(Рец. на кн: Батай Ж. Проклятая доля. М., 2003)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 5, 2003
Батай Жорж. ПРОКЛЯТАЯ ДОЛЯ / Пер. с фр. — М.: Гнозис; Логос, 2003. — 208 с. — 3000 экз.
«Проклятая доля» — первая часть одноименной трилогии Жоржа Батая, в которую вошли также его работы «История эротизма» и «Суверенность». В этих книгах автор последовательно реализует свой проект, связанный с так называемой «всеобщей экономией», или экономией непроизводительной траты. Основой его стала появившаяся в 1933 г. статья «Понятие траты», в которой Батай наметил перспективы альтернативного понимания экономических процессов, происходящих на глобальном уровне. Человечеством в целом, в понимании автора, движет не борьба за материальные ресурсы и не задача их приумножения и сбережения, но, напротив, неосознанная потребность в мгновенной трате излишков. Созидательный труд, направленный на производство полезных благ, в конце концов оборачивается их истреблением. По мысли Батая, люди трудятся на самом деле только для того, чтобы впоследствии уничтожить продукты своего труда. В отечественной литературе подобные соображения непрерывно высказывает, к примеру, платоновский персонаж:
«— Все равно, паровоз соберешь, а его из пушки расшибут! — сомневался в полезности труда один слесарь.
— Ну и пускай — все ж таки упор снаряду будет! — утверждал Пухов.
— Лучше в землю пусть стреляют: земля мягче и дешевле! — стоял на своем слесарь. — Зачем же зря технический продукт портить?
— А чтоб всему круговорот был! — разъяснял Пухов несведущему. — Паек берешь — паровоз даешь, паровоз в расход — бери другой паек и все сначала делай! А так бы харчам некуда деваться было!»[1]
В «Проклятой доле» Батай развивает свою теорию при помощи весьма своеобразного анализа конкретных цивилизационных примеров, ничуть не скрывая более чем смелую претензию на новую Всеобщую историю, у истоков которой скромно помещает свою персону. Размах действительно колоссальный, он касается не только данной трилогии, но и мысли Батая в целом, которая является, помимо прочего, в высшей степени стилизованной в духе «дурного вкуса» (или трэша) и доведенной до абсурда рефлексией по поводу гегелевской «Феноменологии духа».
Тем не менее, несмотря на свою провокационность, на вопиющее злоупотребление модусами «всеобщего» и «глобального», на лихие экскурсы в историческую древность, вдохновленные двумя-тремя прочитанными книгами, несмотря на довольно легкомысленные заигрывания с современными ему физикой и биологией, далеко идущие выводы автора оказываются очень любопытны и неоднозначны. Интересны они именно тем, что, идя вразрез с традиционной экономической наукой, обращенной к проблемам производства и накопления, выводят на первый план понятие потребления. После Второй мировой войны и произошедшей вслед за ней относительной стабилизацией мировой экономики (если по отношению к такой сложной и динамической системе вообще корректно говорить о какой-то стабилизации…) общество потребления стало объектом рефлексии многих исследователей. Критика потребительского капитализма — своего рода интеллектуальный мэйнстрим. Но, тогда как любой гуманитарий наверняка сможет назвать кое-кого из классиков либерализма с их идеологией личной выгоды и прибыли, указать на нечто подобное по отношению к современному культу потребления и траты решится не каждый.
В основе данной работы лежит неожиданный синтез гегелевской философии истории и произведшего на Батая колоссальное впечатление эссе «О даре» М. Мосса, автор которого познакомил западного читателя с потлачем — системой обмена дарами, практикуемой североамериканскими индейцами. Вдохновленная ярким этнографическим свидетельством Мосса мысль о том, что источником архаического обмена могла быть потребность не в приобретении благ, а в их разрушении, стала для Батая настоящим откровением. Она является ключевым моментом всей его теории. Моменты роскошной траты автор обнаруживает повсюду в истории, считая самым характерным ее жестом ритуал жертвоприношения. Идет ли речь о животном, о растении или о человеке, вещь, приносимая в жертву, по Батаю, «представляет собой излишек, взятый из массы полезного богатства. И ее можно оттуда извлечь лишь для того, чтобы употребить бесполезным образом, то есть раз и навсегда уничтожить» (с. 50). Именно этот материальный излишек, возвращающийся «к сокровенному порядку» из мира труда и производства, Батай и называет «проклятой долей».
Сразу же необходима оговорка: перевод названия «La part maudite» как «Проклятая доля» искажает смысл книги в гораздо большей степени, нежели его передает. Проблема в том, что слово «доля» в нашем словоупотреблении, в отличие от французского, имеет дополнительное значение «судьбы», окрашенное негативными переживаниями неизбежности, рока, страдания [2]. В принципе, подобное понимание вполне логично следует из того, что у французов зовется «part» и проще всего переводится как «часть». Русская «доля», или «судьба», — это и есть та часть, которая выпадает — не избежать каламбура — на нашу долю. Производное от одного и синонимичное другому слово «участь» как раз и передает тот смысл, возможность которого следует исключить для книги Батая. «Проклятая доля» в русском языке образует едва ли не устойчивое сочетание, по крайней мере в своей активной версии — «клясть судьбу», благодаря чему заголовок книги обрастает специфически русскими и довольно пессимистическими коннотациями.
Впрочем, такова проблема перевода: оказавшись на чужбине, текст претерпевает мутации, для него это — перерождение, обретение дополнительных смыслов ценой потери части старых, заложенных автором. Переводимый текст беззащитен, и подчас неизбежные ошибки интерпретации могут стать открытием, обнажающим в тексте его же слепые пятна, связанные с хитростью языка, который выхватывает у реальности всего лишь какой-то фрагмент. Самый впечатляющий пример: излюбленный батаевский термин «consummation», от глагола «consumer» (пожирать, истреблять, истощать, изнурять), перевести достаточно сложно исходя из того контекста, в котором его постоянно употребляет автор (сам он расшифровывает этот термин как «непроизводительная трата»). Между ним и французским «consummation» (потребление) — несомненно, очень тонкая грань, не только лексическая, но и смысловая. Решиться перевести первое как второе — это далеко не легкомысленный поступок, но, кажется, вполне заслуживающий уважения и благодарности. Стоило легким движением стереть эту грань — как, пусть ценой элементарной некорректности, обнажилась истина батаевского текста. Мало кому до этого приходило в голову считать данного мыслителя своего рода идеологом потребительского общества.
В основе потребления Батай видит «сокровенное чувство», момент настоящего, hic et nunc, разверзающий некую материальную основу экзистенции. Это состояние связано с пресловутой трансгрессией, преодолением границ индивидуального, в рамках которого, по Батаю, только и можно говорить о человеке в терминах нехватки, нужды и потребности в росте: «Лишь конкретное живое существо или ограниченные совокупности живых существ сталкиваются с проблемой нужды. Но человек — это не только отдельное существо, оспаривающее свою часть ресурсов у живого мира и других людей. Человека одушевляет общее движение истечения (расточения) живой материи, и он не в силах остановить его; даже — на самой вершине — его суверенность в мире живого отождествляет его с этим движением; она исключительным образом обрекает его на славное дело, на бесполезное потребление» (с. 19).
Всеобщая экономия сводится к осознанию субъектом возможности и даже необходимости сообщения посредством траты с источником солнечной энергии, точкой преломления которой на земном шаре он и призван стать во всем блеске своей роскоши. Основанием для подобных утверждений служит абсолютно не поддающийся аргументации «элементарный факт»: «Живой организм <…> получает в сущности больше энергии, чем необходимо для поддержания жизни…» (с. 18).
Подобного рода «элементарными фактами» изобилуют работы Батая, игнорирующего любые попытки, казалось бы, вполне уместного обоснования таких загадочных конструктов, как, например, «энергия Земли». Что, впрочем, не идет вразрез с авторской стратегией — даже в таком квазинаучном труде, как «Проклятая доля», автор склонен использовать иллюстрации, близкие поэтическим. Это объясняется его требованием к любой всеобъемлющей научной системе быть причастной своему объекту: «В действительности, подразумеваемое мной кипение, которое одушевляет Землю, — это еще и мое кипение. Следовательно, объект моего исследования неотличим от его субъекта, хотя я должен уточнить: от субъекта в точке его кипения» (с. 10).
Батай силится написать историю руками «сокровенного человека», что вызывает неизбежные трудности в прочтении — речь идет о поэзии, и отчаянное стремление представить данный труд как научный есть лишь результат характерного для автора пародийного стиля. Поэзия для него — синоним траты и жертвоприношения, «творение посредством потери». Лежащий в ее основе принцип «внутреннего опыта», по определению непередаваемого, но переживаемого в экстазе мгновенной коммуникации, делает текст практически закрытым для современного отечественного читателя. Не будучи причастным к предполагаемому сообществу, он всего лишь сталкивается с невразумительным языком — отчужденный свидетель ритуала, смысл которого в том, чтобы ускользать.
Латентная поэтическая динамика работы Батая сближает его с нашим соотечественником Андреем Платоновым. Параллельный интерес обоих авторов к теме избыточной световой, биохимической и сексуальной энергии, подлежащей растрате, нельзя не заметить. Герой повести Платонова «Сокровенный человек» воспринимает «роскошь жизни и неистовство смелой природы», которая «перешла в людей и в смелость революции». Очарованность энергией роднит его с машиной, которую персонаж постоянно «питает» веществом, смазывает, оберегает, сливаясь с ней в органическом единстве: «Газ двигателя Пухов вобрал в себя, как благоухание, чувствуя свою жизнь во всю глубину — до сокровенного пульса» [3].
Растрата энергии, прежде всего сексуальной — также доминирующий мотив близкого Батаю по времени Вильгельма Райха, «обнаружившего» некий источник космического излучения жизни, с которым человек естественным образом соприкасается в момент половой близости и оргазма. Райх «синтезировал» это излучение при помощи специальных аргонных пушек и аккумуляторов, что в среде его поклонников воспринималось как чудо и манифестация будущей счастливой жизни на Земле.
Трех авторов объединяет утопический поиск неиссякаемых истоков, а отсутствие свидетельств их фактической близости и прямой коммуникации позволяет сделать вывод, что в первой половине прошлого века идея траты «витала в воздухе».
Что же заставляет Батая обращаться к этому двусмысленному образу материи, понимаемой как движение и перераспределение избыточной энергии? В первую голову, конечно, вечное в культуре мучительное стремление объяснить — и, следовательно, оправдать феномен смерти (смерть — образец природной роскоши, наряду с поеданием и размножением…). Влечение к смерти в такой перспективе оказывается вполне закономерным, то есть адекватным законам всеобщей экономии.
Однако на уровне структуры речь идет о переработке философского опыта. В «Проклятой доле» Батай беззастенчиво цитирует «Феноменологию духа», в тех же терминах повторяя лежащее в основе ее движение духа через последовательное отрицание к самосознанию, «в котором уже нет ничего в качестве объекта» (с. 174). Но, производя чудовищный гибрид этой системы с современным ему антропологическим материалом (главным образом, почерпнутым из исследования Мосса), Батай пытается сдвинуть с места механизм гегелевского Логоса. Буквально: он находит применение философии, наполняя неподъемную машину метафизической абстракции до этого чуждым ей содержанием — материей, понимаемой как избыток. Энергия должна сообщать системе динамику, так что в основе движения истории оказывается не просто мыслящий себя Дух, а человек из плоти и крови, в момент траты обретающий свою искомую сокровенность (автор подчеркивает, что этот человек — здесь и сейчас, в момент письма — он сам).
В результате указанного синтеза отягощенное плотью и движимое энергией жертвоприношения самосознание истории, через ламаизм, ислам, христианство и довольно забористую критику советской системы, добирается до той точки, когда начинает всерьез предлагать Америке совершить безвозмездный дар избыточных богатств в пользу всех нуждающихся стран. В теории 1949 г. это выглядит как полубезумное требование жертвоприношения, а в практике двухтысячных — как капиталистическая глобализация, заполнение мирового рынка дешевой, многообразной и, в общем-то, бесполезной продукцией.
Жак Деррида определяет позицию Батая по отношению к гегелевской системе через смех, обнажающий слепое пятно упрямой серьезности диалектического процесса [4]. Но смешливость исторического разума, видимо, превосходит любые миметические попытки мыслителя говорить от ее имени. Оправдывая чаяния и тревожные ожидания, не смеется ли демон истории над интеллектуалом, очерчивающим ее ход?
1) Платонов А. Сокровенный человек // Платонов А. Живя главной жизнью. М., 1989. С. 53.
2) Так, набрав в поисковой системе рунета словосочетание «проклятая доля», помимо нескольких указаний на книгу Батая от интернет-магазинов, автор обнаружил немало текстов, содержащих фразы «проклятая доля бабья», «проклинаю свою несчастную долю» и т.п.
3) Платонов А. Указ. соч. С. 68—69 (выделено мной. — О.Т.).
4) См.: Деррида Ж. От экономии ограниченной к экономии всеобщей // Деррида Ж. Письмо и различие. М., 2000. С. 400—445.