Опубликовано в журнале НЛО, номер 5, 2003
Андрей Турков
Если первые книги Александра Лебедева получили известность только среди той части читателей, которая была преимущественно филологически «ориентирована», то «Чаадаев» имел несравненно более счастливую судьбу.
Начать с того, что книга вышла в популярной серии «Жизнь замечательных людей», переживавшей тогда (в те годы ее возглавлял умный и энергичный Юрий Николаевич Коротков) едва ли не свой звездный час.
Лебедевская книга, конечно, еще более упрочила репутацию серии (а впереди был еще новый бурный ее «всплеск» — эйдельмановский «Лунин»), но и сама «на крыльях» ее массового тиража широко разлетелась по стране.
Ее читали поистине, что называется, стар и млад. Что касается «стара», то, например, насколько помню, автор был «удостоен», как он иронически (возможно, дабы скрыть некоторое приятное изумление) выразился, восторженного письма от «самой старухи» Мариэтты Шагинян, не баловавшей коллег особым вниманием и вообще славившейся своим необузданным характером.
О реакции же «млада» вспоминала в разговоре со мной журналистка Ирина Прусс. В пору появления лебедевской книги она училась на факультете журналистики и жила в общежитии МГУ. «Чаадаев» необыкновенно пришелся ко двору всей ее компании, способной далеко за полночь дискутировать по волновавшим их вопросам, будь то современные события или Лев Толстой с Достоевским. Фигурой «басманного философа» они уже заинтересовались, так что книга пала на очень благодатную почву.
Ею не просто зачитывались — о ней спорили, ее знали чуть ли не назубок и наизусть (!) цитировали отдельные места.
Прусс не без улыбки вспоминает, что, напав в каком-то магазине на несколько завалявшихся экземпляров книги, она их «с жадностью» скупила и долгое время в ее библиотеке сохранялись два экземпляра — на случай, если бы с одним что-то случилось (как же без «Чаадаева»-то?!).
Фазиль Искандер
С Александром Лебедевым я был знаком с давних пор. На мой взгляд, он один из самых талантливых наших литературных критиков. Кроме того, он принадлежал к числу философски образованных литераторов, что в наше время чрезвычайно редко и весьма ценно.
Он создал оригинальную, интересную и очень смелую для того времени книгу о Чаадаеве. Я уверен, что эта книга — одна из лучших работ о нашем великом оригинальном философе. Кроме того, он написал немало своеобразных литературных статей, весьма самобытных, которые, я знаю, с большим трудом печатались тогда.
Последние годы он тяжело болел и не публиковался. Я думаю, что когда пройдут нынешние слишком хаотические времена, о нем вспомнят. Александру Лебедеву принадлежит свое место в истории отечественной критики.
Я от всего сердца присоединяюсь ко всем тем, кто любил его и с горестью встретил сообщение о его смерти.
Алексей Левинсон
Редакция «НЛО» обратилась ко мне с просьбой описать, как была принята книга А. Лебедева, когда она появилась в самой середине 1960-х годов в известном мне тогда общественном кругу.
Два слова о круге, который я наблюдал, относясь к категории пусть взрослых уже, но «детей». Его составляли несколько семей московских литераторов и историков. Значительная часть внутренних связей в этом кругу установилась в предвоенные годы — многие учились в ИФЛИ и на истфаке МГУ. В образовательной истории нашей страны, начиная с первого лицейского набора, а может и ранее, не один раз возникал такой эффект. Открывалось учебное заведение, в котором допускалась (или складывалась) атмосфера относительной свободы. Тотчас она привлекала часть общества, располагающую относительно высоким культурным и социальным капиталом, ориентированную на его приращение. На них ориентировались и семьи, у которых такой капитал был меньше, но мотивации и установки на мобильность через знания были высокими или сверхвысокими. В итоге такое учебное заведение (а зачастую — один курс, один набор в таком заведении) становилось местом исключительно высокой концентрации упомянутых социокультурных ресурсов. Соединение носителей этих ресурсов само по себе — а при условии концентрации там же высокоресурсных носителей знания, преподавателей — с многократным усилением эффекта порождало далее атмосферу, а затем социальную среду, которая резко отличалась от окружения. Через несколько лет регистрировали феномен «звездного» курса, выпуска, а иной раз и поколения. Инновативное и креативное воздействие такой среды в целом и, далее, ее носителей, как правило, оказывалось очень большим.
Судьба инноваций и инноваторов затем могла сложиться самым неблагоприятным образом, но это было действием иного социального механизма, того, который в противоположность описанному действовал в направлении консервации, воспроизводства рутинных структур, обслуживал институты и группы, заинтересованные в неизменности наличного социального порядка.
Круг, о котором могу рассказывать, к 1960-м годах состоял из ярких членов таких «звездных» выпусков, уже, впрочем, испытавших действие помянутого механизма консервативного отбора. К тому же в действие и той и другой системы вмешалась война, которая всегда вносит большие «возмущения» в процессы социальной мобильности. Она забирает, как часто говорят, лучших и этим злодейским способом открывает вакансии. Но за счет нарушения нормативных порядков война иногда может создавать ситуации свободы, раскрепощения, о чем писал В. Гроссман. Так или иначе, говоря об этом круге, надо говорить об уцелевших в чреде военных действий и репрессий, но также и хлебнувших кто по одному, а кто и по два глотка воли.
Подобные социальные образования, как правило, бывают тесными, с высокой степенью солидарности. Это, помимо прочего, помогает поддерживать созданную ими и создавшую их атмосферу творчества.
Нетрудно заметить, что чем сильнее описанная выше концентрация таких признаков, тем больше отличие этого круга от остальной среды. Но такие социальные образования не становятся (в России) эзотерическими замкнутыми сообществами. Напротив, они открыты во внешний мир, имеют установку на его трансформацию.
Именно последнее обстоятельство, как я думаю, привело к тому, что в оттепельные годы стал бурно развиваться жанр просветительной литературы — серия «Жизнь замечательных людей» и подобные издания. Вторичные по отношению к значительным явлениям мировой науки и культуры, они выполняли функцию интродукции, адаптации и интерпретации этих явлений для менее просвещенного, чем автор, отечественного читателя. В круге, о котором я говорю, отношения дружбы, а то и совместного быта объединяли авторов, по крайней мере, трех книг из этой серии: «Брехт» (Л. Копелев), «Гарсиа Лорка» (Л. Осповат), «Лунин» (Н. Эйдельман) *.
Названные книги объединяет одна черта. Они написаны с сознательно принятой установкой на распространение ценностей своего круга (их кратко можно назвать ценностями свободы) в несвободное окружающее общество. Историкам и филологам, бравшимся за перо, эта задача казалась главной. Исторический материал, анализируемый и описываемый в их книгах, равно как и литературно-художественная материя создаваемых книг были для них средствами в решении подобной задачи. Само ее решение, надо подчеркнуть, было не просто творческим либо научным действием, но, прежде всего, исполнением гражданского долга. Это был долг перед самими ценностями свободы и перед обществом, которое, по их убеждениям, нуждалось в этом.
От историков, которые принадлежат к сегодняшним молодым, приходилось слышать упрек в адрес таких книг, что, мол, это памфлеты на политическую злобу дня, которым придан вид исторического исследования. Я думаю, что это не так, в отношении книги А. Лебедева это безусловно не так. Дело, на мой взгляд, в следующем.
Это была литература, рассчитанная не на чтение между строк. И не на то, что отрицательный образ, скажем, III отделения будет воспринят как завуалированная критика КГБ. Существовавшая у авторов установка на проблематику современности, их интенция и тенденция, реализовывалась не в виде аллюзий либо эзоповых иносказаний. И не за счет специального препарирования, не говоря уже о тенденциозном искажении исторического материала. Реализация их тенденции могла осуществляться и осуществлялась, так сказать, не в момент написания, а в момент прочтения книги. Механизм мог работать и работал за счет особой конвенции таких авторов со своими читателями: автор на своем историческом материале обнажал особую экзистенциальную ситуацию, ситуацию движения человека к свободе, драму обретения индивидуальной свободы в несвободном обществе. За читателем, именно за читателем оставалось дело транспонирования этой ситуации на свою или на ему известную.
Именно так была встречена книга А. Лебедева в известном мне круге. Думаю, что для каждого, кто прочел ее тогда, книга открывалась множеством смыслов. Но в той мере, в какой слагалось «общественное мнение» этого узкого круга на сей предмет, более важным оказывался сам факт выхода такой книги. Книга сразу встала в ряд таких, как надо, то есть проповедующих идеи свободы. Это простое групповое восприятие происходит по известному маклюэновскому правилу: «The medium is the message». Далее, повторю, начиналось индивидуальное чтение, так сказать, реальное потребление книги наиболее компетентными читателями — создателями таких же книг.
Таких читателей книга А. Лебедева, конечно, принимала во внимание, знаки этого рассыпаны по ней. Введение в книгу о Чаадаеве имен Торо или Грамши оценили в первую очередь специалисты, работавшие рядом. О позиции автора в собственно исторической и историко-литературной дискуссии по поводу заглавного героя книги мне известно мало. Но, судя по разговорам, книга была прорывом. А возможность прорыва, как теперь видно, обеспечивала новая социокультурная ситуация на родине и автора и его героя. Ведь оттепель означала не просто ослабление полицейского режима. Она означала приход новых рамок и перспектив, новой «оптики времени». Книга про людей, живших после пароксизма российской свободы, писалась, очевидно, в последние оттепельные годы, но вышла, по иронии исторической судьбы, уже после снятия Хрущева. Историческое «окно» закрывалось. Но книга, скажу еще раз, не была рассчитана на эту злобу дня, как и не была рассчитана лишь на узкий круг «своих».
Автор, как и Чаадаев в свое время, принимал на себя тяжкий труд проповедовать на Руси свободу. Ни у автора, ни у читателя не было сомнений, что актуальность проповеди в 1965 году, когда вышла книга, была не меньше, чем в 1865 году, когда подходила к концу жизнь ее героя. А что сейчас?
Перечитывание книги сегодня шокировало. Парадигмальность этой ситуации усыхания свобод при смене режима яснее видна из сегодняшних, в очередной раз закрывающихся, окон. Впрочем, ощущение «непреднамеренной злободневности» этой книги, наверное, было и у читавших ее и два и три десятилетия назад. Взять неизбежно связанную с Чаадаевым тему вмененного безумия как политической репрессии — открытие темы карательной медицины к моменту издания книги было далеко впереди. Или тема эмиграции и возвращения, поднятая раньше волны отъездов и, уж конечно, волны возвращений. Сюжет Восток—Запад, пусть вечный для России, но так обострившийся при Горбачеве, Ельцине (да и Путине). То же с патриотизмом, ставшим политической валютой, то же с католицизмом как формой культурного противостояния истеблишменту, декорированному православием.
Вопрос о свободе, как он ставился Чаадаевым — в книге А. Лебедева, по крайней мере, — это и будируемый им в письмах вопрос о ликвидации крепостной зависимости, то есть о свободе для всего «народа», и возбуждаемый его поведением «в жизни» вопрос о личной свободе, свободе в метафизическом смысле и свободе как ликвидации полицейского режима. Можно снова выглянуть за окно и прикинуть, в какой мере решены эти вопросы свободы. Но надо напоследок сказать о таком понятии свободы, которое не обсуждали ни Чаадаев, ни его славный биограф, ни описываемый здесь круг.
Сегодня мы приходим к пониманию, что гарантированная личная свобода и свобода государственная не достигаются, если нет свободы в промежутке между ними, там, где располагаются институты среднего уровня, — выше семейных и дружеских, ниже государственных и национальных.
Таких институтов почти не было в России времен Чаадаева, потому автор «Философических писем» стоял один на один с самодержавным государством. Точно так же сто лет спустя себя чувствовали автор книги о Чаадаеве и авторы других помянутых книг о «замечательных людях».
Выполняя свой гражданский долг, писатели рассказывали о тех, кто гражданский долг уже выполнил. Но ни литераторы, ни их герои, будучи гражданами, не помышляли о гражданском обществе. Круг, о котором мне выпала честь рассказывать, не создал даже кружка, хотя был к этому близок. Не создал общины, хотя был близок и к этому. Не сложился клуб, хотя общение было почти клубным. Словом, не получилось институциональное оформление тех отношений, которые одни могут, не отнимая свободы у индивида, укрыть его, а государству дают иную скрепу, чем кнут и елей. Граждане в отечестве были и есть, гражданской свободы в формах гражданского общества не было и нет. Придется ждать.
* По словам Л. Осповата, своим выходом эти и многие иные прекрасные книги обязаны героическим усилиям редактора издательства «Молодая гвардия» Юрия Николаевича Короткова.