(вместо редакторского предисловия)[1]
Опубликовано в журнале НЛО, номер 5, 2003
«Почему я не буду делать доклад о Мандельштаме» — так называлось памятное многим выступление известного литературоведа Юрия Иосифовича Левина на проходившей летом 1991 года в Лондоне мандельштамовской конференции. Этот символический жест и предложенное Левиным объяснение своего «отказа от действия» выявили важные перемены самосознания гуманитариев, затрагивающие и собственно научное мировоззрение. Подобно социальной ситуации зарождения формализма на рубеже 1910—1920-х годов, революционные события в жизни общества далеко не случайным образом обозначили и рубеж в рецепции интертекстуального метода в русской филологии вообще и в исследованиях Мандельштама в частности. Левин с поразительной откровенностью говорил о восприятии личности и поэзии Мандельштама несколькими поколениями отечественных интеллектуалов, и эта авторефлексия безоговорочно свидетельствует в пользу того, что поиск подтекстов, прямых и косвенных источников тех или иных произведений был, помимо прочего, средством социокультурной компенсации, приобщения к «утраченному» прошлому, проще говоря — способом культурного и нравственного выживания:
Трудно передать тому, кто этого не пережил — по возрастным или географическим или другим причинам, — чем был для нас Мандельштам — в той совершенно ненормальной, но духовно и интеллектуально насыщенной атмосфере 60-х годов. <…> Ощущалась близость судеб и жизни — нашей и Мандельштама (в отличие от классиков и даже Пастернака) — со всеми должными оговорками. Его конец — как бы наш (потенциальный) конец. Мандельштам был как бы символом, парадигмой существования свободной души в тоталитарном государстве. Он был нашим товарищем по несчастью (и по счастью тоже) [2].
Существование тесной связи между методологией, видением поэтического текста и самоощущением, личным credo аналитика и «думающего» читателя советской эпохи подтвердил в связи с докладом Левина один из организаторов лондонской конференции — Иосиф Бродский:
Для нас это было совершенно другим, для нас Мандельштам — это цивилизация, это жизнь с цивилизацией, это продолжение культуры, а не предмет текстологического анализа и структурного анализа, деконструкции и так далее, и так далее [3].
Самой изменившейся действительностью под вопрос было поставлено прежнее «экзистенциальное» (то есть находящееся за границами науки) основание метода, который воспринимался как всецело автономный, погруженный в культуру как таковую — представление о том, что источником текста может быть только другой текст, который и требуется отыскать. Мандельштам, истолковываемый исключительно как выразитель «тоски по мировой культуре», действительно утрачивал характер привилегированного объекта исследования в новой эпохе, когда «проблемы поэтики — и противостояния одинокого человека государственному насилию — померкли перед проблемами рынка, демократии, права, массового насилия, национализма» (Ю. Левин).
Стоит обратить внимание и на то, что впервые сформулированный именно в мандельштамоведческих работах К. Тарановского и О. Ронена и обобщенный в знаменитой статье-манифесте 1974 года «Семантическая поэтика как потенциальная культурная парадигма» [4] интертекстуальный подход в последующие десятилетия развивался в основном экстенсивно, за счет бесконечного приращения привлекаемого материала, без каких-либо принципиальных методологических новаций [5]. Да и сам Мандельштам в это время, несмотря на появление высокопрофессиональных статей и монографий, посвященных его творчеству, сошел с культурной авансцены, уступив место, с одной стороны, предшественникам-символистам — А. Белому, Вяч. Иванову, Ф. Сологубу, а с другой — авторам, обойденным вниманием даже в неофициальной филологии советской эпохи — К. Вагинову, отчасти М. Кузмину и А. Николеву.
Между тем в становящемся с 1970-х годов мандельштамоведении наличествовал и другой подход, который, как и интертекстуальный, отправлялся от формалистских (и «младоформалистских») истоков 1920-х годов. Этот подход (его можно условно назвать историко-культурным) был представлен в поздних статьях Л.Я. Гинзбург, посвященных сборнику «Камень» и читательскому восприятию Мандельштама и Пастернака в 1920-е годы. В этих работах была акцентирована мандельштамовская идея стихотворения как «события» (мысль, вероятно, первоначально воспринятая Гинзбург из выступлений Мандельштама второй половины 1920-х годов; это становится заметным из анализа ее записей), а не только как отклика на другой текст. Принципиально значимыми для сторонников этого подхода становятся проза и культурфилософские сочинения Мандельштама, которые осознаются не только как «боковое русло» его творческого пути или дополнительный источник для комментирования стихотворных текстов, но как важнейшая составная часть всего творчества Мандельштама — и именно как поэта. Эта тенденция, заявившая о себе уже в работах Б.М. Гаспарова и Е.А. Тоддеса в 1980-е годы, наиболее методологически развернуто была представлена в недавней обширной публикации М.Б. Ямпольского в 59-м номере «НЛО» [6]. Существенно, что эти два подхода (интертекстуальный и историко-культурный) не отменяют друг друга, а являются взаимодополнительными: при исследовании реакции Мандельштама (как и любого другого автора) на тот или иной текст важна в первую очередь творческая инновативность и индивидуальная, событийная значимость каждого такого «отклика» [7].
В то же самое время оживленная полемика, разгоревшаяся, во-первых, вокруг работ А.К. Жолковского о советских классиках-нонконформистах и, во-вторых, после публикации мемуаров Эммы Герштейн, свидетельствовала о «десакрализации» фигуры Мандельштама в культурном сознании середины 1990-х годов. Однако это означало также и возможность обратиться к Мандельштаму заново, оставив на периферии внимания его статус репрессированного поэта, но сознавая при этом глубинную связь творчества создателя «Стихов о Неизвестном солдате» как с интеллектуальными достижениями, так и с политической и социальной реальностью его времени. «Переключение регистра» в восприятии Мандельштама в послесоветской действительности (и у филологов разных поколений, и у читателей), утрата той прямой и очевидной связи «нас» и поэта, о которой говорили Юрий Левин и Иосиф Бродский, не превратили, однако же, Мандельштама в «наследие» — возвышенное, но внутренне далекое, и не наделили его гражданскую лирику почетным, но уже только музейным статусом свидетельства эпохи — эпохи, безвозвратно ушедшей. «Жизнь с цивилизацией» и «продолжение культуры» даже в условиях внешней социальной и творческой свободы отнюдь не утратили внутренней проблематичности. Их необходимо (из)обретать заново — как в самой литературе, так и в науке о ней.
Творчество Мандельштама оказалось тесно связано с наиболее дискуссионными зонами сегодняшней филологии: переосмыслением ценностей Серебряного века, спорами об эстетическом своеобразии «советской цивилизации» и, наконец, с исследованием экзистенциальных связей политического и культурного. Сейчас уже можно говорить о том, что новой действительности поэзия и проза именно Мандельштама (может быть, более других его именитых современников и современниц), вопреки вполне понятным сомнениям, оказалась созвучной и насущно необходимой.
Во второй половине 1990-х поиск новых подходов к Мандельштаму возобновился — и одновременно его творчество вновь стало восприниматься как актуальная, живая тема для исследований. Задача публикуемого нами блока статей — показать различные типы этих новых подходов. Мы сознательно пошли на то, чтобы объединить в одном блоке статьи филологические, философские, а также оказывающиеся по постановке задачи в промежутке между филологией, философией и теорией культуры.
Открывается блок статьей известного французского философа Алена Бадью [8] «Век поэтов», где дан, в частности, анализ некоторых стихотворений Мандельштама. Эта статья рассматривает один из важнейших контекстов творчества Мандельштама — интеллектуальную поэзию европейского модернизма; и исследование Бадью особенно значимо философской концептуализацией этого (пока еще явно недостаточно представленного в мандельштамоведении) контекста.
В статье Бориса Гаспарова, которая продолжает его известные работы об отдельных произведениях Мандельштама, поэтические и прозаические тексты рассматриваются не как потенциально неисчерпаемые резервуары переработанных автором культурных смыслов предыдущих эпох, но как пространство порождения инновативных метафор и — шире — преобразования поэтического языка.
Следующие три работы — Артемия Магуна, Евгения Павлова и Анны Глазовой — объединены общей темой «Осип Мандельштам и немецкие параллели». Проясняемые в этих текстах связи — не цитаты, а скорее неожиданные встречи. Коммуникация с другим языком, которая помещает Мандельштама в мировой контекст, возможна только через столкновение с непроницаемостью речи вообще, с недоговариваемостью языка как такового. Задача толкователя есть задача переводчика — найти в промежутке между двумя языками третий, «язык» немого призыва, обращенного к будущему собеседнику.
Внимание к мессианской интенциональности слова роднит Мандельштама с Беньямином. Именно Беньямин стоит в центре нового канона немецкой мысли, стягивая к себе как своих предшественников, так и последователей. Его философия так или иначе определяет все три исследования.
Гёльдерлин, Беньямин и Целан возникают здесь не потому, что они каким-то образом вписаны между строк мандельштамовских произведений, а потому, что они определяют ныне философскую проблематику современности и являются нашими собеседниками и учителями. Мандельштам входит в этот разговор учителей как автор, который — и это становится со временем все яснее — во многом предвосхитил тот горизонт актуальности, который определяет и рефлексивный опыт, и литературное самосознание продолжающейся эпохи.
Наконец, помещаемые в конце раздела ответы на вопросы редакции поэтов разных поколений, литературных и культурных ориентаций — Аркадия Драгомощенко, Игоря Вишневецкого и Андрея Сен-Сенькова — дают возможность увидеть Мандельштама уже не только с «филологической» стороны.
Обозначение нашей ситуации как времени «после Мандельштама» не является ни самоочевидным, ни вызывающим. Утрата ощутимой культурной связи с миром поэта определяет актуальность Мандельштама не самим фактом нашего обращения к нему из другой эпохи, но в первую очередь потребностью в таком обращении. Именно эта потребность и была главным стимулом к написанию публикуемых ниже работ.
1) Редакция «НЛО» благодарит Артемия Магуна за деятельное участие в подготовке этого блока.
2) Русская мысль. 1991. 26 июля. № 3889. Левин отказался зачитать сообщение «Алогическое и алеаторическое в поэтике Мандельштама» и вместо этого произнес названную речь.
3) Бродский И. «У меня есть только нервы…». Беседа с Биргит Файт (Лондон, 10 сентября 1991 г.) / Пер. с англ. Ольги Мартыновой // http://art.uralinfo.ru/LITERAT/ Ural/Ural_2000_01/Ural_01_2000_11.htm.
4) Левин Ю.И., Сегал Д.М., Тименчик Р.Д., Топоров В.Н., Цивьян Т.В. Русская семантическая поэтика как потенциальная культурная парадигма // Russian Literature (Amsterdam). 1974. Vol. 7—8. P. 47—82. (В отношении политического подтекста «домашней семантики» филологии 1970-х гг. показательно приводимое Ю. Левиным шуточное «рабочее» название этой статьи в кругу единомышленников: «Долой!») См.: НЛО. 1993. № 3. С. 43.
5) О различии «французской» интертекстуальности и связанной с отечественной филологией школы «раскрытия подтекста» на страницах «НЛО» писал уже Б.М. Гаспаров: Гаспаров Б. В поисках «другого»: (Французская и восточноевропейская семиотика на рубеже 1970-х годов) // НЛО. 1995. № 14. С. 60—61. См. также весьма скептические и даже ироничные замечания М.Л. Гаспарова по поводу последних достижений и самой методологии поиска подтекстов на соответствующих страницах «Записей и выписок» (Гаспаров М.Л. Записи и выписки. М.: НЛО, 2001. С. 275, 395—397).
6) Ямпольский М. История культуры как история духа и естественная история // НЛО. 2003. № 59. С. 55—70.
7) Некоторые интертекстуальные исследования последних лет обнаруживают новую тенденцию: поиск экзистенциальных смыслов, стоящих за культурными реминисценциями Мандельштама.
8) А. Бадью, будучи значительным философом, является в то же время автором нескольких политических заявлений крайне радикального характера. Публикация работы Бадью в «НЛО», безусловно, не означает солидаризации редакции с политической программой французского мыслителя.