан на Радио “Свобода”; книги сугубо советских писателей и тексты, опубликованные в “тамиздате”; рекламные объявления с фонарных столбов и стихи неподцензурных поэтов. Во многих случаях употребление заглавного слова или словосочетания раскрывается только через подборку текстов разных авторов и жанров. В результате читатель получает возможность реконструировать разнообразные сюжеты “из жизни слова” (откройте книгу на словах “миф”, “поколение”, “голоса”, загляните в тексты, иллюстрирующие употребление “как бы”, “покаяние”).
Здесь Гусейнов подарил нам поистине бесценный материал. Слух на живое слово и высокая филологическая культура — все это у автора есть: недаром он получил классическое (в буквальном смысле слова) образование. Наверное, антиковед лучше многих ощущает значимость и, вместе с тем, особую хрупкость языковых свидетельств: еще чуть-чуть, и даже старшее поколение забудет, что Д.С.П. — это гриф на книге или документе. Но именно то, что автор — филолог, предполагает соотносимость его труда с филологической, в частности — с лексикографической, традицией.
Подготовительные материалы к “Д.С.П.” уже выходили на немецком языке в Бремене в 1994 г. (см. рецензию Б. Дубина в № 12 “НЛО” за 1995 г.). Дополнительный фон для интерпретации замысла автора создает его книга “Карта нашей Родины: идеологема между словом и телом” (Хельсинки, 2000; см. рецензию В. Каганского в № 49 “НЛО” за 2001 г.). Тем не менее свой новый труд Гусейнов и сейчас считает “Материалами к словарю”. В интервью “Русскому журналу” автор упредил попытку оценить это как прием самозащиты от ретивых критиков. Что же, пусть перед нами как бы “Материалы…”, и вот-вот выйдет еще одна книга Гусейнова — теоретическое обобщение “Материалов…”, заметим, что словарь, то есть филологический труд, даже скромно названный “Материалы…”, не может быть устроен как придется
Разумеется, живая речь тем и жива, что в ней есть все и сразу. И, как ни извивайся, это все не может “влезть” в то, что принято считать словарем даже в первом приближении. Любой словарь предполагает жесткую структуру и требует чистоты жанра; в нем на правах заглавных слов трудно представить себе одновременно mots вроде “хотели как лучше”, обсценное слово, “блатную музыку” и цитату из классики, пусть даже самую затертую. Еще Дубин в упомянутой выше рецензии предлагал как-то разнести ядерные и окказиональные образования (ср. “соборность” и “сын юриста”); политические термины и просторечие.
Но более существенным недостатком мне представляется отсутствие какого-либо явного принципа в построении словарных статей. Нас предупредили, что “в некоторых случаях составитель дает краткое описание слова” (с. 9; курсив мой. — Р.Ф.). Это показано на примерах двух словарных статей — “остаться”, где толкование есть, и “гражданский брак”, где его нет. Если автор решил давать толкование не везде, это его право. Но в этом праве хорошо бы узреть систему. Мне это не удалось. Почему нужно объяснять слово “катастрофа”, а “инсталляция” обошлась без объяснения?
Структура толкования не может следовать одному лишь чутью автора: есть лексикографическая наука, согласно которой словари хоть и различаются по жанрам, но не могут безнаказанно игнорировать некоторый канон. Определенность жанра и выражается в том, что хотя разные словарные статьи могут иметь различную структуру, эта вариативность не может быть безграничной. Даже если для реализации авторских интенций потребовалось бы не три или четыре, а вдвое больше различных статейных структур, то ничто не мешало описать эти типы подачи материала в предисловии. Все же автор представил на наш суд научный труд, а не “заметки на манжетах”.
Отмечу, что в ряде случаев толкование решительно необходимо, поскольку иначе теряет смысл само присутствие в книге слова или речения. В недавнем разговоре я аттестовала одного своего знакомого как бывшего смогиста. Меня, естественно, не поняли. Откроем Гусейнова: “СМОГ — самое молодое общество гениев” (с. 873). Ну да, я так и сказала — но разве это хоть что-нибудь объясняет? Кстати, сами смогисты в период организации своего сообщества расшифровывали эту аббревиатуру так: “Смелость, Мысль, Образ, Глубина” (см. интервью Ю. Кублановского в “Независимой газете” за 17 января 1991 г.).
А что такое “Мемориал”? На с. 296 написано: общественная организация. Как говорится в известном анекдоте, “как вы скажете, так вы тоже правы…”.
Преобладающий способ организации словарной статьи в “Д.С.П.” — подборка больших фрагментов текста, из которых читатель должен самостоятельно извлечь смысл слова, как его понимали разные авторы в разное время. На мой взгляд, эти подборки — самое ценное в книге, поскольку они выявляют эволюцию смысла слова, в том числе переход от его прямого значения к переосмыслению, нередко ироническому. Такое двойственное функционирование целых пластов русской лексики характерно не только для идеологически нагруженных слов, но и для выражений, первоначально нейтральных, как, например, “гуманитарная помощь”.
В любом словаре ориентация в материале обеспечивается системой помет и шрифтовыми выделениями. В “Д.С.П.” помет всего три: это стрелки вида —>, <— и <—->. По замыслу автора, однонаправленные стрелки отсылают либо к первой, либо ко второй части словаря, а двунаправленная указывает на “антоним, при определенных условиях воспринимаемый носителями языка как синоним”. Но оказалось, что в пределах одной части книги однонаправленные стрелки еще и заменяют обычное сокращение см. выше (ниже), то есть эти пометы имеют разное значение в зависимости от места их использования. Это крайне неудобно.
Недостаточно стандартизовано и использование шрифтов. Например, толкование по преимуществу дается курсивом, но нередко используется и прямой шрифт, а поскольку тем же шрифтом и притом без кавычек набраны тексты источников, то надо еще сообразить, что имеется в виду.
Заглавное слово (Stichwort) в словарях традиционно выделяется полужирным шрифтом. Если кроме обычного алфавитного порядка используется еще какой-либо иной, то это отмечается с помощью либо иных шрифтовых выделений, либо помет. В “Д.С.П.” структуры, отличные от алфавитных, можно выявить, лишь заглянув в оглавление на последней странице тысячестраничного тома — иначе говоря, случайно.
Именно так я обнаружила подборку “Идеологемы перестройки”: оказывается, “перестройка” присутствует не только как Stichwort, но еще и открывает особый раздел, внутри которого имеется свой (!) алфавитный порядок (от “Агенты влияния” до еще одной “Перестройки”, которая этот раздел закрывает). При всем том в оглавлении рядом со специально выделенной “Перестройкой” есть интереснейшая подборка “Поколение”, однако последняя не имеет специальной структуры. Зато статья “Интеллигенция” тщательно структурирована, но по особому принципу, так что с учетом количества авторских пояснений и интерпретаций больше напоминает отдельное исследование.
Безусловную объективную трудность представляет периодизация материала — деление слов и речений на “90-е годы” и “Советский период”. Применительно к живому языку к “прошлому” можно смело отнести только имена и выражения, четко привязанные к определенным реалиям и ушедшие вместе с ними, будь то имя вещи или идеологема, наподобие “злодейское убийство” (ведь очевидно невозможно “злодейское убийство Кеннеди”).
Но столь очевидных случаев не так много. Дальше возникает зона неопределенности, куда попадают слова и выражения, возникшие до 90-х и благополучно функционируюшие по сю пору. Так, “курировать” попало в “Советский период”, а “гласность” — в “90-е”, хотя первое из этих слов вполне живое, а второе в своем центральном, “горбачевском” значении маркирует важнейшую идеологему уже ушедшей эпохи.
Отметим любопытные феномены из числа случаев, когда посередине стоит не истина, а проблема. Выражение “врачи-отравители” имеет четкую временную привязку: это зима 1953 г. А вот сочетание “врачи-вредители”, хотя именно так их именовало официальное сообщение в январе 1953 г., потом не использовалось, так что примеры из Высоцкого и Марининой, скорее всего, результат позднейшей контаминации. Все-таки “вредитель”, как и “враг народа”, — идеологемы из довоенных времен. Например, генерал Власов именовался предателем, но не врагом народа. Получается, что в подобных случаях следует опираться на свидетельства современников тех событий — применительно к “врачам-отравителям” это в том числе (приведенные Гусейновым) тексты К. Чуковского и Солженицына. Кстати, слово “власовец” осталось у Гусейнова без толкования, в силу чего и выражение “литературный власовец” (о Солженицыне) не может быть понято именно в качестве идеологемы.
Из неточностей отмечу лишь сильно меня удивившие.
Выражение “железный Шурик” (очевидная аналогия с “железный Феликс”) было в свое время весьма распространено — это прозвище бывшего секретаря ЦК ВЛКСМ А. Шелепина, занявшего пост руководителя КГБ; так что применительно к журналисту Александру Невзорову это явный окказионализм, построенный на аналогии.
На с. 707 в качестве текста, раскрывающего смысл речения “закаляйся как сталь”, приводится стихотворение Вс. Некрасова, датированное 1983 г. и до 1991 г., естественно, не печатавшееся. Но в массовый обиход эта фраза вошла благодаря популярной песне Дунаевского “Эй, вратарь, готовься к бою”, написанной для фильма “Вратарь” (1937).
Особый интерес представляют те случаи, столкновение с которыми и побудило автора, как свидетельствует он сам, заняться этой работой: советский язык как язык сопротивления советской жизни и идеологии. Только из контекстов становится ясно, какое огромное количество привычных для всех нас словоупотреблений и метафор снабжено невидимыми кавычками, основано на намеках, игре слов и скрытых цитатах. Это издевательские переосмысления советских лозунгов типа “догнать” и “перегнать”, текстов Ленина и Сталина и ярлыков вроде “тунеядец”. Здесь же травестированные фразы из лагерного жаргона, из передовиц и прочего советского официоза; строки из советских массовых песен и реплики героев советских фильмов.
Вместе с тем, очевидно, что в 90-е гг. для лавины новых смыслов не нашлось новых слов. Сугубо “перестроечная” лексика к концу 90-х оказалась скомпрометированной — по крайней мере, в массовом сознании. Либерально мыслящие люди вынужденно или по лености мысли прибегают к чужим клише, в результате чего подавление вооруженного мятежа 1993 г. именуется “расстрелом парламента”. И почему-то при произнесении слов “Великая Отечественная война” то и дело наблюдается некая дрожь в коленках — то ли она и в самом деле все-таки была великая, то ли просто было две Отечественных войны — 1812 и 1941 гг.?..
Читать “Д.С.П.” интересно, и даже очень. И все же не помешало бы кое-что добавить, дабы, во-первых, не омрачать “удовольствия от текста” и, во-вторых, чтобы облегчить задачу тому читателю, кто взыскует большего — а именно возможности работать с такой уникальной книгой. С учетом “нелинейности” построения словаря и изобилия явных и не вполне явных отсылок необходимо было бы дать в конце книги список основных лексем. Ведь одно и то же слово может встретиться в “Материалах…” и дважды, и трижды.
Когда языку эпохи посвящаются фундаментальные тома, это по преимуществу свидетельствует о ее завершении. Так ли это с точки зрения Гасана Гусейнова, мы, надеюсь, узнаем из следующего его сочинения.