Опубликовано в журнале НЛО, номер 5, 2003
Александр Лебедев принадлежал к поколению, которое складывалось, взрослело и осмысляло свое отношение к действительности на переломе ХХ века — века жестокого, полного событий кровавых и потрясающих, можно сказать, века исторических парадоксов. Вряд ли стоит отрицать, что чем крупнее и своеобразнее личность, тем глубже, труднее и порою мучительнее она воспринимает окружающее и «перемалывает» его в себе.
Мы познакомились осенью 1946 года, первого послевоенного, на первом курсе филологического факультета МГУ. Саша поступил на русское отделение, я — на восточное. Курс наш был необычным, его называли «золотым»: в тот год на филфак принимали без экзаменов, только после собеседования и только «медалистов», то есть юношей и девушек, окончивших десятый класс с золотой или серебряной медалью. Они и составляли большинство, в отличие от пришедших на факультет бывших фронтовиков, людей взрослых, переживших тяготы войны в полной мере. С тех пор прошло больше пяти десятилетий, и курс наш сильно поредел, но не случайно наши фронтовики уходили из жизни первыми, и многих из них сейчас уже нет в живых.
Числом они тогда составляли примерно десятую часть курса в двести слишком человек, но, безусловно, определяли общую атмосферу и во многом задавали тон общественной жизни, которая бурно закипела с первых дней занятий. Комсомольское курсовое бюро, партийное бюро, комсомольские группы по отделениям филфака — все эти неотъемлемые от действительности тех лет организации выросли как бы сами собой (на деле это, разумеется, было не так) и заработали, подчиняя себе все личное, индивидуальное, «выравнивая» его, и пусть подчинение это было в основе своей внешним, поверхностным, но оставалось неизбежным: горький и страшный социальный опыт предвоенных и военных лет коснулся в той или иной степени большинства из нас и приучил к осторожности в словах и поступках, так сказать, имеющих отношение к политической жизни общества, именующего себя обществом социалистическим. Таков, собственно говоря, был «общий стиль» жизни государства, сохранившего свой строй в довоенные годы ценой страданий и гибели миллионов людей в застенках и лагерях, а в годы войны свой международный престиж ценой гибели поистине ужасающего количества людей, главным образом молодых, убитых в боях, умерших от ран или сгинувших в немецких лагерях для военнопленных.
На курсе было много студентов одаренных и целеустремленных, и теперь, по прошествии десятилетий, мне думается, что многие из них уже тогда, на филфаке второй половины 40-х годов ХХ века, искали (и, как показали последующие времена, находили) для себя не просто интересное, не просто перспективное в научном смысле, но и осуществимое в тогдашних условиях направление будущей работы. Думается также, что немалую роль в этих поисках сыграли и преподаватели на всех отделениях факультета — русском, западном, славянском, классическом, восточном, искусствоведческом. Общеизвестно, что российская филология во всех этих областях потеряла во второй половине 30-х годов многих ученых, но уцелевшие были и в числе преподавателей филфака в послевоенные годы; подавляющее их большинство, как убедилась я и на собственном опыте, умело и могло дать студентам многое — разумеется, тем, кто хотел «брать». Из нас готовили широко образованных людей, не просто специалистов в одной области, но готовили под эгидой идеологии марксизма-ленинизма-сталинизма и философии, основанной на этой идеологии. Я уверена, что для многих и эта идеология и эта философия оставались лишь «обстоятельствами существования», но, честно говоря, я и сейчас не могу объяснить, к примеру, то, почему мы, тогда уже аспиранты, так истово рвались в Колонный зал в марте 1953 года, чтобы попрощаться с умершим Сталиным. Ведь это происходило уже после того, как перед окончанием университета с нашего курса «изъяли» и отправили в места не столь отдаленные нескольких студентов — старосту курса Александра Ляпкало, Юрия Миронова (оба — бывшие фронтовики) и студентку классического отделения Елену Товаровскую…
Вернусь, однако, к тому, с чего начала. Жизнь факультета была многоликой, и в этой жизни Саша Лебедев, пришедший в университет не после фронта, а из обычной московской школы, с первых дней занял заметное место. Не заметить его было нельзя — он самым активным образом занимался организацией «комсомольской работы» на курсе и проводил соответствующие собрания в студенческих группах. Проводил он такое собрание и в нашей группе «восточников», небольшой, но достаточно пестрой, потому что большинство поступивших на это отделение подавало заявления на отделения другие и «угодило на Восток» по предложению приемной комиссии, не пожелавшей просто отказать тем, кто успешно прошел собеседование, и порекомендовавшей поступить на еще не заполненное, менее «популярное» отделение с перспективой в дальнейшем, если «очень захочется», перейти на выбранное вначале. Кстати, никто из нас этой перспективой не воспользовался, а я ни разу в жизни не пожалела, что получила образование тюрколога у таких блестящих ученых, как Н.К. Дмитриев, Э.В. Севортян, В.М. Насилов, Б.М. Гранде, Б.Н. Заходер.
С первого взгляда Лебедев мне крепко не понравился: держался он самоуверенно и, как мне показалось, с чувством необоснованного превосходства. На факультете демагогии и демагогов (как правило, карьеристов) хватало, а Лебедев был демагогом отменным и весьма убедительным, но хочу к слову сказать здесь, что карьеристом он не был никогда и ни при каких обстоятельствах. Человек, талантливо думающий и талантливо излагающий результаты размышлений на страницах своих статей и книг, он к тому же был наделен актерским даром, и его «политиканство» в студенческие годы было в определенном отношении игрой, которой он порой увлекался в опасной для других мере.
Я и сейчас не могла бы внятно объяснить его стремление к лидерству, особенно настойчивое и отчетливое в молодые годы. Быть может, оно внутренне связано с чувством неуверенности в себе, нередко возникающим у мальчиков, росших без отца: мать Саши, Ольга Николаевна Бурова, рано разошлась с его отцом, Александром Филаретовичем Лебедевым; она была партийным работником, лектором райкома, много работала, после войны тяжело заболела и чудом осталась жива. Их взаимная привязанность была очень сильной, как и влияние матери на развитие взглядов сына, остававшегося ей преданным до самой ее смерти в преклонном возрасте.
Но каковы бы ни были причины «вождизма», на факультете существовала благодатная почва для его проявления в самых разных формах. Саша верховодил в факультетской стенгазете «Комсомолия» как представитель своего курса (входил в состав редколлегии); газета была широко известна всему университету и отличалась неимоверными размерами — занимала в длину на стене коридора метров семь, не меньше, что было совершенно нетипично для печатных органов подобного рода. Это была по-настоящему интересная газета, и выхода очередного номера, который обычно «верстался» по вечерам после занятий и чуть ли не по ночам, ждали с нетерпением. Вся жизнь факультета выплескивалась на эту «многометражку», и суждения многих ее авторов порой имели серьезный вес не только у студентов и аспирантов, но и у руководства факультета. Авторами были, разумеется, и преподаватели филфака, а не только корреспонденты из числа студентов.
На упомянутом выше собрании нашей группы мне, конечно, и в голову не могло прийти, что с этим комсомольским вождем меня довольно скоро, где-то на втором курсе, свяжут дружеские, а потом, уже в 1951 году, перед окончанием университета, супружеские отношения. Но именно Лебедев уговорил меня вступить в комсомол (на факультет я пришла «беспартийной») и, мало того, подключил к комсомольской работе: одно время я была «оргсектором» курсового бюро, а потом — «учебным сектором». Непосредственным и весьма приятным результатом этой моей деятельности стало близкое знакомство с большинством однокурсников, в некоторых случаях перешедшее в многолетнюю дружбу — самое ценное, что, по моему мнению, может быть у человека в жизни, если не считать еще более глубокого чувства. В достаточно тесный и более или менее постоянный кружок, собиравшийся по праздникам для дружеских возлияний чаще всего у Юры Рюрикова, обладавшего собственным жильем, входили я и Саша, Аня Вартаньян, еще несколько человек, приходивших не всегда (например, Борис Стахеев, тоже прошедший фронт, Толя Жаков и другие), но душой этих шумных, беззаботно веселых и совершенно целомудренных сборищ был, безусловно, Павел Селегей — Паша, тоже фронтовик, человек необычайного внутреннего благородства, доброты и отзывчивости. Саша и Павел поддерживали «телефонную дружбу», можно сказать, до конца своих дней, скончались они оба в ноябре 2002 года.
В университете Лебедев достаточно рано определил круг своих научных интересов. XIX век. «Шестидесятники». Самый значительный из них… Он занимался биографией и творчеством Н.Г. Чернышевского, главным образом его эстетическими воззрениями, писал о нем и курсовые и дипломную работу у профессора Н.А. Глаголева, который впоследствии стал научным руководителем его кандидатской диссертации о Чернышевском, успешно защищенной в 1954 году. Первая книга Лебедева, «Герои Чернышевского», посвященная памяти нашей безвременно умершей дочери Лели, вышла восемь лет спустя, в 1962 году.
Отношения с научным руководителем кончились разрывом — очень грубым со стороны аспиранта. После защиты диссертации, во время распределения аспирантов на работу, Лебедева не оставили при университете, как это предполагалось «почти наверняка», а предложили ему место учителя русского языка в средней школе в городе Ош, в Киргизии, и Н.А. Глаголев не выступил в защиту ученика. Негодование Лебедева понятно, однако поведение профессора вполне объяснимо: новоиспеченного кандидата наук решили убрать с факультета, припомнив некоторые события прошедших лет.
События эти происходили в печальной памяти году сорок девятом, в период общегосударственной борьбы с так называемым космополитизмом, или «низкопоклонством перед Западом», — за этой изысканной формулировкой скрывался вполне заурядный (или, наоборот, незаурядный) антисемитизм, причем воинствующий, с жестокими «оргвыводами». Борьбой занимались везде, в том числе и в МГУ. Занимался ею, как ни неприятно говорить об этом сейчас, и А. Лебедев (замечу опять-таки, что антисемитом он не был никогда). Однажды он заговорил со мною вот о чем (напомню, что я была «учебным сектором» комсомольского бюро): нужно познакомиться с курсовыми работами таких-то и таких-то однокурсников на предмет определения их идеологической чистоты. Были названы фамилии студентов, вполне благополучных с точки зрения успеваемости. Я не поняла. В самом деле не поняла, зачем читать именно эти работы; кстати сказать, до того комсомольское бюро ничем подобным не занималось, да и не его это была задача даже в те годы. Разобралась я в проблеме гораздо позже — до чего-то дошла сама, еще что-то объяснили другие. Лебедев ничего не стал мне объяснять, только и сказал: «Ты совсем дура» — и ушел. Кстати, то был единственный случай за всю долгую историю наших с ним отношений, когда он позволил себе назвать меня бранным словом, в описанном случае вполне справедливым.
Вскоре стали выводить из комсомольского курсового бюро Беллу Залесскую, мою близкую подругу (мы, благодарение судьбе, дружны до сих пор). Она сама сообщила мне об этом и в ответ на мое возмущение подобной несправедливостью запретила мне выступать на собрании в ее защиту. Она знала, что говорит. Я не послушалась ее — можно себе представить, что вышло из моего протеста… Залесскую из бюро, само собой, вывели.
Дальше — больше. Последовали гонения на преподавателей, в том числе на А.А. Белкина, доцента кафедры русской литературы. Он вел, в частности, спецкурс по творчеству Достоевского, читал блестящие лекции, на которые приходило немало студентов с других отделений факультета. В ту пору отношение официальных инстанций к Достоевскому было, прямо скажем, не слишком одобрительным. В таких случаях придраться к лектору легко — было бы желание. Мне неизвестно, кто «заказал» статью для «Комсомолии», но написал ее Лебедев. В конечном счете А.А. Белкину пришлось покинуть стены alma mater, и это далеко не худшее из того, что могло с ним тогда случиться. Преподавательница кафедры западной литературы Е.Л. Гальперина избежала ареста только потому, что ее сумели тайно предупредить о готовящейся акции и посоветовали срочно подать заявление об уходе, что она и успела сделать.
Как уже было сказано, Лебедев защищался в 1954 году, так же как и я. После смерти Сталина. Хрущев еще не выступил на ХХ съезде. В стране шли политические разборки. И тем не менее атмосфера изменилась. Не состоялось «дело врачей». Все происходящее влияло на людей, в том числе и на тех, кто в свое время возмущался «борьбой с космополитизмом», но возмущался в безмолвном бессилии. И Лебедеву воздали «по делом его», как сказано в Библии.
Но мне кажется, стоит подумать и еще об одном обстоятельстве. Лебедева не хотели оставлять на факультете как человека, безудержного в своей энергии атаки, в своей безоглядности «броска на препятствие». Такой человек может быть решительно неудобен там, где борьба обычно идет подспудно, а не в открытую. К чему там «черт из табакерки»?
В Киргизию мы не поехали — на то были вполне уважительные семейные причины, да никто в официальном порядке от нас этого и не требовал. Саша поступил в 1954 году на работу в редакцию «Литературной газеты», главным редактором которой был тогда Б.С. Рюриков, а членом редколлегии и куратором отделов теории (куда был принят Лебедев), критики и театра С.З. Гайсарьян. С последним у Саши то и дело возникали полукомические перепалки по проблемам теории, о которых Лебедев весьма артистично, подражая заметному армянскому акценту Сурена Зурабовича, любил рассказывать в кулуарах. В газету устроилась и я — благодаря помощи и рекомендации А.Г. Бочарова, тоже бывшего фронтовика, учившегося на филфаке курсом старше нас и работавшего в «Литературной газете» в редакции литератур народов СССР, заведовал которой П.Н. Никитич, исповедовавший сугубо официозные взгляды на литературу и политику.
Саша достаточно скоро начал печататься как критик. Взгляды его на окружающую действительность уже в то время претерпели существенное изменение — иное и не могло произойти с повзрослевшим и умным человеком в атмосфере большой газеты, в двери которой эта самая действительность, так сказать, стучалась каждый день и каждый час. Должна сказать, что Б.С. Рюриков, критик и журналист, в годы войны сотрудник армейской печати, убежденный марксист и крупный партийный работник, держался весьма корректно по отношению к сотрудникам газеты. Летучки при нем проходили бурно и оживленно, критические мнения, в том числе и в адрес руководства газеты, высказывались без опасений за последующие оргвыводы. Работать было интересно, хотя особых «послаблений» по отношению к литературе со стороны партийного руководства не наблюдалось. Обстановка в газете резко изменилась в 1955 году, когда Рюрикова на посту главного редактора сменил В.А. Кочетов. До этого он занимал пост секретаря отделения Союза писателей в Ленинграде, и по случаю его перемещения в столицу сложено было четверостишие, которое позволю себе привести здесь:
На свете есть литературный дядя,
Я имени его не назову.
Все говорят, был праздник в Ленинграде,
Когда его перевезли в Москву.
Представлял нового редактора на собрании коллектива газеты К.М. Симонов. После нескольких прощальных слов Бориса Сергеевича сказал очень короткую речь Симонов, а Кочетов был предельно краток: «Оставайтесь пока все на своих местах». На своих местах все остались и в самом деле «пока», о чем я расскажу несколько ниже. Надо отдать должное новому редактору: он был человеком искренне убежденным в правомерности всего того, что происходило в стране до 1953 года, и проводил соответствующую линию в литературе, в том числе и в собственном творчестве, до конца своих дней: в 1973 году, будучи главным редактором журнала «Октябрь» и зная, что смертельно болен, он покончил с собой.
Спорить о взглядах на литературу и вообще творчество с новым редактором было бессмысленно, однако спорить пытались, но уже не на летучках: во время этих общих собраний присутствующие выслушивали сообщение кого-либо из сотрудников с обзором вышедшего номера, но никаких обсуждений, как правило, не возникало. Одним из спорящих с Кочетовым в стенах его кабинета был и Лебедев. Как-то он высказал главному редактору мнение о недостаточности его аргументации, на что тот, по словам Саши, ответил: «Самый лучший аргумент в споре, Александр Александрович, вот этот» — и соответствующим жестом показал, как нажимают на курок пистолета.
«Зажим» в литературе не уменьшился, а стал куда более сильным после 1956 года, не только года разоблачения культа личности Сталина, но, напомню, и года расстрела рабочей демонстрации в Новочеркасске и трагических событий в Венгрии, сильно повлиявших на внутреннюю политику в стране. «Прицельный огонь» по «вольномыслию» вызвали и вышедший в свет в том же году роман В. Дудинцева «Не хлебом единым», автор которого посягнул на порядки «железно» бюрократического строя, и два объемистых выпуска сборника «Литературная Москва», состав которых показался крамольным партийному и литературному руководству главным образом из-за публикации стихов Марины Цветаевой и, в особенности, рассказа А. Яшина «Рычаги» — сатиры на рядовое партийное собрание в сельской местности, во время которого нормальные, простые люди превращаются в «рычаги» убогой политической демагогии.
Для литературного раздела «Литературной газеты» дело кончилось плачевно — Кочетов упразднил его буквально в один день, вскоре после состоявшегося, как мне помнится, в конце весны 1957 года обсуждения в редакции романа «Не хлебом единым». Обсуждением главный редактор остался крайне недоволен, поскольку все выступавшие хвалили роман («Это же был настоящий хорал!» — высказался он по этому поводу, и за точность этих слов могу поручиться, так как слышала их собственными ушами). Большинство сотрудников литературного раздела было уволено «по реорганизации» (формулировка, к которой не придерешься!) в июне 1957 года. Уволен был и Лебедев. Редакцию литератур народов СССР, где работала я, не тронули, считая, что парафию П.Н. Никитича трогать незачем, там все «по истине» (хотя на деле было далеко не так, но это уже не имеет отношения к теме моего мемуарного очерка). Я хотела из солидарности уволиться «по собственному желанию», но старшие коллеги отсоветовали. После отпуска, проведенного мною и Сашей вместе с тоже уволенной И.А. Питляр в Ленинграде, я получила предложение перейти заведующей отделом литератур народов СССР в только что созданный журнал «Вопросы литературы». Но Кочетов не дал согласия. Сначала очень доброжелательно и даже ласково уговаривал не уходить из газеты, а когда я заупрямилась, сказал так: «По закону вы можете уволиться, предупредив руководство за двенадцать дней, но я вам гарантирую, что до нового места работы вы не дойдете».
Улетучиться из «Литературной газеты» и перейти в журнал «Дружба народов» заведовать отделом критики, куда меня пригласили в начале сентября, мне удалось после отъезда главного редактора в Ленинград на довольно долгий срок: его заместитель В.П. Друзин подписал заявление.
Отрицательный опыт, если позволено мне употребить подобное выражение, оказывает свое — и достаточно серьезное — влияние на общие взгляды человека. Думаю, сказался он, хоть и не в самой определяющей степени, и на взглядах Александра Лебедева. Он уходил из газеты зрелым литератором, питающим стойкое — на всю оставшуюся жизнь — отвращение к тоталитаризму и шовинизму любого толка, к ангажированности писателей и ангажированности литературы, которой десятилетиями навязывали в качестве основного понятие партийности в смысле подчинения ее велениям одной партии (трудно придумать нечто более невежественное и вульгарное!). Сбросить с себя этот груз — дело, требующее смелости и твердой решимости.
«Дружба народов» в эти годы становилась наконец читаемым изданием с серьезным тиражом. Не бывать бы счастью, да несчастье помогло: «Дружба народов» в эти годы не испытывала такого давящего влияния цензуры, как ряд других журналов и газет, и в ней охотно печатались лучшие писатели — прозаики, поэты, очеркисты — и критики. К этому времени появились, и их было немало, талантливейшие, глубоко современные писатели в союзных республиках, а это прибавляло дела и отделу критики журнала. Надо при этом иметь в виду, что доктрина дружбы народов была почти настолько же «выше критики», как и доктрина партийности литературы, а во главе журнала стоял человек «выше критики» — А.А. Сурков. В редакции он появлялся редко, в самых необходимых случаях, но «крыша», как говорят теперь, была надежная. Всей конкретной работой руководил его заместитель Г.М. Корабельников, и руководил, с моей точки зрения, толково, хотя порой излишне нервозно, а коллектив редакции был профессионально очень сильным и, к счастью, слаженным и дружным.
Лебедев теперь писал много и много печатался как критик, в том числе и в «Дружбе народов», выбирая в качестве объектов не только незаурядных, но и необычных своей судьбой писателей, нередко и зарубежных. Мне кажется, особенно удались ему статьи, именно статьи, а не просто рецензии, об «Охотнике» Дж. Олдриджа, о прозе Г.Д. Торо, об А. Сент-Экзюпери, о Майю Лассиле в блистательном переводе М. Зощенко, имя которого было издателями не названо — была тогда такая практика не указывать имена опальных, если они ради заработка вынуждены были заниматься переводами и, слава Богу, иногда получать их. Лебедеву статьи такого рода давали возможность пофилософствовать; думается, при работе над ними зарождались идеи будущих книг.
И тогда, и позже для того, чтобы высказать нужную мысль, ему приходилось прибегать в статьях и книгах к эзопову языку, он стал мастером подтекста, и это замечали и отмечали «проницательные читатели». Я позволю себе привести здесь цитату из вышедшей в 1991 году книги Алексея Кондратовича «Новомирский дневник. 1967—1970». Сетуя по поводу вынужденной для прогрессивно мыслящих литераторов необходимости прибегать к иносказаниям, Кондратович утверждает, что история предъявит в связи с этим «вполне реальный счет» нашему времени, и пишет (с. 229) об А. Лебедеве следующее: «Кстати, тот же Саша Лебедев идет по этому счету. Человек ярко талантливый, с философско-публицистической мыслью, он уже сколько лет бьется, хитрит, мечется от Грамши к Луначарскому, от Чернышевского к Чаадаеву, выпуская о всех них книги, где много иносказаний, понятных лишь посвященным, — всяческие попытки ввернуть каким-либо способом свою мысль о нашем времени, хоть через историю, аллегорию. А ведь мог бы, и еще как, говорить полным голосом, не хитря и не притворяясь».
Круг общения «дружбинцев» был достаточно широким — в редакцию ежедневно сходилось множество народу. Общались не только в редакции, но и за столиками ресторана ЦДЛ, встречались и у кого-нибудь дома. Нередкими были праздничные застолья в редакции, практически постоянными их участниками были и Саша и наш с Лебедевым младший однокашник и друг, ныне редактор «Континента» Игорь Виноградов.
Как этим двум противникам партийного диктата над искусством пришла в голову мысль, проникнув в лагерь литературного противника, обратить его в свою веру, мне сказать трудно. Наиболее рьяную пропартийную и во многом шовинистическую позицию занимало тогда руководство журналов «Октябрь» и «Молодая гвардия». Второй из этих журналов (им руководил И. Котенко) был органом ЦК ВЛКСМ. Заместителем главного редактора в нем работала Н. Филиппова, она и поддержала энтузиазм «варягов» и во время отпуска Котенко приняла их на работу в редакцию — Виноградова завотделом прозы, Лебедева — критики. Было это в июне 1958 года. Вернувшись из отпуска, Котенко обнаружил диверсию, однако сразу возражать не стал. Но отношения между ним и новыми сотрудниками сложиться благополучно не могли. Игорь, который по моей просьбе восстановил в памяти дела минувших дней, рассказал, что успел опубликовать в журнале книгу В. Тендрякова «За бегущим днем» — и только; успел ли что-то существенное сделать Саша, он не помнит, а я не знаю. Думаю, что ничего не успел, так как отношения с главным вскоре обострились настолько, что Лебедев обратился в ЦК ВЛКСМ с письмом, и кончилось это разбирательством в ЦК ВЛКСМ. С Лебедевым беседовал наедине один из руководителей ЦК Лен Карпинский и не поддержал его. Оргвыводов, однако, не было; Игорь и Саша уволились в феврале 1959 года с дежурной формулировкой «в связи с переходом на творческую работу», продержавшись немногим более полугода.
Лебедев больше не вступал в подобного рода борьбу. В 1960-м он стал сотрудником редакции литературы и языка издательства «Советская энциклопедия», куда с тех пор захаживала и я «на огонек», не предполагая в то время, что начиная с 1971 года проработаю там больше двадцати лет. Саша пробыл в этой редакции недолго, кажется, около трех лет, принимая участие в создании 1-го тома Краткой литературной энциклопедии, тома многострадального, ибо нападкам на редакцию, которой тогда заведовал В.В. Жданов, со стороны и внутрииздательских инстанций, и не менее придирчивых инстанций внешних (ИМЛИ, Союз писателей) конца не было. Но том все-таки вышел в 1962 году, и я имела честь присутствовать при его «обмывании». Фамилия Лебедева как одного из редакторов стоит на обороте титула, а во втором томе, вышедшем в 1964 году, ее уже нет. Кстати сказать, в этой же редакции работал в те годы и Абрам Александрович Белкин. Он простил Лебедеву его грехи, но, насколько мне известно, взаимные объяснения были долгими и подробными — зато и отношения после этого весьма приязненными.
Саша в 60-е годы очень много работал над своими книгами. Брак наш распался; Саша женился на Кире Потаповой, она была ему преданной и любящей женой. Я считаю себя вправе сказать об этом, так как мы поддерживали добрые отношения и с ним и с Кирой все прошедшие годы. Мы много лет встречались в день смерти нашей дочери в доме у общего друга, Ирины Александровны Питляр, в обществе самых близких друзей. Я вышла замуж за поэта Алексея Кафанова, умершего в том же году, что и Саша.
В 1967 году Саша перешел работать в Институт международного рабочего движения, где у него не было необходимости приезжать на службу каждый день — он появлялся там всего несколько раз в месяц, что давало возможность вполне свободно заниматься творческой работой. Институт находился недалеко от «Энциклопедии», и он иногда заходил ко мне. Вплоть до моего ухода оттуда в 1992 году мы достаточно часто общались по телефону. В нашей редакции шла в это время подготовка к изданию словаря «Русские писатели». Лебедева очень хотели привлечь в это издание как автора. Он дал предварительное согласие написать статьи о Салтыкове-Щедрине и Чернышевском, но потом отказался: здоровье не позволяло ему работать в библиотеке, а это было необходимо. Мне довелось редактировать для 4-го тома словаря статью М.В. Михайловой о Плеханове, я договорилась с Сашей о рецензии на эту статью, он прочитал ее очень тщательно и дал немало ценных советов — но уже по телефону.
Работал А. Лебедев очень быстро и подолгу сидел за пишущей машинкой с небольшими перерывами для отдыха. Мог напечатать в день авторский лист уже сложившегося в голове готового текста. Разумеется, он вычитывал текст после машинки, но не думаю, чтобы стилистическая правка была значительной. Не в состоянии даже элементарно усвоить ни один иностранный язык, русский он знал и, главное, чувствовал превосходно — стиль Лебедева узнаваем, характерен и точен. Его умению выразить сложную и многообразную мысль можно позавидовать.
С начала 60-х и до начала 90-х годов прошедшего века книги Лебедева выходили одна за другой. Монографии о Чернышевском, Писареве, Грибоедове, Чаадаеве (на мой взгляд — да и не только на мой! — лучшая из монографических книг Лебедева), А.Н. Островском, Грамши, Луначарском… Сборники статей полемических и аналитических о творчестве многих и многих писателей, каждый из которых представлял для Лебедева совершенно особый, свой интерес — иначе он не стал бы писать статью. Вот перечень имен тех писателей, которым посвящены статьи в одном из последних (1987 г.) сборников «Обязанность жить»: В. Кондратьев, А. Адамович (в статье идет полемический диалог с самим Адамовичем), В. Козько, Г. Тютюнник, Ю. Туулик, Ф. Искандер, Д. Самойлов (снова диалог в письмах), П. Куусберг, Ц. Кин… Диапазон велик, и ясно, что человек хотел оставить человечеству (обращения именно к человечеству часто можно встретить в книгах Лебедева) слово о том примечательном, важном и талантливом, что сам он увидел в литературе своего и более давнего времени.
Последний из сборников А. Лебедева «Вчерашние уроки на завтра» вышел в 1991 году. В него вошли статьи, написанные с 1957 по 1989 год. Завершающая книгу статья посвящена творчеству Владимира Набокова. Последней строчкой из этой статьи я и хочу закончить маленький очерк об ушедшем друге: «…школьники иных веков смогут еще покорпеть над историей наших потрясений».
29 сентября 2003 года