(Университет Чикаго, США, 22—25 мая 2003 г.)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 5, 2003
(Университет Чикаго, США, 22—25 мая 2003 г.)
В Университете Чикаго, в исследовательском Центре по Восточной Европе и России / Евразии (СEERES) прошла международная конференция «Федор Тютчев (1803 — 1873) и его время». Организаторами конференции были Ричард Хейли, директор Центра, и Елизавета Гинзбург.
Конференция была примечательна неожиданным разнообразием — иногда даже разорванностью — дискурсов: от здраво-житейского до постсемиотического и мифопоэтического, при том, что преобладающим языком был русский (только два доклада прозвучало на английском языке, что для Америки удивительно). Жанры докладов также были весьма различны — от разбора одного стихотворения, с привлечением историко-культурного, политического, литературного контекста (доклады А. Осповата / Р. Лейбова, А. Либермана, А. Долинина, О. Майоровой, Э. Худошиной), анализа фонетики (Е. Гинзбург), лексики (З. Петрова, Н. Дизенко, А. Гик, В. Пичугина / М. Федорова), синтаксиса (Т. Скулачева / М. Гаспаров) до обзора всего творчества Тютчева (Т. Динесман).
Татьяна Динесман (Москва) в докладе «Летопись жизни и творчества Ф.И. Тютчева» рассказала о работе группы исследователей биографии и творчества Тютчева над «Летописью», подведя итог тому, что, собственно, к настоящему моменту известно о жизни поэта. До создания «Летописи» не был исследован заграничный период жизни и творчества Тютчева, почти ничего не известно о его деятельности как государственного чиновника. В ходе работы были привлечены материалы Архива внешней политики Российской империи — секретные материалы МИДа, с помощью которых изучалась деятельность Тютчева-чиновника. Рассмотрено эпистолярное наследие Тютчева — 1260 писем, написанных плохим почерком, переведены заново письма Тютчева к Эрнестине Федоровне — важный психологический документ, обрисовывающий ситуацию в семье к моменту начала романа Тютчева с Денисьевой.
«Летопись» впервые вводит в научный оборот обширный документальный материал, почерпнутый в архивах, а также намечает перспективы дальнейших разысканий (публикация и установление авторства депеш, написанных в Турине и Мюнхене, исследование архива Горчакова и обзор германских газет 1840-х годов, в которых мог публиковаться Тютчев, дальнейшее изучение его эпистолярного наследия). В настоящее время готовятся еще две книги «Летописи».
Если первое выступление отсылало ко всему тютчевскому наследию, второе, по контрасту, представляло собой интерпретацию одного стихотворения. Доклад Анатолия Либермана (Университет Миннесоты) был посвящен интерпретации стихотворения «Душа хотела б быть звездой…», которое исследователь и переводчик Тютчева считает одним из самых «темных» в тютчевской лирике. Контекстный анализ с привлечением всех стихов Тютчева, семантических пучков слов «ночь», «день», «звезда», «дым», «чистый», «незримый» продемонстрировал, что «звезды» и «душа» связаны (слово «душа» появляется в тютчевской лирике 144 раза). Ночь, сон, в который погружена земная жизнь, — высшее благо в тютчевском мире. Звезды светят днем ярче всего, так как ночью, когда не требуется соревноваться с солнцем, свечение не требует усилий. Поэтому душа хочет быть звездой, чтобы светить днем, борясь со злым дымом палящих солнечных лучей, — только так она может достичь своего предела, максимального накала.
Автор следующего доклада продемонстрировал иной подход к изучению тютчевской поэзии. В докладе «Точка, распространяющаяся на все» Юрий Чумаков (Новосибирск) высказал мнение о том, что привлечение всего тютчевского контекста приносит лишь общие результаты и выявляет поверхностные параллели. Значительно более результативна направленность прямо на текст, уже содержащий имманентный тютчевский контекст, главные характеристики которого — сжатость, автономность, связанные с остаточным неразличением авторского лица и мира. Каждое тютчевское стихотворение является микрокосмом, замкнутым в себе миром, калейдоскопом инвариантных преобразований. В основе тютчевского кода предполагается первоначальное тождество бытия и сознания, нечто, именуемое С.Л. Франком «ни-то-ни-другое». У Тютчева это тождество переводится на ступень «и то, и другое»: попытки отделения одного от другого регрессируют к исходной точке. Важно промежуточное состояние поэтического лица, в котором сталкиваются разнонаправленные векторы пространств и смыслов. В отличие от романтических авторов, Тютчев более тяготится своим «я», чем миром, хотя разделительная черта между миром и поэтической личностью не проведена. Обостренность, хрупкость личного существования предполагает его неизбывный трагизм.
В качестве основной лирической композиции Тютчева выделяется редупликация — «конструктивное раздвоение, как бы остановившееся на полпути, более мучительное, чем раздвоенность, так как должно преодолеть массивы инертности, выйти к самодостаточности, ее функциям оформляющейся раздельности». Редупликация как «инструмент, позволяющий определить одно из важнейших свойств лирики Тютчева», продемонстрирована на примерах стихотворений «О вещая душа моя!..», «Душа хотела б быть звездой…», «Сон на море».
Нина Меднис (Новосибирск) в докладе «“На пороге как бы двойного бытия”: тени и духи в поэзии Тютчева» отметила частоту появления в поэзии Тютчева таких важных для поэта образов, как тени и духи, понимаемые и в метафорическом, и в метафизическом смыслах. Тени рассматриваются как «двойное бытие», они обитают на грани бытия — небытия. Указывая на лотмановское различение небытия и хаоса в поэзии Тютчева, Н. Меднис предлагает термин «инобытие» для указания на метафизические границы тютчевского мира. Этот мир характеризуется градуированностью: «жизни преизбыток» — дремота — сон — небытие. Между сном и небытием находится область инобытия, обитель духов, связывающая бытие и небытие.
Гражданские бури, спиритуализм, масонство, интерес к спиритизму были указаны как внешние факторы, повлиявшие на важность для Тютчева «двойного бытия».
В письмах к дочери Анне Тютчев пишет о близости к царству теней при жизни, об ощутимом присутствии другого мира в нашем, упоминает об охватившем его «чувстве сна». Всеобщая зыбкость, призрачность тютчевского мира — следствие темпоральных нарушений: будущее совершается в настоящем, поэтическое время Тютчева не членится на три привычные категории. Распространенное суждение о непосредственности переживания момента Тютчевым минимизируется. В качестве важной характеристики тютчевского мира Н. Меднис выдвигает понятие «отстраненность» — ощущение призрачности мира, отсутствие объективной реальности.
В последовавшей дискуссии А. Осповат поднял вопрос о правомерности использования эпистолярия Тютчева в качестве документальной основы, поскольку «в письмах он постоянно фальшивит, говоря каждому адресату именно то, что тот хочет услышать».
Иен Лили (Университет Окланда, Австралия) в докладе «Тютчевские поэтические пейзажи — из цикла об Овстуге» предложил в качестве иллюстраций к пяти стихотворениям Тютчева о природе несколько пейзажей Шишкина, Мясоедова, Саврасова и Левитана. Была указана связь стихотворений «Неохотно и несмело…» с «Зимней дорогой» Пушкина. По мнению докладчика, Тютчев — поэт лета, если учесть количество пейзажных зарисовок, относящихся к этому времени года, затем, по мере убывания, в его стихах присутствуют зима, весна, осень.
К сожалению, иногда визуальный ряд находился в противоречии с иллюстрируемым стихотворением. Кроме того, родовая усадьба Тютчевых село Овстуг предстало в докладе как воплощение для Тютчева земного рая, поскольку из концепции докладчика выпало стихотворение «Итак, опять увиделся я с вами, / Места немилые, хоть и родные…».
В докладе также был поднят вопрос о литературной основе творчества передвижников, на которых, возможно, повлияли поэтические штампы Тютчева.
В исследовании Татьяны Скулачевой (Москва) «Синтаксис поэзии Тютчева», написанном совместно с Михаилом Гаспаровым, рассматривался синтаксис тютчевской поэзии с точки зрения микросинтаксиса (на уровне строки) и макросинтаксиса (на уровне строфы). В начале выступления Т. Скулачева привела классификацию синтаксических связей, распределение которых, по мысли исследовательницы, определяет звучание стиха и поддерживает целостность строки и строфы. Синтаксические связи были разделены на тесные (определительные, дополнительные, обстоятельственные), распределяющиеся как единое целое; средние — особые (предикативные и связи однородных членов) и слабые (деепричастия и связи между частями сложносочиненного и сложноподчиненного предложения, граница предложений).
В докладе подробно исследовалось распределение предложений и словосочетаний в строфах с четырех- и пятистопным ямбом. Тютчевский синтаксис сравнивался с поэтическим синтаксисом его предшественников (в частности, Сумарокова) и современников (Фета).
Доклады Зои Петровой (Москва) «Некоторые фрагменты тютчевского метафорического образа мира» и Натальи Дизенко (Нью-Йорк) «Некоторые аспекты изучения семантического поля “явления природы” в лирике Ф.И. Тютчева» были посвящены анализу тютчевской лексики, относящейся к явлениям природы, и во многом перекликались между собой. В лирике Тютчева наиболее разнообразны тропы, связанные с природой. Для описания природы поэт использует образы и сравнения, относящиеся к лексико-грамматическому классу «человек», «живые существа». Такая картина мира у Тютчева, по мнению обеих докладчиц, была обусловлена его натурфилософскими взглядами. Главный вывод докладов сводился к тому, что праллелизм, приравнивание явлений природы к жизни человека является основополагающим свойством тютчевского идиостиля.
Анна Гик (Москва) в докладе «Человек внутренний в языковой картине мира Ф.И. Тютчева» на основе анализа стихотворения «Не говори: меня он, как и прежде, любит…» исследовала звуковой переход «ж» в первой строфе, «когда героиня еще надеется на жизнь», в «ш» в последней: на протяжении стихотворения у лирической героини исчезает голос. Этот прием автор доклада связывает со вторжением в структуру стихотворения биографических деталей: смерти Денисьевой от чахотки. В докладе прослежено также различие души и сердца в контексте тютчевской лирики.
В совместном выступлении Романа Лейбова (Тарту) и Александра Осповата (Лос-Анджелес — Москва) «“Сын царский умирает в Ницце…”: жанр, сюжет и контексты» А. Осповат предложил историко-литературный комментарий, а Р. Лейбов — анализ текста с указанием на план подтекстов, актуальных для интерпретации стихотворения. Вопреки обыкновению разделять наследие Тютчева как бы на два тома — «хорошую» лирику в первый и стихотворения, написанные на случай, эпиграммы — во второй, докладчики высказали точку зрения, согласно которой любое стихотворение тесно связано со всем корпусом текстов автора. Так, «Сын царский умирает в Ницце…» было вписано в контекст историософских взглядов Тютчева. Это послужило в дальнейшем поводом для дискуссии о «хороших» и «плохих» стихах и критериях их различения, в ходе которой звучали ссылки на школу М.Л. Гаспарова, считающего, что не дело филологов разделять стихи на «плохие» и «хорошие», задача состоит в их анализе. Остался открытым вопрос, имела бы место настоящая конференция, если бы Тютчев писал только стихи «второго тома».
В докладе было акцентировано, что тютчевское понимание истории предполагает постоянное и интенсивное переживание исторических повторов, выявляющих в текущих событиях их скрытый смысл. Так, внешним поводом для написания стихотворения послужили болезнь и смерть царевича Николая Александровича (1865) и последовавший затем политический кризис. А. Осповат описал образ наследника в восприятии современников — просвещенного сына, который должен был продолжить дело отца-реформатора (Николая I), — а также кризис в настроении общества после внезапной кончины царевича, уже достигшего возраста, когда он мог бы управлять государством. Поскольку за три недели до смерти наследника в Ницце состоялись похороны двух маленьких детей Герцена, Ницца получает коннотации «могильного города».
Элеонора Худошина (Новосибирск) в своем докладе «Пророки и безумцы: к истолкованию стихотворения Ф.И. Тютчева “Безумие”» сильно уклонилась от заявленной темы, сосредоточив внимание не на анализе стихотворения «Безумие», но на его связях с произведениями Пушкина, Вяземского, Мицкевича и на личных и творческих отношениях Пушкина и Мицкевича, считавшего Россию «Вторым Римом», «ветхозаветной блудницей». Была выдвинута гипотеза о политическом подтексте стихотворения.
Сара Пратт (Университет Южной Калифорнии) в докладе «Тютчевские поэтические наказы (при некоторой помощи Пушкина и Заболоцкого)» обратила внимание на сложное переплетение политических, метафизических и поэтических смыслов наказов. Тексты Тютчева рассматривались в контексте «Предостережения» (1932) Заболоцкого. В докладе прослежены тютчевские наказы, начиная со стихотворения «К оде Пушкина на вольность». Тютчев рассматривает индивидуальное как часть целого, действия которого индивидууму не следует, да и не под силу, контролировать. В философии Тютчева значительное место занимает «рассудок», трезвые суждения, которые, по его мнению, отсутствовали у декабристов (стихотворение «14-ое декабря 1825»). Сходным образом, в философии Заболоцкого сосуществуют «ум» и «мысль». Но в конце концов и Тютчев, и Заболоцкий разделяют философское убеждение в ограниченности человеческой мысли, которая не может охватить сложность мира, — эта позиция отражает православную основу мировоззрения обоих поэтов. Поэтому для Заболоцкого так важен элемент безумия, бессмыслицы, абсурда (его участие в ОБЭРИУ), а для Тютчева — воплощение его наказов не в рациональных доводах, но в декларации безусловных истин: «Умом Россию не понять…»
В ироническом докладе «Мужчина и женщина в любовной лирике Тютчева» Валентина Пичугина и Мила Федорова (Чикаго), отталкиваясь от традиционного при анализе любовной лирики исследования эмоциональных, волевых и интеллектуальных действий и состояний человека, которые обычно ассоциируются с понятиями «душа», «судьба», «любовь», подробно рассмотрели физический аспект состояния влюбленности лирического героя и героини «посредством наполнения семантических полей, составляющих лексический класс мужчины и женщины». Анализ лексики, связанной с физическим планом, позволил показать, какие стороны любовного чувства и взаимоотношений героев проявляются помимо осознанных автором художественных задач — в проговорках или, наоборот, в характерных умолчаниях. Выяснилось, в частности, что женщина присутствует в любовной лирике Тютчева своим подгрудным портретом, имеет одну ногу и один локон; основное средство эксплицирования эмоциональной жизни у тютчевской героини — глаза, очи, уста — используются для издания вздохов и стонов и почти никогда — для членораздельной речи.
Ольга Майорова (Анн-Арбор — Москва) представила свой опыт интерпретации стихотворения «Ужасный сон отяготел над нами…» в контексте политической риторики 1860-х годов. Стихотворение Тютчева — отклик на восстание в Польше (1863–1864), за которым последовали официальные ноты трех европейских держав (Австрии, Франции, Англии), требовавших от России уступок Польше. Образы стихотворения дешифровывались на основе собственно тютчевского контекста, а также с привлечением риторической практики националистической прессы. Эта практика характеризовалась некрологической метафорикой (по противопоставлению с освободительной войной многонациональной России; польский же патриотизм трактовался как «могильный выходец»). Восстание рассматривалось как попытка подчинить себе русский народ: предполагалось, что польские помещики борются именно с народом. В прессе фигурировал образ помещика-вампира, приходящего пить кровь из жил живых людей. Поэтому в стихотворении Тютчева появляется образ боя с мертвецами.
«Ужасный сон» может трактоваться как вялое сопротивление польскому восстанию: в таком случае строка «в крови до пят» интерпретируется как «наша кровь, которую пьют вампиры». Другая возможность трактовки: «ужасный сон» — призрачный мир, кошмар, так как поляки пытаются бывшее (поворотные события русской истории: земское ополчение 1612 г., Отечественную война 1812 г., Крымскую кампанию 1855 г.) сделать как бы небывшим — в таком случае имеется в виду пролитая кровь многих поколений солдат. Конкретное историческое событие приобретает у Тютчева апокалиптические коннотации.
В докладе Джеральда Миккельсона (Канзасский университет) «Петербургские стихотворения Федора Тютчева» стихотворения о Петербурге вписывались в более широкий контекст петербургского мифа. Несмотря на то что Тютчев не был «петербургским» поэтом в прямом смысле, образность его стихотворений (архитектура, водоемы) позволяет отнести их к петербургскому мифу. Стихотворения о Петербурге составляют цикл, связанный с любовью к Денисьевой: ее предысторией, возникновением, расцветом и угасанием. До встречи с Денисьевой для Тютчева, предпочитавшего юг, Петербург — темница, которую он мечтает покинуть («Глядел я, стоя над Невой…»).
Расцвет любви, кульминация петербургского цикла — стихотворение «Тихо в озере струится…», описывающее прогулку в сопровождении возлюбленной в Царском Селе. После смерти Денисьевой город в тютчевских стихах погружается во тьму и озаряется снова лишь в стихотворении, посвященном приезду в Петербург принцессы Дагмар в связи с помолвкой будущего монарха.
При обсуждении доклада А. Долинин заметил, что Царское Село и Петербург в русской литературе относятся к разным культурным мифам и стихотворение «Тихо в озере струится…» следует рассматривать отдельно. Однако докладчик настаивал на том, что это стихотворение традиционно включается литературоведами в петербургский цикл Тютчева.
Доклад Майкла Вахтеля (Принстон) «Тютчев и поэтические концовки» опровергал определение поэзии как «лучших слов в лучшем порядке». Вахтель предложил более «естественные» варианты концовок стихотворений и исправил тютчевские «ошибки»: случаи, где появляются, в нарушение ожиданий, отходы от метра, привычного синтаксиса. Такова особенность тютчевского стиля, его обмолвок и неправильностей: их уникальность, необходимость становится яснее при сопоставлении с «исправленными» вариантами.
В докладе Елизаветы Гинзбург (Чикаго) «Рифменные ассонансы в поэзии Федора Тютчева» проверялось, до какой степени к поэзии Тютчева относится утверждение М.Л. Гаспарова о непопулярности подобно-звучных рифмических цепей в классической поэзии. При анализе частотности гласных было обнаружено, что в Денисьевском цикле значительно выше нормы использование ударных О и Е как в рифмах, так и в самих строках. Подсчеты показывают, что каждые две из девяти строф принадлежат к ассонансному рифменному типу. В ходе доклада Е. Гинзбург изложила результаты полученных подсчетов всех ассонансных рифм в тютчевской лирике; два стихотворения, «Слезы» и «17-ое апреля 1818», были подробно проанализированы, с тем чтобы продемонстрировать различие между статистически ожидаемым результатом и его авторским, творческим нарушением, отступлением от собственной нормы. При разборе «Слез» докладчица сделала предположение, что на ранней стадии работы над стихотворением шестистопный ямб четвертой строфы базировался на звуковом повторе пафОс — рОз — слЁз в рамках четырехстопного ямба.
Выступление Барри Шерра (Дартмутский колледж) было посвящено английским переводам стихотворения «Последняя любовь». Это стихотворение из Денисьевского цикла особенно часто привлекало внимание переводчиков: его краткость и кажущаяся простота скрывают сложную идейную глубину, тонкую игру формальных и тематических элементов. Необходимость сохранить эту целостность и изящество оригинала и была постоянным вызовом для переводчиков. Б. Шерр сосредоточил внимание на соотношении между формальными особенностями оригинала и точностью, с которой переводчики стремились сохранить их и одновременно создать (как требовал от перевода Пастернак) близкое к оригиналу уникальное произведение искусства. Среди рассматриваемых переводов были принадлежащие русскоязычным переводчикам (Набоков, Либерман) и англоязычным (Майерс, Зельдин). Большинство стремилось имитировать тютчевские рифмы, использовать четырехстопный ямб, сохранить нерегулярность метра — задача осложнялась тем, что слова английского языка короче, и это часто приводило к появлению добавлений, «заполнителей» в тексте; переводчики искали также эквиваленты для звуковой структуры и синтаксического баланса. Хотя в лучших переводах удается сохранить хотя бы отзвук богатства оригинала, подлинная «Последняя любовь» на английском до сих пор не создана.
Александр Долинин (Университет Висконсина, Мэдисон) вписал стихотворение «29-ое января 1837» в надындивидуальный цикл «Смерть поэта». Поэтические некрологи, как правило, двухчастны и характеризуются специфической цитатностью (цитируют друг друга и стихи поэта, которому они посвящены). Тон цикла задан Лермонтовым в стихотворении «Смерть поэта», включающем реминисценции из «Кавказского пленника», «Андре Шенье», «Руслана и Людмилы» и др. Другое стихотворение цикла — «На смерть Пушкина» Э. Губера связано с лермонтовским и распространялось вместе с ним.
Стихотворение Тютчева написано только в июне 1837 года, во время краткого пребывания поэта в Петербурге, и является уже откликом на резонанс в связи с гибелью Пушкина.
У Тютчева, Лермонтова и Губера речь идет об «убийце»; в «29-ое января» присутствует рудиментарная двухчастность («Но ты…», «А вы…»). У Губера и у Тютчева прослеживается ветхозаветный мотив клейма на челе, восходящий к стихам о Каине и Авеле, причем у Тютчева он акцентирован («Тот, кто слышит пролитую кровь»).
Если у Лермонтова возникает мотив неудовлетворенной жажды мести, для Тютчева важно, что Пушкин защищал свое достоинство, не был рабом навязанных извне правил и его дуэль — семейное дело. В отличие от Лермонтова, Тютчев считал, что неважно, прав или не прав Дантес: убийство поэта приравнивается к цареубийству, а сам поэт к царю; этот мотив восходит к самому Пушкину — «Ты царь, живи один…» и Карамзину — «Ты царь на велелепном троне…».
Ирена Ронен (Анн-Арбор) говорила о тютчевских реминисценциях в поэзии Ходасевича. Ходасевич комбинирует элементы тютчевской лирики, главный из которых — разорванность, нерадостный союз души и тела. У Ходасевича происходит трансформация, мифологизация души-психеи: появляется образ души — ласточки, прослеживаются державинские мотивы, а также развиваются тютчевские мотивы «двойного бытия» души.
Доклад включал сравнительный анализ стихотворений «Я очи знал, — о, эти очи!…» Тютчева и «Покрова Майи потаенной…» Ходасевича, рассматривалась разработка важной для Тютчева темы покрова у символистов.
В конце выступления был сделан вывод о двоякой функции тютчевских реминисценций: с одной стороны, они свидетельствуют о присутствии тютчевской поэтики у Ходасевича, с другой — демонстрируют пересмотр романтических идеалов в новую эпоху.
Доклад Ильи Кутика (Северо-Западный университет) «Примирительный елей: Тютчев и “метаписьмо”» был сделан в виде эссе или тезисов, предлагавших ответы на вопросы: «Кто Тютчев как поэт?» и «Какова цель лирической поэзии?». Было высказано предположение, что тютчевские традиции наследует школа метареализма: Парщиков, Жданов и сам докладчик.
«Тютчев — поэт “мета-”. Его особенность в том, что он — индивидуалист без “я”».
В докладе рассматривалось, где находится наблюдатель в стихах Тютчева: «на себя автор смотрит извне, на все остальное — сверху и сбоку; “кадр” производит глядящая в камеру душа. Тютчев — романтик, метафизик, не символист, но метареалист, поэт, при всей видимой лиричности, стремящийся к выходу в эпическое; он отучает нас и себя бояться бездны».
В ходе конференции докладчики нередко свободно интерпретировали формальные, теоретические категории: особенно много дискуссий вызывало понятие цикла, которым оперировали многие авторы. Стилистически же конференция напоминала одну из «Мемуарных виньеток» А. Жолковского: когда Жолковский в разговоре с Д. Благим «акцентировал амбивалентности, инварианты и структурные изоморфизмы… Благой держался сугубо житейских категорий. “Ну да, конечно, ведь она же (Татьяна) его любит”, — с чувством повторял он». Совпадения были почти дословные: под конец участники сосредоточились на вполне житейском обсуждении феномена первой любви в связи с тютчевскими строками, написанными на смерть Пушкина «Тебя ж, как первую любовь, / России сердце не забудет!..»: поводом послужило замечание о том, что первая любовь именно и есть преходящая ценность, поскольку должна заместиться чем-то более глубоким, и вопрос, можно ли в таком случае высоко ценить данное Тютчевым обещание.
Возможно, именно эти отступления от научного дискурса сделали конференцию интересной для слушателей — студентов чикагских университетов и «читающей» русскоязычной публики.
Мила Федорова
(Чикаго)