Опубликовано в журнале НЛО, номер 5, 2003
О НЕНОРМАТИВНОЙ ЭТИКЕ
(открытое письмо Н.А. Богомолову)
В 58-м номере журнала “Новое литературное обозрение” был опубликован довольно обширный материал под названием “Проект Акмеизм”, в котором публикатор Н.А. Богомолов использовал документы и записи из архива Юрия Павловича Иваска, оригинального поэта, исследователя и историка русской литературы, профессора Массачусетского университета в Амхерсте, где он жил и был похоронен в 1986 году.
Возобновившийся интерес к творчеству этой крупной фигуры русского зарубежья сам по себе отраден, тем более что означенной публикацией он не ограничивается: одновременно с ней возникли во “всемирной паутине” новые сайты, вышла еще и книга-эссе Юрия Иваска “Похвала российской поэзии”, выпущенная издательством при журнале “Таллинн” (Эстония). Книга представляет из себя редкий по широте обзор русской поэзии — от изначального “Слова…”, от безымянных гимнов и виршей, через века и эпохи, имена, школы и стили вплоть до младших современников Иваска. Обзор — сознательно вкусовой, оценочный и потому очень хорошо отражающий личность автора, человека высокой культуры, который не только любил и знал предмет, но жил и дышал им. Разумеется, не только вкус (впрочем, изощренный и точный) потребовался автору для такого обзора, но и подробные штудии, и вот этими-то материалами, а верней частью их, относящейся к акмеизму, и воспользовался Богомолов.
Там было много ценного, хранящегося в почти готовом для печати виде: записи нескольких бесед с Георгием Адамовичем, интервью Сергея Маковского и Владимира Вейдле, которые сами по себе интересны и насыщены неординарными мыслями о поэзии. Менее содержателен парижский “семинар” И. Одоевцевой, Ю. Терапиано и других стихотворцев, которых уже с большим допущением можно отнести к акмеистам, даже “младшим”. Однако совсем сырое впечатление производят заключительные разделы публикации, в которых собраны записи Иваска, сделанные “для себя”, а не для обнародования. Я имею в виду не литературные, а чисто бытовые сведения, которые для самого исследователя могут быть нужны для понимания “объекта”, то есть изучаемого поэта. Но в передаче читателям (и вообще кому-либо другому) такие “факты” неизбежно превращаются в сплетни и анекдоты, в разоблачения и натуралистические подробности. Кое-что доверительно сообщает Иваску Г. Адамович, но тут же обуславливает: “Никому не говорите!” Это ничуть не останавливает Богомолова, ему, похоже, только того и надо. Он охотно просвещает публику и по поводу чьих-то искусственных челюстей, и вставных трубок, и панельных мальчишек, и даже чужой брачной ночи (не только первой, но и второй). И так далее, и тому подобное…
Совершенно очевидно, что Богомолов проделал в Амхерсте не научное исследование, для которого ему были выделены средства из Фонда Сороса (институт “Открытое общество”), а чисто журналистскую работу с целью создать определенный и, конечно же, негативный облик русской литературной эмиграции, разоблачить наметившуюся было поэтизацию этого круга. Но и журналистские методы ведь могут быть разными: шокирование, пересказ чужих сплетен, приклеивание ядовитых ярлыков всегда отличали желтую прессу. Впрочем, выглядит эта публикация вполне подходяще для высоколобого журнала: комментарии, примечания, параллельные источники… Во вступлении деловым тоном сообщается: “В комментариях не поясняются общеизвестные имена и факты”. Но именно там, в первых же сведениях об Иваске, публикатор поместил голословное обвинение против него, по существу, убийственное для памяти об этом человеке. Вот что Богомолов пишет о нем: “В годы войны он служил в войсках СС, что потом приходилось тщательно скрывать…” Как?! Иваск — эсэсовец? Человек, поэт, считавший себя русским по крови (отец — обрусевший эстонец, мать — русская, из купеческого рода Живаго), русским по воспитанию, культуре и языку, отдавший всю жизнь просветительству и служению родной словесности, — оказался заодно с врагами… Да не может этого быть, где доказательства? А доказательств нет. По законам желтой прессы их и не надо, ядовитый ярлык действует сам по себе: мол, время и место подходящие, может, и служил, — мобилизовали, и все… Нет. По моей просьбе Уно Шульц, шведский славист и биограф Ю.П. Иваска, запросил Национальный архив Эстонии и получил ответ: “Сведений о мобилизации Юрия Павловича Иваска в германские вооруженные силы в архиве не содержится”.
Более того, У. Шульц в послесловии к “Похвале российской поэзии” приводит эпизод времен войны, в котором, наоборот, сам Иваск с родней и толпой соседей был окружен немецкими карателями и едва не был расстрелян. После окончания войны Иваск оказался в одном из лагерей Ди-Пи, среди беженцев и переселенцев, проходящих проверку перед отправкой в Америку. Проверка была довольно тщательна (для мужчин — вплоть до телесного досмотра, чтоб определить эсэсовские знаки). Заметим также, что в отличие от многих дипийцев, Иваск не сменил своей фамилии и прожил всю жизнь под тем именем, что и родился. Не значит ли это, что ему незачем было скрываться? Добавим еще одно обстоятельство: в 1983 году Иваск ездил в Москву, Новгород и Ленинград, при том, что это был еще Советский Союз с его КГБ, слежкой за иностранцами и визо-паспортным контролем. И опять — ничего.
Конечно, личность Ю.П. Иваска, богатство его восприятия поэтической речи и круг его интеллектуальных интересов выразились точней и полней в “Похвале российской поэзии”, чем в сомнительных “фактах” и тем более в обвинениях богомоловской публикации. Есть ли у публикатора основания для такого очернительства? Пусть он предоставит доказательства или извинится.
Дмитрий Бобышев
июль 2003 г.
Шампейн-Урбана, Иллинойс*
В РЕДАКЦИЮ “НОВОГО ЛИТЕРАТУРНОГО
ОБОЗРЕНИЯ”
“Сатирик Милонов пришел однажды к Гнедичу пьяный, по своему обыкновению, оборванный и растрепанный…” “Дельвиг звал однажды Рылеева к девкам…” Автор этих строк небезызвестен в русской литературе. Имеют ли они смысл для исследователя? Напомню только, что анекдот про Дельвига и Рылеева стал сильным аргументом в одной из самых блестящих статей Ю.М. Лотмана — “Декабрист в повседневной жизни”.
Публикуя записи Ю.П. Иваска, я полагал, что — с соблюдением масштабов — ставлю его в ряд с авторами “Table-talk” и “Старой записной книжки”. Литератор Д. Бобышев считает, что своей публикацией я сделал достоянием публики не более чем “сплетни и анекдоты”. Что ж, каждый читает текст в меру своего понимания и развитости вкуса. Спорить тут невозможно, а извиняться, кажется, излишне.
Относительно службы Иваска в войсках СС приведу печатное свидетельство: “…Иваск был мобилизован <…> в эстонское СС. Я чуть не умер, потому что не мог представить себе Юрия Павловича в СС — слабосильный, подлинный интеллигент, просоветски настроенный… Он никогда не умел стрелять и так и не научился. Но делать было нечего, он попал в части, стоявшие в Померании, там угодил в английский плен, а потом его, конечно, выпустили” (То, что вспоминается: Из семейных воспоминаний Николая Ефремовича Андреева. Таллинн, [1996]. Т. II. С. 173). Н. Андреев знал Иваска еще с предвоенной Эстонии, а его репутация историка литературы, профессора Кембриджского университета позволяет относиться к мемуарам с доверием.
Вступать же в какие бы то ни было разговоры о литературной этике с автором книги “Я здесь” мне представляется невозможным.
Н.А. Богомолов
* Письмо печатается с сохранением особенностей авторского словоупотребления. — Ред.