Опубликовано в журнале НЛО, номер 5, 2003
Сорок лет назад, в 1962 г., я, в ту пору студент отделения журналистики филологического факультета Белорусского университета, купил книжную новинку — объемистый томик Власа Дорошевича «Рассказы и очерки», вышедший в издательстве «Московский рабочий» стотысячным тиражом. Так начался мой пожизненный роман с «королем фельетонистов». Ничто из прочитанного до того — а я с раннего детства был заядлым книгочеем — не доставляло мне столь острого эстетического наслаждения.
Темпераментный каскадный стиль. Точная, образная короткая строка. Великолепное остроумие. Ощущение высочайшего мастерства было почти физически осязаемым.
Хотелось больше узнать об этом необыкновенном писателе. Куцее послесловие давало минимум конкретной биографической информации, зато было наполнено характерными идеологическими заключениями, призванными «оправдать» издание «забытого» писателя в период хрущевской оттепели. Утверждалось, что хотя Дорошевич «не был революционером и даже боялся революции <…> объективно его очерки и фельетоны помогали революции, разоблачая, раскрывая все устои буржуазно-капиталистического общества».
Но была ли реальная возможность у минского студента «раскопать» подлинного Дорошевича? Спустя десятилетия думаю, что решительные повороты моей биографии были не случайны. С четвертого курса университета меня в 1964 г. берут в армию и после года службы под Красноярском переводят в Москву, где начальству понадобились мои журналистские способности. Режим у меня, если иметь в виду положение солдата срочной службы, был достаточно вольный. К тому же было дано разрешение — большая редкость для армейских порядков тех времен! — продолжить учебу заочно. Конечно же, я избрал темой дипломной работы творчество Власа Дорошевича. И начался истинный гон по Москве. Ленинская и Историческая библиотеки, архивы… Из Отдела рукописей Ленинки, что на улице Фрунзе, я летел в ЦГАЛИ на Ленинградском проспекте, оттуда в газетный зал Исторической библиотеки в Старосадском переулке…
Завязывались интереснейшие знакомства. Я стал частым гостем в квартире Гиляровского в Столешниковом переулке, где вел долгие беседы с зятем знаменитого московского репортера и друга Власа Дорошевича, искусствоведом Виктором Михайловичем Лобановым. Навещал на Тверской (тогда улица Горького) находившегося в более чем почтенном возрасте автора книг о Пушкине и декабристах, а до революции сотрудника газеты «Речь» Арнольда Ильича Гессена (он был одним из тех четырех человек, которые провожали гроб Дорошевича на петербургское Волково кладбище в феврале 1922 г.). На той же Тверской, в квартире И.Д. Сытина, его дочь и сын, Анна Ивановна и Дмитрий Иванович, хранители наследия отца, позволили скопировать первый договор, заключенный между издателем и фельетонистом в 1901 г. В Рукописном отделе Ленинской библиотеки мне давал ценные библиографические советы образованнейший и деликатнейший человек, знаток творчества Короленко Аркадий Вениаминович Храбровицкий.
Эпоха Дорошевича постепенно раскрывалась передо мной не только со страниц архивных документов и выцветших подшивок старых газет, но и в рассказах его современников — Корнея Ивановича Чуковского, Виктора Борисовича Шкловского… В 1965 г. журнал «Москва» (№ 12) опубликовал очерк Владимира Покровского «Влас Дорошевич», из которого явствовало, что автор не только был лично знаком со знаменитым журналистом, но и располагал материалами из его личного архива, который, как я успел к тому времени убедиться, не сохранился в должной полноте.
В редакции «Москвы» мне дали адрес, и я поспешил на Плющиху, где обнаружил старинную, весьма обветшавшую одноэтажную постройку, что-то вроде особняка, в темном коридоре которого двери вели в несколько квартир. Человек, открывший мне, показался глубоким стариком, хотя Владимиру Константиновичу Покровскому было 64 года. Наверное, этому впечатлению способствовала не только сорокалетняя разница в возрасте, но прежде всего характерные черты его облика, которые мне хочется обозначить как аристократическое вырождение. Высокий, худой, какой-то нескладный, с выпяченной нижней челюстью на морщинистом лице, что придавало ему надменное выражение, неряшливо одетый. Отчасти, какими-то манерами, Покровский напоминал Кису Воробьянинова в исполнении Сергея Филиппова в популярнейшей кинокомедии по роману Ильфа и Петрова.
Я побывал у Покровского еще три или четыре раза, потом мы иногда виделись в Ленинской библиотеке. Из этих встреч и разговоров вот что выяснилось о моем новом знакомом. Владимир Константинович был сыном известного астронома, кажется, уроженца Перми, учился в гимназии, но как будто курса не кончил. О своей жизни в революцию, в Гражданскую войну и последующие десятилетия он рассказывал как-то неохотно и туманно. Упор делался постоянно на одно слово — лектор. Получалось, что чуть ли не с юности Владимир Константинович был прирожденным лектором, просветителем. Вместе с тем он не без удовольствия подчеркивал, что ни дня не работал на советскую власть, то есть не служил в штатах каких-либо организаций, и вот теперь из-за этого имеет мизерную пенсию по старости. Да, лекторство 20-х гг. и последующих времен (но не позже второй половины 30-х, когда все ужесточилось) было способом выживания разных интеллигентов и полуинтеллигентов, «дворянского отребья», внеклассового перекати-поля, которое стремилось приспособиться к роли просветителей безграмотного народа и таким образом сосуществовать с новой властью, числясь в активе ее всевозможных культурно-просветительских отделов и подотделов.
Но как жил Владимир Константинович до войны и в 40-е гг. — об этом и вовсе ничего не довелось узнать. Ко времени нашего знакомства Покровский именовал себя биобиблиографом, сотрудничал с разными справочными изданиями, редакциями, выпускавшими календари, поставлял в газеты и журналы заметки и анекдоты для рубрик «Интересно знать» и «Занятные мелочи»… Публикация пространного, занявшего восемь журнальных страниц очерка о Дорошевиче в «Москве» — это была для него удача, редкая и по объему материала и по солидности периодического издания. Чаще его маленькие публикации находили приют на последних страницах журналов «Семья и школа», «Советская эстрада и цирк», а главным образом — в многочисленных провинциальных изданиях.
Кормили, в основном, другие темы. А Дорошевич — это было больше для души и для самоутверждения, поскольку где только можно Покровский афишировал себя как лично знавшего Дорошевича, как единственного знатока его жизни и творчества и, разумеется, хранителя его архива. Именно в этом качестве Покровский приходил в редакции начавших выходить в начале 60-х гг. Краткой литературной и Театральной энциклопедий, во вторых томах которых и появились его кратенькие заметки о Дорошевиче.
Пожилой человек в сильно поношенном пальто, с выпяченной нижней челюстью и несколько старомодно выспренней речью показывал какие-то бумаги, тетради Дорошевича, говорил, что встречался с писателем, это производило впечатление на сотрудников редакций. Ему стремились помочь и материально… Постепенно у Покровского завязывались связи, контакты с литературоведами, так или иначе проявлявшими интерес к Дорошевичу. Одним из них был живший тогда на Сахалине М.В. Теплинский, побывавший у Покровского, продемонстрировавшего ему — в качестве владельца архива Дорошевича — записную книжку писателя, которую тот вел во время пребывания на острове. Об этих контактах с Покровским Теплинский пишет в своей книжке «Пятнадцать литературоведческих сюжетов с автобиографическими комментариями, двумя приложениями и эпилогом» (Ивано-Франковск, 2002).
Естественно, что и я во время наших с Покровским встреч проявлял желание поближе познакомиться с хранившимся у него архивом Дорошевича. И каждый раз наталкивался на некое подобие резиновой стены. Она вроде и подавалась под моим молодым напором, но в то же время неизменно отбрасывала меня. Сначала Владимир Константинович говорил: «Не сейчас… Может быть, через неделю… Мне нужно подготовиться, разобрать кое-какие бумаги…» Спустя некоторое время мне демонстрировалась та же сахалинская тетрадь с записями, сделанными Дорошевичем. Но непосредственно в мои руки ничего не давалось. Демонстрация производилась непременно из рук Владимира Константиновича, на некотором отдалении от моих глаз и, как правило, была весьма краткой по времени. Иногда, видя мое отчаяние, смешанное с неверием, Покровский приоткрывал дверку небольшого шкафчика и говорил: «Вот здесь, собственно, и хранится…» Но даже взглянуть в глубины шкафчика мне не позволялось. Очень скоро мне эти игры наскучили. Я понял, что ничего показано не будет, не говоря уже о том, что нет никаких шансов использовать какие-то материалы для дипломной работы. Ни в одной из библиотек, ни в одном из библиографических описаний не встречалась мне книга Покровского «Мои полубоги. Александр Амфитеатров. Влас Дорошевич. Александр Яблоновский», которую, по его словам, он выпустил в Батуми в 1922 г. Не было экземпляра этой книги и у самого Владимира Константиновича: пропажу он объяснял лихолетьем, которое ему довелось пережить. Очень скоро я догадался, что эта книга — миф, выдумка, направленная на усиление его авторитетности (автор книги!).
Покровский тем не менее продолжал завлекать меня. Ему определенно нравилась эта заинтересованность в нем молодого адепта Дорошевича. Не раз он говорил, что написал — и давно — роман о Дорошевиче, который надеется издать и рукопись которого, возможно, покажет мне. Вместе с тем он усиленно интересовался моими архивными штудиями и в особенности настораживался, когда речь заходила о покойной дочери Дорошевича Наталье Власьевне. Она умерла в 1955 г. в возрасте 55 лет. Кстати, пошла по стопам отца, была журналисткой, очень неплохо писала, с 30-х гг. печаталась в журналах «Огонек», «Пограничник», «Работница», в газете «Вечерняя Москва» (сначала под псевдонимом Наталья Власова, а затем и под своим именем), в последние годы жизни публиковала фельетоны в газете «Труд». Буквально за две недели до ее смерти писатель Владимир Лидин привел на квартиру к ней, уже тяжело больной, двух стенографисток Литфонда СССР, и она продиктовала свои воспоминания об отце (работа была закончена 21 марта 1955 г.). Впоследствии Лидин частично опубликовал их в журнале «Простор» (1971, № 4), один экземпляр полного текста (более трехсот страниц машинописи) отдал в Рукописный отдел Ленинской библиотеки, а другой попал в ЦГАЛИ.
Мы еще вернемся к запискам Натальи Власьевны, кстати, до сих пор целиком не изданным. А пока следует сказать о том, что она действительно была предана памяти своего отца. С конца 30-х гг. произведения Дорошевича были исключены из читательской сферы, его не переиздавали, поскольку в дефинициях тогдашних энциклопедических справочников за ним укрепилась отнюдь не способствующая продвижению к читателю характеристика — «русский буржуазный писатель и журналист». Наталья Власьевна пыталась преодолеть это идеологическое клеймо. 9 июля 1950 г. она обратилась с письмом к Сталину, в котором стремилась подчеркнуть, что творчество отца не устарело: «Между тем о Дорошевиче с интересом говорят в журналистских и писательских кругах, его хорошо помнят представители старшего поколения советской интеллигенции. Немногочисленные его книги, имеющиеся в библиотеках, постоянно читаются. Два-три раза в год имя Дорошевича мелькает в ссылках на позаимствованные описания или остроты, а это немало для журналиста, уже более трех десятилетий сошедшего с газетных страниц…
Ведь он был крупной фигурой в той плеяде талантливых русских журналистов, из которой вышли Горький и Чехов. Творчество его — оригинальное, самобытное явление периода предреволюционного обострения классовой борьбы. Никогда не был он ни мракобесом, ни ретроградом. Никогда его перо не было продажным. С едкой сатирой, с не померкшим еще остроумием высмеивал он темные, уродливые черты своего времени, умел показать лицо хищного, воинствующего и разлагающегося капиталистического мира…
Со слов А.М. Горького и А.В. Луначарского мы в семье знаем, что в последние годы жизни судьбой и работой Дорошевича интересовался В.И. Ленин».
Письмо было написано спустя год с лишним после того, как Государственное издательство художественной литературы отказало в выпуске подготовленного ею тома «Легенд и сказок» Дорошевича. Обращаясь к его директору Котову, Наталья Власьевна писала: «Дорошевич не только создал свой, оригинальный жанр русского газетного фельетона, но и оставил нам среди своих произведений ряд блестящих, метких характеристик современной ему эпохи, ее политических деятелей. Юмор и сатира Дорошевича подчас могут быть поставлены наравне или почти наравне с лучшими образцами Горького и Чехова». Увы — все эти настойчивые попытки дочери воскресить имя отца успеха не имели. Не помогло и обращение в марте 1955 г. к секретарю Союза писателей СССР Д.А. Поликарпову (будущему заведующему отделом культуры ЦК КПСС, гонителю «Нового мира»), в котором содержалась просьба помочь с изданием сборника «Восточные сказки», отвергнутого несколько лет назад Госполитиздатом.
После смерти Натальи Власьевны часть документов из ее архива, касающихся Власа Дорошевича, попала в Рукописный отдел Ленинской библиотеки. Вместе с копиями приведенных выше документов (кроме письма Котову, хранившегося у ее дочери Натальи Дмитриевны) и текстом машинописного экземпляра «Жизни Власа Дорошевича», переданного Лидиным, здесь хранятся и два письма Покровского, адресованные Наталье Власьевне. Оба они относятся к 1947 г. Первое отправлено из города Шахты в Москву 5 сентября.
«Дорогая Наталья Власовна,
Меня, разумеется, крайне тронула взволнованность, почти слезы, когда вы говорили, что не можете пренебрегать человеком, который “почему-то четверть века занимается Дорошевичем, а не Пушкиным”, хотя, быть может, конкретное наполнение этих литературных занятий Вам и представилось бы полным ошибок или не тех аспектов.
Интересуюсь впечатлением, которое в конечном счете на Вас и В.Б. произвел роман. Все же боюсь, что конкретные ассоциации дочери должны несколько конфликтовать с правом автора на фантазию, хотя бы и отталкивающуюся от определенного образа. Вы его ощущаете иначе. Вы серьезнее своего отца, всегда тяготея к анализу того, что для него было лишь поводом еще и еще раз обнаружить свою экстраординарную талантливость. Вернусь 15.IX. Привет. В. Покровский».
Ну, конечно, она была взволнована до слез. Еще бы! Нашелся человек, чуть ли не жизнь посвятивший творчеству ее уже полузабытого отца! А у Покровского к этому времени был готов роман, и он понимал, что благоприятный отзыв дочери писателя может быть не последним аргументом в пользу его издания. Хотя и мучили сомнения, тем не менее рукопись передал. О том, что его сомнения подтвердились, свидетельствует второе письмо, от 5 декабря. Уже нет обращения «дорогая»…
«Уважаемая Наталья Власовна,
Подошел к телефону, но когда нас прервали, послав к телефону другую, которая сказала, что Вы заняты, Вы дали мне понять несвоевременность моего звонка. Но выслушав от Вас 10 дней назад Ваше нежелание сразу вернуть рукопись, я ждал все это время обещанного звонка. В общем, за 4 месяца ничто не двигалось, и я не вижу отличия, если б уже 4 месяца назад Вы сказали бы мне, что я могу заехать за рукописью. Позволю себе опять позвонить 7-го декабря или позже. Ума не приложу, зачем Вам рукопись, которая столь Вам не нравится».
Да, Наталья Власьевна оставила рукопись Покровского у себя, и сейчас она хранится у меня. Я получил ее вместе с некоторыми другими документами от ее дочери, внучки Власа Дорошевича Натальи Дмитриевны, с которой познакомился в Москве в 1966 г. На лицевой стороне картонной папки рукой Натальи Власьевны обозначено: «Сволочная рукопись Покровского». А на задней крышке имеется более чем выразительная запись-рецензия:
«Прочла с трудом и без интереса.
1. Глупо.
2. Скучно.
3. Малограмотно.
4. Бесталанно.
Литературная форма этого произведения имеет точное название: пасквиль.
Вранье — все, начиная с предисловия, где П. утверждает, что ему достался архив Дорошевича. Не любовь, а черная зависть водила пером неудачливого автора. И лишь свои собственные черты проходимца и мелкого жулика сумел он отразить в этой рукописи, которая вовсе не имеет шансов стать книгой. Н. Дорошевич».
Сочинение Покровского, озаглавленное «Король фельетонистов», написано претенциозно-канцелярским языком, оно действительно беспомощно в художественном плане и малограмотно стилистически. Автор стремится развенчать своего героя, не без умысла названного Поликарпом Нежелеевым, в котором видит чуждый советским идеалам продукт безыдейной и продажной буржуазной журналистики. Не случаен и конец Нежелеева: разочарованный в себе, как журналисте, в своем времени, он идет на самоубийство, которое совершает в Варшаве 1 августа 1914 г., в день начала Первой мировой войны. Вместе с тем роман Покровского — это не совсем обычный плод графоманских усилий. Не случайно замечание Натальи Власьевны о том, что «черная зависть водила пером неудачливого автора».
Возможно, это действительно случай, который мог бы с определенным успехом рассмотреть психиатр. Совершенно очевидно: стремясь разоблачить своего героя и приводя его к бесславному концу, автор неуемно, страстно, болезненно завидует ему, своему «полубогу». Покровский очень неплохо осведомлен и в политических, и в бытовых реалиях эпохи, когда Россия переходила на капиталистические рельсы, он знает немало любопытных подробностей, бытовых мелочей, анекдотов, скабрезных историй. Вполне вероятно, что он был знаком с романами Александра Амфитеатрова «Восьмидесятники», «Девятидесятники», с натуралистической дотошностью воспроизводившими среди прочего и газетно-журнальную среду конца ХIX столетия, и отчасти пытался подражать их автору, которого тогдашняя критика именовала «маленьким русским Золя». Предположение это подтверждается тем, что и героя романа Покровского Нежелеева, и знаменитого московского журналиста Сагайдочного, под именем которого Дорошевич выведен в романе Амфитеатрова «Девятидесятники», зовут одинаково.
Зависть к таланту и успеху Дорошевича объединялась у Покровского с четким пониманием идейных требований времени, когда писался роман. А это были суровые 40-е годы. Король фельетонистов, герой дореволюционной буржуазной печати, безусловно, должен быть осужден. Только в этом случае сохранялась надежда на издание и более того — на успех, которого, безусловно, жаждала честолюбивая и одновременно завистливая душа автора.
Как давно зародилась эта зависть? На последних страницах романа, в «потоке сознания» решившего свести счеты с жизнью Нежелеева появляется примечательное видение: «В общем, я немного устал от людей, идущих впереди. А сам уже доперся, на что на днях мне приоткрыл глаза какой-то гимназист Володя. Он протолкался ко мне в толпе и сказал:
— Когда вы умрете, я через много лет напишу о вас роман».
Что ж, очень может быть, что гимназист Володя Покровский действительно был поклонником Власа Дорошевича. А с годами поклонение перешло в жгучую зависть к кумиру сотен тысяч читателей, зависть к его необыкновенному остроумию, к легкости его пера. Дорошевич стал навязчивой идеей Покровского, бредом его жизни.
В рукописи романа ни слова нет ни о времени, ни об обстоятельствах встречи Покровского с Дорошевичем. Зато есть упоминание о ней в цитировавшемся выше очерке, опубликованном в журнале «Москва». Покровский пишет, что в 1920 г. он «приехал из Москвы в только что освобожденный от Врангеля Севастополь, где жил в своем доме Влас Михайлович…». И, конечно, у него был повод, чтобы навестить Дорошевича. Покровский принес ему номер петроградского журнала «Вестник литературы» (№ 10), где из-за ошибочного слуха о смерти короля фельетонистов был напечатан посвященный ему некролог. И, конечно, именно в присутствии Покровского Дорошевич сел за стол и написал остроумный ответ редактору журнала (опубликован в 1921 г., № 8). Думается, что все это придумано: история с прижизненным некрологом получила огласку, и Покровский решил использовать этот факт биографии Дорошевича, чтобы найти хоть какую-то точку реального, биографического сближения с ним. Выдумкой это представляется еще и потому, что если бы встреча действительно была, то Покровский непременно описал бы ее в подробностях, так, как это сделали другие писатели и журналисты, встречавшиеся с Дорошевичем в последний период его жизни, — Владимир Нарбут, Б. Россов, Корней Чуковский, Вас.И. Немирович-Данченко, Михаил Кольцов. Добавим к этому списку недавно опубликованные воспоминания поэтессы, журналистки и переводчицы А. Даманской.
Наконец, как случилось, что Покровский стал обладателем архива Дорошевича через 19 лет после его смерти, следовательно, в 1941 г.? Об этом обстоятельстве в предисловии тоже умалчивается. И здесь история вообще принимает детективный характер. Наталья Власьевна считала ложью утверждение Покровского о том, что он обладал архивом Дорошевича. Увы — дочь писателя ошибалась. У Покровского был архив ее отца. Это подтверждается самыми различными фактами. Во-первых, я сам видел некоторые документы из этого архива в его квартире на Плющихе — тетради, блокноты, удостоверения… Далее, известно, что Покровский продавал отдельные материалы государственным учреждениям. В той же публикации в журнале «Москва» он сообщает о переданном им (на самом деле проданном в 1962 г.) Институту мировой литературы АН СССР письме Горького 1922 г. к вдове Дорошевича актрисе Ольге Николаевне Миткевич, касающемся возможности издания «Сахалина» в двух томах.
Некоторые документы, в том числе ту самую сахалинскую записную книжку, что демонстрировалась мне и М.В. Теплинскому, он в начале уже 80-х гг. продал Одесскому литературному музею, где есть, кстати, уголок Дорошевича, посвященный одесскому периоду его журналистской работы.
В Рукописном отделе Российской государственной библиотеки хранится описание архива Дорошевича, сделанное Покровским, архив описывается именно как находящееся у него собрание материалов. Вполне возможно, что он сделал эту работу, желая продать их. В описании перечисляются письма к Дорошевичу артистов Юрьева, Южина-Сумбатова, Савиной, письмо князя Мещерского, издателя газеты «Гражданин», И.Д. Сытину, профсоюзный билет журналиста РОСТА (1919 г.), удостоверение лектора Института журнализма (1921 г.), гранки статей, фельетонов, по разным причинам не помещенных в газете «Русское слово»… Кстати, местонахождение писем названных выше артистов до сих пор неизвестно.
Очевидно, что это уже были остатки когда-то богатого архива. О том, насколько он был велик, можно судить по замечаниям Покровского, присланным мне в 1975 г. в связи с выходом моей монографии «Судьба фельетониста. Жизнь и творчество Власа Дорошевича». В этой своей книге я, имея в виду то обстоятельство, что в квартире на Плющихе не видел архива Дорошевича, а лишь несколько документов, сделал ссылку на архив В.К. Покровского. Это вызвало сильное неудовольствие со стороны Владимира Константиновича, указавшего мне: «Там, где вы ссылаетесь на мой архив, Вы должны были сослаться на архив Дорошевича, но указать, что он у меня; тем не менее вы утверждаете, что архив вообще не сохранился. Даже если те примерно полтораста единиц хранения, которые у меня сохранились, не считать архивом, вам надлежало б упомянуть, что у меня до войны был архив пудового веса».
В другом письме упоминается о «несохраненной части архива Дорошевича», пропавшей в ленинградскую блокаду.
Таким образом, несомненно, что архив Дорошевича у Покровского был. Другое дело, как он к нему попал?
В Рукописном отделе Российской национальной библиотеки хранятся два письма директора Литературного музея В.Д. Бонч-Бруевича к О.Н. Миткевич, имеющие непосредственное отношение к судьбе архива писателя. Оба датированы 1934 г., когда был образован Государственный литературный музей и его первый директор приступил к собиранию писательских архивов. Вот что он писал 21 мая:
«Многоуважаемая Ольга Николаевна,
Мне очень жаль, что так случилось с бюстом Вашего мужа, его письмами и пр. Не пали ли Вы жертвой нашего местничества? Будьте любезны описать мне наружность посетителя, его рост и пр. Спишитесь с Абрамовым. Вот его адрес: Тобольск и т.д.
Абрамова я знаю тридцать лет и убежден в его честности. Что это за странная история? Спросили ли вы удостоверение или доверенность у посетившего Вас? У Абрамова такое было, выданное мной. Очень мне жаль все это. Надо искать и искать. Не может же все это так пропасть. Ведь это не иголка.
Напишите мне все поподробнее. Кто явился, как назвался, когда это было, подробно опишите наружность, как одет и пр. Как он все это у Вас забрал: унес, увез, выдал ли какую расписку и пр.?
Всего Вам наилучшего.
В. Бонч-Бруевич».
И спустя почти полгода, 31 октября:
«Многоуважаемая Ольга Николаевна,
Очень хотелось бы Вам напомнить, что Вы собирались выслать в наш Литературный музей оставшийся у Вас архив Вашего мужа. Удалось ли Вам предпринять какие-либо шаги, отыскать то лицо, которое получило бюст и письма Вашего мужа. Буду ждать Вашего ответа.
Всего Вам наилучшего.
Директор ЛМ Влад. Бонч-Бруевич».
Московский журналист и поклонник творчества Дорошевича Игорь Ярославцев в поисках разгадки этой тайны обратился в Рукописный отдел Ленинской (тогда) библиотеки, где хранится архив Бонч-Бруевича, и в Пушкинский дом, где находится бюст писателя. Выяснилось, что среди бумаг директора Литмузея нет писем вдовы Дорошевича, ее ответов на запросы Бонч-Бруевича, из которых можно было бы что-то узнать о человеке, забравшем у нее архив мужа. А из Пушкинского дома сообщили, что бюст Дорошевича был приобретен в 1933 г. у некоего А.Г. Королева. «Кто был этот человек и как оказалась у него похищенная скульптура, установить до сих пор не удалось», — писал И. Ярославцев в заметке «Загадочная пропажа» («Литературная Россия», 9 марта 1979 г.). Инициалы на бюсте «С.М.» и дата — «1906» позволили установить автора. Им был известный скульптор Сергей Дмитриевич Меркуров, в 1905—1909 гг. он жил в Париже и сделал в это время ряд портретов писателей и артистов. В 1906 г. Дорошевич приезжал в Париж, вероятно, тогда и был изготовлен бюст.
Так что же все-таки произошло с бюстом и архивом Дорошевича? Увы — пока эта загадка окончательно не разгадана. Но можно предложить схему основанных на фактах рассуждений, приближающих к установлению истины. И О.Н. Миткевич и В.К. Покровский до войны жили в Ленинграде. Были они знакомы? Этого нельзя исключать. Но абсолютно бесспорным представляется, что Покровский знал, что вдова Дорошевича жива, как и то, где именно она живет. Естественно, что его, сжигаемого давним сложным комплексом преклонения, зависти, психической зависимости, связанной с личностью короля фельетонистов, не мог не притягивать к себе хранившийся у нее архив. Идея завладеть им могла стать навязчивой. В предисловии к роману он утверждает, что архив достался ему спустя 22 года после смерти писателя, то есть в 1941 г., когда умерла Ольга Николаевна, точнее, после ее смерти. Если это было собрание документов «пудового веса», имевшееся у него до войны, о чем Покровский сообщал мне в письме 1975 г., то, имея в виду, что подобный вес означает обширность собрания, можно предполагать, что к нему перешел достаточно полный архив писателя. Но как быть тогда с письмами Бонч-Бруевича к Ольге Николаевне, из которых очевидно, что архив мог быть забран у нее не ранее мая 1934 г.? А бюст Дорошевича поступил в Пушкинский дом в 1933 г. Следовательно, и бюст и архив были забраны или в 1933 г., или еще раньше. Если бюст продал Пушкинскому дому А.Г. Королев, то не он ли завладел и архивом? Можно, конечно, предположить, что Королев действовал в сговоре с Покровским и тот подослал его к вдове Дорошевича. В награду Королеву достался бюст писателя, который он продал, а Покровский завладел письменными материалами.
Ну а в 1941 г., после смерти Ольги Николаевны, Покровский мог заявиться к ней на квартиру и забрать некие остатки архива. Естественно, что он не был заинтересован в обнародовании подробностей о том, каким образом стал владельцем бумаг Дорошевича. Была жива дочь писателя, советская журналистка… Мало ли как могла обернуться эта история? Ко времени нашего знакомства в середине 60-х гг. у него остались немногие документы, с помощью которых он подогревал интерес к себе (хранитель архива Дорошевича!) у людей, неравнодушных к личности и творчеству знаменитого в свое время сатирика. В тех же письмах ко мне 1975 г. он обмолвился, что значительная часть архива погибла в годы ленинградской блокады. Если это и так, думается все же, что то была не единственная причина его почти полного исчезновения. Говорю о почти полном потому, что, десятилетиями занимаясь Дорошевичем, я в разных архивохранилищах обнаружил всего несколько писем к нему, в то время как его письма в составе фондов его современников, писателей, журналистов, артистов, общественных деятелей, сохранились в немалом количестве. Можно представить себе, как богат был архив короля фельетонистов, редактора влиятельнейшей и самой тиражной газеты «Русское слово», в которой жаждали печататься известнейшие литераторы.
Без риска ошибиться (ибо здесь на помощь приходят и прямые и косвенные фактические свидетельства) можно утверждать, что в архиве Дорошевича наряду с его записными книжками, путевыми блокнотами, многочисленными фотографиями и рукописями были письма Чехова, Бунина, Михайловского, Горького, Мережковского, Розанова, Леонида Андреева, Григория Петрова, Льва Толстого, Шаляпина, Савиной, Южина-Сумбатова, Станиславского, Бахрушина, Лентовского, Садовского, Правдина, Василия и Владимира Немировичей-Данченко, Гиляровского, Суворина, Лейкина, Сытина, Амфитеатрова, Минского, Вейнберга, Боборыкина и многих других деятелей русской литературы, журналистики, искусства, издательского дела.
Жизнь Покровского в материальном плане была весьма трудна и до войны и после. Продавать автографы в государственные хранилища в те времена для него было небезопасно: могли поинтересоваться, откуда они у него. Да и много ли могло заплатить государство? Поэтому небезосновательно предположить, что большая часть автографов была продана частным коллекционерам и, возможно, через посредников ушла за границу. И только с начала 60-х гг., когда Покровский почувствовал, что опасности нет, он начал кое-что продавать и государственным организациям (уже упоминавшееся письмо Горького вдове писателя, датированное 1922 г., а в конце 70-х — начале 80-х гг. продал в Одесский литературный музей уже последнее — одну из рабочих тетрадей Дорошевича).
Можно, конечно, было спросить и самого Покровского о том, что он думает по поводу пропажи бюста и архива Дорошевича. Почему я не сделал этого во второй половине 60-х гг., когда жил в Москве и встречался с ним, когда уже знал о тревожно-вопрошающих письмах Бонч-Бруевича к Ольге Николаевне? Ну, во-первых, был молод, и, конечно же, останавливало то обстоятельство, что подобные вопросы сами по себе бросают мощную тень подозрения. Ведь Покровский утверждал, что архив у него, выходит, он и украл, выманил его каким-то образом у вдовы писателя, а потом распродавал. Короче, не хватило у меня духу подступиться с такими вопросами к влачившему довольно жалкое существование старику. Его вульгарно-идеологизированный подход к Дорошевичу меня отталкивал, контакты наши сократились. Была у нас впоследствии, после моего отъезда в Минск, крайне эпизодическая переписка. Пик ее пришелся на 1975 г., когда в минском академическом издательстве вышла моя монография «Судьба фельетониста». Я послал ему книгу с весьма сдержанной надписью, не содержавшей никаких поклонов в его адрес как «первопроходца», и в ответ получил всплеск раздражения, явно вызванного и этим «непризнанием», и в еще большей степени тем, что обошел его, «пионера темы», как он сам себя обозначил в письме ко мне.
Раздражение очень быстро трансформировалось в желание напакостить. Впрочем, в самом начале Владимир Константинович пытался быть объективным и выражал только недовольство недооценкой его личного вклада в «дорошевичиану». В первой открытке он писал: «Книга получена, спасибо. Отношение мое к ней двойственное в том смысле, что квалифицирую Ваш труд высоко, а лично обижен, считая, что заслуживал более широкого отражения и более теплой авторской надписи. В объективном же смысле минусом считаю то, что тушуется сверхталантливость Дорошевича, фактография и история заслоняют эстетическую, солнечную сторону темы. Но работа очень велика, я б не осилил. И что удивительно для 34-летнего автора — без развесистой клюквы, если фальшивите, то сознательно, для самоцензуры, как во введении».
Покровский, безусловно, был прав, упрекая меня в неполноте раскрытия «эстетической, солнечной стороны темы». Выход книги был сопряжен с немалыми трудностями, поскольку почти все справки о Дорошевиче того времени украшало идеологическое клеймо — «русский буржуазный журналист». А я видел в нем журналиста-демократа и потому, в основном, сосредоточился на социальной базе его творчества, может быть, чересчур педалируя ее. Но в то время, при других акцентах, книга, возможно, и вовсе не вышла бы. Уже в период, когда рукопись была заслана в типографию, нашлись «доброжелатели» из республиканского комитета по печати, благодаря которым был приостановлен ее набор. А после выхода в свет сотрудник ЦК Компартии Белоруссии повез самолично несколько экземпляров на рецензию в Москву. Осторожный отзыв, подготовленный на журфаке МГУ, был в основном благожелательным.
Что касается заслуг Покровского, то мое весьма критическое отношение к его трактовке личности Дорошевича хотя и не располагало к их подчеркиванию, тем не менее во вступительной главе было отмечено: «Среди других работ собственно о Дорошевиче выделяется очерк В. Покровского, являющийся первой попыткой общего обзора жизни и творчества писателя». Имелась в виду все та же публикация в журнале «Москва». И тем не менее Владимир Константинович был неудовлетворен, о чем не замедлил мне сообщить: «В “Москве” мое имя названо полностью, а Вы ограничиваетесь инициалом, что уменьшает запоминаемость…»
Ну а дальше пошли уж совсем некрасивые дела. Покровский засыпал и белорусскую и московскую прессу вульгарными рецензиями на мою книгу — и под собственным именем и за подписью некоей Елены Дроздовой, якобы жившей в Москве «пенсионерки-журналистки, 1903 года рождения». Клюнула на наживку лишь газета «Лiтаратура i мастацтва», и только по той причине, что ее тогдашний редактор был зол на меня из-за довольно язвительной критики, которой я подверг его книгу для детей в одной из своих статей. Другого серьезного повода для того, чтобы в белорусской писательской газете появился обширный материал на вышедшую на русском языке книгу о забытом русском писателе, не было. Далеко не все белорусские книги удостаивались в ней хотя бы небольшой рецензии…
Ну а тут появился повод не только отомстить дерзкому критику, но и засвидетельствовать, что газета стоит на правильных идейных позициях. А уж Покровский постарался: «Через всю работу Букчина проходит Дорошевич, который никогда не существовал. Реальный Дорошевич был выдающимся буржуазным журналистом, который со своим классом прошел путь от резких выпадов против самодержавия до умеренности в политических претензиях после манифеста 17 октября 1905 года… Как идеолог, он всегда защищал интересы своего хозяина-купца, толстосума, фабриканта, заводчика…»
Директор белорусского академического издательства, порядочный человек, не без колебаний решившийся выпустить книгу, был бледен, у него буквально дрожали руки. Такая рецензия тогда могла стоить карьеры. Но судьбе было угодно, чтобы книгу, часть тиража которой попала в московскую «Лавку писателя», купил талантливый прозаик и публицист, сотрудник популярной «Недели» Анатолий Макаров. Более чем благожелательная к автору книги и полная преклонения перед талантом ее героя рецензия, появившаяся в приложении к «Известиям», согласно тогдашней иерархии, полностью перекрывала значение критического отзыва в каком-то провинциальном издании. В издательстве перевели дух, да и я почувствовал себя увереннее.
Но еще до выхода рецензии в «Неделе» я написал Покровскому весьма резкое письмо. Отношения были разорваны. Спустя более чем четверть века я перечитал копию своего послания. Наверное, я отчасти погорячился, все-таки Покровскому было уже 75 лет… Но тогда мною владела понятная обида…
Спустя девять лет Покровский умер.
А личный архив Дорошевича растворился, исчез…