Опубликовано в журнале НЛО, номер 6, 2003
Среди гуманитариев, даже склонных к строгому академизму, самовыражение никогда не считалось излишеством, в контексте постмодерна оно и вовсе признано профессиональным императивом. Тем актуальнее другой — необходимый противовес первому: развитие контактной, сотруднической среды, сети творческого общения.
Среда — это сами мы, поскольку существуем друг для друга: повседневно читаем, выслушиваем и оцениваем коллег, формируя суждения — вослед или навстречу. Длящийся академический разговор имеет свои привычные формы, имеет и проформы; соотношение ритуального и творческого в нем — индикатор «уровня здоровья» профессии, от которого каждый из нас неизбежно зависим. Статус университетского ученого определяется, я думаю, не только заслугами, формализованными в виде ученых степеней и печатных трудов (ревниво пересчитываемых), но также тем, что формализации поддается куда труднее: продуктивностью, эффективностью любого из нас в качестве «фактора среды», если слово «фактор» понимать здесь буквально (factor — делатель).
Об этой стороне работы и жизни Алексея Матвеевича Зверева мне как раз и хотелось бы сказать, из многообразия жанров (литературных и литературоведческих, исследовательских, академических и популярных), которыми он уверенно, порой и блестяще владел, выделив самый незаметный. Эти опусы никто не считает и не включает бережно в список публикаций — они и «публикуются»-то чаще изустно или в одном-двух экземплярах, и не оплачиваются, как правило, ничем, кроме уважения «в своей среде» (но уж это — по «абсолютной» ставке и потому бывает дороже денег). Я имею в виду всевозможные отзывы, официальные и неофициальные, рецензии, выступления и реплики в дискуссиях — рутинный, не очень и благодарный, но очень объемный труд.
В alma mater — Московский университет — Алексей Матвеевич приходил долгие годы регулярно в качестве члена ученого совета и (нередко — заодно) оппонента по диссертациям (моим оппонентом он выступал дважды: вторым — кандидатом — при защите кандидатской и первым — доктором — при защите докторской). Попросить его прочесть чью-то работу и дать отзыв было легко — он почти всегда соглашался. Эта товарищеская безотказность, заведомая профессиональная солидарность и щедрость на время (все же знали о степени его занятости!) были поразительны, даже трогательны. Зато я и не помню, чтобы мы посылали ему на отзыв «проходную», заурядную работу: такого оппонента надо было «заслужить», «удостоиться» (цитата из типического предзащитного разговора: «У тебя кто — первый? Зверев? Ну-у <уважительно и сочувственно>, это серьезно…»).
В самих отзывах Алексея Матвеевича (когда только он умудрялся их писать?!) всегда ощущался полновесный и ненатужный труд прочтения, а также такт, гибкость в отношении рецензируемого объекта, за которым (за текстом) всегда ведь стоял субъект — младший или равный коллега, тревожно ожидающий понимания и оценки. Безжалостен Алексей Матвеевич бывал к халтуре, — к ограниченности чаще снисходителен, — к таланту, особенно не вполне себя сознающему, и взыскателен, и щедр.
И никогда, никакого — любования собственным красноречием. Говорил он скорее «плохо»: монотонно, без обертонов и эмфаз, разве что подкладка сдержанной иронии всегда ощущалась совсем близко под поверхностью речи. Эта беспафосность была естественна, но — иногда казалось мне — и принципиальна тоже. В сочетании со стройностью тезиса и редкостной эрудицией она держала внимание аудитории лучше любых ораторских ухищрений.
Не было ему свойственно и желание настоять на собственной правоте, при том, что взгляды отличались определенностью. К изыскам новейшей литературной теории он, в частности, относился со скепсисом, а аспирантскую увлеченность соответствующим жаргоном третировал с откровенным ехидством. Но не чувствовалось в этой реакции (распространенной, к сожалению) оборонительной агрессии, за которой прячется всего лишь робкое недо-знание. Иронические выпады в адрес «дискурсивных стратегий» и т.п. рождали в защищающихся ответный задор, — обнажая уязвимость формулировок, они помогали становлению мысли. Ответы он выслушивал всегда уважительно и в меру убедительности — принимал.
Жизнь Алексея Матвеевича в нашей общей профессии была органична, полноценна и на зависть многогранна. Простым фактом своего творческого присутствия в культурной среде — в качестве ученого и преподавателя, переводчика и редактора — он эту среду развивал, образовывал. «We teach by our presence, — говорил Уолт Уитмен, — мы обучаем своим присутствием», — и эти слова очень применимы к случаю. Алексей Матвеевич обучал своим участием, которое нередко и самым впечатляющим образом превращало сонные «обряды» академического быта в осмысленные практики и даже — события, взбадривающие, запоминающиеся надолго. Он обучал подчас и неучастием, как бы демаркирующим границу между профессионально достойным и профессионально сомнительным. Человек самодостаточный, независимый и нетерпимый к давлению, он был не воспитателем-дидактом — скорее питателем того окружения, в котором оказывался.
Мы редко задумываемся над тем, что умная отзывчивость, ответственность и благожелательность — не просто свойства «хорошего человека». В широкой культурной перспективе их ценность умножается многократно. Об этом в свое время очень хорошо сказал Джон Китс: «Люди не должны спорить или утверждать, но шепотом сообщать друг другу свои мнения. И так, всеми порами духа всасывая живительный сок из взрыхленного эфира, всякий смертный станет великим — и человечество, вместо того чтобы быть необозримой пустошью, заросшей дроком и вереском, где редко-редко попадутся дуб или сосна, превратится в великую демократию лесных деревьев».
У Алексея Матвеевича много учеников: людей, учившихся у него непосредственно или опосредованно, — по Китсу, через «эфир» совместно развиваемой мысли, взаимотребовательного, уважительного, увлеченного профессионального разговора. «Взрыхлять» этот «эфир» — было одним из самых долгих и благодарных дел его жизни, его — я убеждена — подлинным призванием.