(Международный семинар «Masculinities in Russia», Иллинойсский университет, Урбана-Шампейн, США, 19—23 июня 2003 г.)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 5, 2003
Вышедшие в свет за последние два-три года монографии и сборники, посвященные исследованию российских мужчин и форм российской «мужественности» [1], позволяют с определенной уверенностью говорить о том, что тематика «мужского» смогла наконец-то выйти за пределы очередной интеллектуальной моды и политического активизма, чтобы начать свою институциализацию в качестве еще одного способа проблематизации форм индентичности и поведения, которые традиционно считались «естественными». Пожалуй, наиболее ярким проявлением такой дисциплинарной нормализации исследований «мужского» стали две конференции, прошедшие в первой половине 2003 года.
16—18 апреля 2003 года в Москве состоялась научная конференция «“Мужское” в традиционном и современном обществе», организованная Институтом этнологии и антропологии Российской академии наук и Институтом культурного и природного наследия им. Д.С. Лихачева. Более шестидесяти участников этой конференции представили обширную и разнообразную картину мужских практик — от культа фаллоса у охотников-собирателей до ссор мужиков на дорогах. Целью конференции, судя по всему, являлось стремление не столько сформировать определенное концептуальное понимание «мужского» и «мужественного», сколько предоставить исследователям разных методологических ориентаций возможность изложить свою точку зрения [2].
В отличие от московской конференции, целью международного семинара «Masculinities in Russia», прошедшего летом в Иллинойском университете, стало более пристальное внимание к исследовательским методологиям, с помощью которых фиксируется и интерпретируется «мужское». Международный семинар по мужским исследованиям в России проходит в Иллинойском университете уже второй год подряд во многом благодаря поддержке программы Летней исследовательской лаборатории Центра по изучению России и Восточной Европы [3]. Если в прошлом году конференция акцентировала исторические и социологические аспекты мужественности [4], то в этом году в центре внимания были репрезентации мужественности в художественной и нехудожественной литературе [5].
Планируя нынешний семинар, его организаторы — Браян Джеймс Бэр и Сергей Ушакин, — как и в прошлом году, основное время отвели на обсуждение, а не на чтение докладов. Тексты докладов были разосланы всем участникам семинара предварительно, поэтому задачей 10—15-минутного выступления каждого «докладчика» было не столько ознакомление аудитории с содержанием исследования, сколько контекстуализация темы и использованных методов. Оставшиеся 50—60 минут отводились на многочисленные вопросы и комментарии со стороны участников. Такая диалогическая организация работы семинара позволила более эффективно и плодотворно использовать время, давая возможность представителям разных дисциплин внести свой вклад в обсуждение близкой, но не совпадающей темы.
Материалы, отобранные для обсуждения на семинаре, были организованы в четыре проблемно-тематических блока: Мужественность и война, Метафоры мужественности, Гомосоциальность и гомосексуальность, Мужественность в (пост)советском обществе.
Открылся семинар обсуждением вопроса о взаимосвязи войны и мужественности. Образ «воина-героя», являясь стандартным способом репрезентации мужского поведения, тем не менее содержит в себе базовое противоречие. Героическая мужественность есть мужественность процессуальная, не существующая вне и помимо подвигов. Соответственно, основная проблема с использованием образа воина для символизации мужского поведения заключается в способности адаптировать этот образ героя к негероическим временам. Поэтому репрезентация героизма зачастую строится на риторическом смещении, в ходе которого подготовка к подвигу в мирное время призвана обозначить сам подвиг. Процессам существования героической мужественности в негероические времена и были посвящены три доклада секции «Мужественность и война».
Опираясь на материалы массовой литературы, Кезибан Асар (Celal Bayar University, Turkey) в докладе «Семья, пол и мужественность в русской военной литературе XIX века» попыталась проследить тот фон, на котором формировалась фигура русского воина во время войн с Турцией. Автор продемонстрировала, например, как семейная фразеология, активно использовавшаяся в период Крымской войны («царь-батюшка» и «дети-солдаты»), во время Балканских войн в 1877—1878 годы сменилась фразеологией «славянского братства», в котором «православие» и «мужественность» нередко становились синонимами. Любопытно, что фигура турецкого воина в популярной литературе нередко подвергалась метаморфозе, превращаясь в «мошку», «шавку» и тому подобных животных, пытающихся тягаться с мощным российским орлом. Сопоставляя материалы времен Крымской и русско-турецкой войн, автор обращает внимание на интересную подробность — акцент на героизме русских солдат, их храбрости и мужестве становился особенно сильным в наиболее неудачные для русской армии времена. Об этом же свидетельствует и изменение образа врага: негативное изображение турок во времена Крымской войны сменилось их относительно сдержанными описаниями во время успешной военной кампании русской армии на Балканах.
Еще одну литературную традицию в изображении российских воинов проанализировала в своем докладе Наталья Данилова (Санкт-Петербург). Используя мемуары солдат, принимавших участие в военных операциях, социолог конструирует следующую типологию мужественности срочников: «отморозки», «добрые парни» и «слабаки». Важной в данном случае, разумеется, является не сама типология, а те жизненные стратегии, которые, по мнению автора, определяют тот или иной тип мужественности в послевоенной судьбе солдат. На примере мемуаров одного из «добрых парней» докладчица показала, как ценности и установки военного опыта сталкиваются с ценностями и установками мирной жизни. Бывший «добрый парень» в мирной ситуации нередко превращается в «слабака», воспринимая свое возвращение домой как цепь кризисных ситуаций. Один из героев, например, так описывает свое возвращение домой: «…Вранье. Никто меня не ждал, кроме родни. Гражданка, на которую рвался два года, о которой думал и мечтал, оказалась поносным местом. У тебя нет денег? Ты слабак. Ты был в армии? Ты не смог отмазаться? Ты дурак. Ты был на войне? Да еще рапорт туда сам написал? Ты полный дебил…» Именно этот синдром «солдата навсегда», по мнению автора, и является той основной причиной, которая не позволяет авторам мемуаров ощутить на практике различие между умением жить и умением выживать на войне.
Мемуары ветеранов оказались основным источником и в докладе Даны Шерри (Университет штата Калифорния в Дэвисе, США) «Мужественность и офицеры Кавказского корпуса, 1834—1859 годов». На этот раз речь шла о кавказцах — русских офицерах, служивших на Кавказе в 1830—1850-х годах. Формирование самоидентичности по топонимическому принципу у кавказцев — как и у ветеранов-афганцев — не имело ничего общего с местным населением, нередко выступавшим в мемуарах под именем «горцев» или «азиатов», но было призвано подчеркнуть своеобразное братство, единство опыта и ценностей. Контрастом при этом служили модели мужественности, которые ассоциировались со столичным образом жизни. Ключевыми компонентами данного варианта героической мужественности, по мнению автора, стали акцент мемуаристов на роли интеллекта в деле организации военных действий и подчеркнутая демонстрация этнографических, культурных, исторических знаний о регионе своей дислокации. И если первый компонент подрывал монополию на интеллектуальное господство руководящего состава, находящегося вдали от Кавказа, то второй, делая упор на детали жизни среди «местного населения», нередко репрезентировал колониальную кампанию как мирное сожительство народов.
Обсуждение литературного, а точнее — текстуального происхождения «мужественности» было продолжено на заседании секции «Метафоры мужественности», где были заслушаны два сообщения, в каждом из которых рассматривался тип мужественности, доминирующий в русской литературе в определенный период.
В докладе Роберта Веслинга (Стэнфордский университет) «Туберкулезная мужественность: литературный патогенез русской интеллигенции» анализировалось интересное явление культурной жизни России 1880-х годов — появление фигуры больного интеллигента. «…Я истеричен как женщина, — писал, например, в 1887 году Семен Надсон, — и со мной в последнее время случился нервный курьез: отнялись левая рука и нога…» Фигура эта не была одиночной; как показал докладчик, речь может идти о целом «больном поколении» и том культе, который сложился вокруг него. Именно «состояние здоровья» стало на этот раз основой романтического разделения «поэта и толпы». Поэт — и это является признаком его избранности — страдает туберкулезом, неврастенией, более серьезными психическими заболеваниями, тогда как обыватель, «человек толпы», напротив, стремится к завидному здоровью, читает в изобилии появившиеся тогда книги по гигиене и стремится претворить их рекомендации в свое повседневное существование. По мнению автора, формирование «больного поколения» стало проявлением своеобразной традиции русской интеллигенции, реагирующей на ситуацию «безвременья», чтобы таким образом — по крайней мере риторически — обозначать свое право на демонстративную дистанцированность.
Доклад Марии Литовской (Екатеринбург) «Мастер как положительный герой русской литературы 1930-х годов» привлек внимание к любопытному факту из истории художественной литературы 1920—1930-х годов. На рубеже десятилетий одновременно, но независимо было создано сразу несколько текстов, в которых центральным героем стал мастер. Этот факт особенно примечателен тем, что никогда до этого профессиональное мастерство мужчины в русском искусстве не было критерием духовной состоятельности героя. Выдвижение на первый план самореализации через профессию явилось, с точки зрения автора доклада, показателем наметившихся сдвигов в осознании мужественности. Пережив в 1920-е годы увлечение идеей «нового человека», многократно раскритикованной, власть трансформирует ее в более приемлемую и не столь радикальную идею «человека нового общества». Вступление СССР в период индустриализации ознаменовалось культом энтузиазма, помноженного на знание. Высокий профессионализм был провозглашен высшей гражданской добродетелью, фигура «спеца» приобрела особое значение для государственной риторики об «успешном развития народного хозяйства». На фоне разрушения традиционной патриархальной семьи, дискредитации и насильственной отмены религиозных представлений, постоянной трансформации уклада жизни особое значение приобрел поиск новых внутренних опор, которые позволили бы человеку сохранить достоинство в ситуации нестабильности. Мастерство как высшая форма профессионального умения обрело в этом контексте значение ценностного центра, через который происходит утверждение мужчины в мире.
Вопрос о природе «ценностного центра» мужской идентичности, точнее — о природе дифференциации ценностей обсуждался и на заседании, посвященном теме «Гомосоциальность и гомосексуальность». Как отмечалось в ходе обсуждения, троп «гомосексуальности» зачастую используется в двух основных формах: либо для проведения структурирующей границы (размежевания) в ситуации, когда другие классификационные критерии и нормы не работают или утратили свою актуальность, либо — для своеобразного обозначения иных форм символизации в художественном тексте.
В докладе Браяна Бэра (Кентский университет) «Под подозрением: гомосексуальная паника в постсоветском детективе» рассмотрен специфический статус «гомосексуального» в массовой литературе. Как отмечает автор доклада, гомосексуальность заняла двойственную позицию «всем известного секрета», находясь на полуоткрытом/полузакрытом положении одновременного намека и подсказки, подобно названиям таких произведений, как «Голубое сало» (В. Сорокин), «Голубая кровь» (М. Климова), «Голубчик» (Л. Улицкая), «Голубые шинели» (Н. Бранде) и т.п. Анализируя детективы А. Марининой «Стилист» и Б. Акунина «Коронация», автор доклада показывает, что центральной в них является тема кризиса мужественности в российском обществе, который проявляется, в частности, в характерном для рубежа XIX—XX и XX—XXI веков кризисе половой идентичности. Невозможность открытого обсуждения проблем гомосексуализма в советское время, постоянные намеки и связанные с этим обвинения в гомосексуализме в постсоветских СМИ приводят к тому, что это явление так и остается «неприличным», допускающим обсуждение лишь через ряд непрямых отсылок, метафор, аллюзий. Собственно, переведение намеков в русло «прямоговорения» и явилось задачей докладчика, который увидел признаки гомофобных реакций на гомосексуализм и в фабуле, и в персонажном ряду, и в проблемно-тематическом поле популярных романов. Открытое обсуждение неявно, но постоянно возникающей в постсоветском обществе и литературе проблемы, может, и не вернет прежнюю однозначность прилагательному «голубой», но, по мнению докладчика, позволит многим российским мужчинам спать спокойно, не боясь обвинений в гомосексуализме.
Тема гомосексуальности в литературе стала центральной и в докладе Роя Чана (Университет Калифорнии в Беркли) «Мужские фантазии и женщины-наблюдатели в прозе М. Кузмина». Произведения Кузмина, которые создавались в обстановке непрекращающихся дискуссий о (гомо)сексуальности, по мнению автора доклада, несут в себе представление об идеальном мужском развитии, являются своеобразными гомоэротическими утопиями. При этом мужчины в текстах М. Кузмина отнюдь не наделены стереотипными признаками мужественности, и в идеальный мужской мир допущены женщины: они присутствуют в разговорах героев, являются зрителями или же соперниками мужчин в борьбе за обладание другими мужчинами. Как продемонстрировал автор доклада, переплетение мотивов рыцарства и воинства, ставших неотъемлемым условием и целью сохранения собственной мужественности, часто сопровождалось в прозе писателя картинами женских капризов и эскапад, которые лишь еще раз подтверждают, что целью гомосексуальных утопий Кузмина была не реабилитация «женского» в «мужском», но своеобразная апологетика гомосексуальности как идеала мужского развития.
Авторы трех текстов, завершивших семинар, попытались на конкретных примерах показать в своих докладах, как формировался тот или иной канон «мужественности» в меняющихся политических условиях.
В докладе Лилии Кагановской (Иллинойсский университет в Урбана-Шампейн) «Мужчины Сталина: пол, сексуальность и тело в произведении Николая Островского “Как закалялась сталь”» наблюдение Игоря Смирнова о большом количестве героев-инвалидов в текстах соцреализма стало поводом для обсуждения проблемы роли изувеченного тела в социалистическом реализме. Метафора Большой Семьи, на которой во многом строилась советская культура, отводила Сталину роль Отца и идеала. Однако, как свидетельствует традиционный психоанализ, такое навязываемое стремление быть похожим на отца неизменно сопровождается чувством вины от готовности нарушить его прерогативы. В текстах соцреализма, по мнению автора доклада, писателями руководило сходное внутренне противоречивое чувство любви/страха. В текстуальной практике такое чувство реализовалось в образе героев, использующих свое тело для того, чтобы при помощи знаков дисциплины, покорности, полной неподвижности или слепоты продемонстрировать свое символическое несоответствие Отцу-идеалу. Таким образом воплотилась важнейшая для новой власти идея готовности человека к самопожертвованию, а тело стало своеобразным полем битвы. Превратившись в доказательства силы духа советского человека, увечья обрели статус награды. Инвалидность оказалась ценой, которую человек должен был заплатить за привилегии, предоставленные новым строем. Самоотчуждаясь, человек эпохи сталинизма оказывался в роли контролера собственного тела, которое, в свою очередь, выступало в роли текста-свидетельства, повествующего о разрушении, возрождении и легендарной мумификации человека.
Энн Лившиц (Стэнфордский университет) в работе «Сделать из мальчиков мужчин: концепция мужественности в половой социализации детей в советской России 1920—1958 годов» обратила внимание на обсуждения проблемы воспитания мальчиков в педагогической периодике и в протоколах многочисленных заседаний отделов народного образования разного уровня. Автор выделяет две тенденции: если в 1920-е годы в воспитании преобладала установка на формирование классово-ориентированной личности при относительной «нейтральности» половой социализации, то в 1940-е годы в педагогике открыто провозглашается курс на воспитание «мужчин». По мнению автора доклада, смена ориентации была связана не столько с насущной необходимостью воюющей страны, сколько с реакцией на не сформированную в предшествующий период идею советской мужественности. С одной стороны, общественность требовала формировать реальное равенство полов, с другой — определения «девчоночий», «девчачий» неизменно носили критический характер. Мальчики повсеместно считались более широкими в своих интересах, активными, склонными к лидерству, но при этом школа и пионерская организация должны были жестко следить за тем, чтобы широта не перерастала в деидеологизированность, активность в хулиганство, поскольку антисоветизм, склонность к мещанству и асоциальному поведению считались «основными проблемами воспитания человека нового поколения» наряду с «сексуальностью» и «недостатком практических навыков». Ориентация советского общества на улучшение человеческой породы приводила к постоянным поискам новых форм в воспитании (в том числе и к организации раздельного обучения), но задача формирования настоящего советского человека обычно считалась более важной, чем воспитание настоящего мужчины.
Используя материалы социологического исследования студентов г. Барнаула и примеры массовой культуры, Сергей Ушакин (Колумбийский университет) в своем докладе «Культура дефицита и роль количества: практика потребления в России в 1990-е годы» привлек внимание к интересному моменту в развитии постсоветского общества. На уровне повседневного восприятия масштабные социально-политические изменения российского общества ассоциируются прежде всего с изменившимся стилем и характером потребления. В докладе анализируются два аспекта «политического режима потребления», сформировавшегося в России во второй половине 1990-х годов. Во-первых, докладчик отметил его резко выраженную половую специфику: в отличие от советских времен, когда потребление воспринималось преимущественно как вид женской деятельности («стоять в очередях», «ходить по магазинам»), знаковой фигурой постсоветского потребления стал «новый русский», то есть богатый мужчина, источники доходов которого по большей мере не ясны. Во-вторых, как продемонстрировал автор доклада, сам характер потребления «нового русского мужчины» в восприятии сибирских студентов носит преимущественно количественный характер. Богатство (и высокий статус) ассоциируются в основном не с новизной потребительского стиля, а с тем количеством (уже известных) предметов роскоши, которое воображаемый «новый русский» может себе позволить. В интерпретации докладчика, такая ситуация, возможно, связана с двумя основными факторами. Отсутствие специфически постсоветской культурной индустрии привело к формированию культуры символического дефицита, паразитирующей на культурной продукции советского периода в целом и его символах статусного потребления («дом на Рублевке») в частности. Комбинация этого макрофактора с собственным социальным положением студентов (выходцы из «советского среднего класса» — технической и гуманитарной интеллигенции) и привела к ситуации, в которой «культура роскоши» оказалась переведенной на язык «культуры необходимого». Собственно, в процессе этого перевода возникла и приобрела широкую популярность известная фигура «нового русского» — с его бесчисленными цепями, кольцами и машинами.
Прошедший семинар во многом обозначил те проблемные стороны, которые стали характерны для формирующейся исследовательской дисциплины. Одной из наиболее очевидных является преобладающее положение исследований, связанных с репрезентациями, то есть текстуальными и визуальными образами, мужественности. Являясь необходимой и нужной формой анализа, подобные исследования, однако, имеют тенденцию гипертрофировать текстуальный, сконструированный, осознанный аспект «мужской» идентичности в ущерб тем практикам и качествам, которые остаются невыраженными либо невыразимыми. Как отмечали участники, выходом из такой ситуации текстуального фетишизма могут стать попытки анализа исторической специфичности тех дискурсивных конструкций, в которых формулируется прожитый опыт. Внимание к репертуару символических форм, доступных для репрезентации исторического опыта, как и акцент на риторических жанрах и символических условностях, которые блокируют потенциально возможные способы артикуляции «мужского» опыта, позволит расширить диапазон методов анализа «мужского» и «мужественного».
Мария Литовская (Екатеринбург),
Сергей Ушакин (Нью-Йорк)
1) См., например: Мужской сборник. Вып. 1. Мужчина в традиционной культуре / Сост. И.А. Морозов; Отв. ред. С.П. Бушкевич. М.: Лабиринт, 2001; О муже(N)ственности: Сб. статей / Сост. С. Ушакин. М.: НЛО, 2002; Эпштейн М. Отцовство. СПб.: Алетейя, 2003; Borenstein E. Men without women: masculinity and revolution in Russian fiction, 1917—1929. Durham: Duke University Press, 2000; Russian masculinities in history and culture / Clements B.E., Friedman R. and Healey D. (eds.). N.Y.: Palgrave, 2002; Rotkirch A. The man question: loves and lives in late 20th century Russia. Helsinki: University of Helsinki, 2000.
2) Программуитезисыдокладовсм.: http://www.iea.ras. ru/conferences/men/program.html.
3) Программу и условия участия в ежегодной Школе см.: http://www.reec.uiuc.edu/srl.htm.
4) Программу конференции 2002 года см.: <http://www.ewu.edu/csbs/depts/HIST/Phillips/Conference.html>.
5) Программу и тексты участников см.: http://www.reec.uiuc.edu/srl/masculinities/masculinities_%20program.ht>.