(Обзор новых книг)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 5, 2003
Большев А.О. ИСПОВЕДАЛЬНО-АВТОБИОГРАФИЧЕСКОЕ НАЧАЛО В РУССКОЙ ПРОЗЕ ВТОРОЙ ПОЛОВИНЫ XX ВЕКА. — СПб.: Филол. ф-т СПб. ун-та, 2002. — 170 с. — 500 экз.
Бронская Л.И. КОНЦЕПЦИЯ ЛИЧНОСТИ В АВТОБИОГРАФИЧЕСКОЙ ПРОЗЕ РУССКОГО ЗАРУБЕЖЬЯ ПЕРВОЙ ПОЛОВИНЫ XX ВЕКА (И.С. ШМЕЛЕВ, Б.К. ЗАЙЦЕВ, М.А. ОСОРГИН). — Ставрополь: Изд-во Ставропольского гос. ун-та, 2001. — 120 с. — 500 экз.
Николина Н.А. ПОЭТИКА РУССКОЙ АВТОБИОГРАФИЧЕСКОЙ ПРОЗЫ: Учебное пособие. — М.: Флинта; Наука, 2002. — 424 с. — 3000 экз. — (Филологический анализ текста).
Савина Л.Н. ПРОБЛЕМАТИКА И ПОЭТИКА АВТОБИОГРАФИЧЕСКИХ ПОВЕСТЕЙ О ДЕТСТВЕ ВТОРОЙ ПОЛОВИНЫ XIX ВЕКА (Л.Н. ТОЛСТОЙ. «ДЕТСТВО», С.Т. АКСАКОВ. «ДЕТСКИЕ ГОДЫ БАГРОВА-ВНУКА», Н.Г. ГАРИН-МИХАЙЛОВСКИЙ. «ДЕТСТВО ТЕМЫ»): Монография. — Волгоград: Перемена, 2002. — 283 с. — 500 экз.
В современной западной науке исследование автобиографических произведений в последнее время вошло в традицию и стало одним из приоритетных направлений. Начало было положено известной статьей 1956 г. французского критика Ж. Гюсдорфа «Условия и границы автобиографии». В 1971 г. французский исследователь Ф. Лежен в небольшой книге «Автобиография во Франции» дал первое определение автобиографического жанра. За этой книгой последовал ряд других трудов Ф. Лежена, благодаря которым он стал крупнейшим в настоящее время специалистом в области изучения автобиографии. Причем в орбиту этого изучения постепенно стали вовлекаться автобиографические тексты, созданные не писателями, а «обычными» людьми, нехудожественные произведения — в соответствии с общей переоценкой статуса текста и утверждением литературной значимости любого «письма», поскольку, как сформулировал принцип такого подхода Ф. Лежен, «литература не кончается никогда» (его последняя книга, «Дорогой экран», 2000, посвящена дневникам, которые ведутся в Интернете).
В России автобиографические тексты изучены еще недостаточно, основополагающими остаются статьи о мемуарно-биографическом жанре М.М. Бахтина и Л.Я. Гинзбург. Рецензируемые книги представляют определенный интерес в плане разработки подходов к изучению проблемы автобиографии. Их авторам свойственно предпочтение автобиографической художественной прозы, произведений классиков или менее крупных литераторов, опубликованных и написанных на русском языке (хотя целый ряд автобиографических текстов создан россиянами на французском языке). Л.Н. Савина и Л.И. Бронская много места уделяют решению вопроса о жанре: «До какой степени художественная автобиография является жанром?» (Бронская, с. 6); «Где грань между мемуаристикой и художественной автобиографией?» (Савина, с. 166). Ответ: «В личных намерениях автора» (Там же). Способ распознать «личные намерения» не указан. В библиографическом списке, занимающем около двадцати страниц, приведены всего три (!) иностранные работы. При этом масштабность исследования Л.Н. Савиной призваны продемонстрировать в книге изложение идей Канта и Эйнштейна, оперирование такими понятиями, как «пространственно-временной континуум» и «хронотоп». В особенности занята решением «проблемы жанрового своеобразия художественной автобиографии» Л.И. Бронская, приводя пространные цитаты из М.М. Бахтина, Л.Я. Гинзбург и российских курсов по теории литературы. Ф. Лежен знаком автору по некоторым публикациям в журнале «Иностранная литература», а понятие «autofiction», введенное в 1977 г. французским писателем С. Дубровски и ставшее ключевым, вообще не упоминается, тогда как оно призвано доказать необходимость и неизбежность «вымышленного», артистического представления реальных фактов в процессе словесной игры. В результате теоретическое обоснование, занимающее около трети книги Л.И. Бронской, позволяет сделать заключение об «особом жанровом образовании», которое представляет собой «автобиографическое повествование» (с. 58), а также другие не менее «содержательные» выводы: о том, что писатели русского зарубежья разрешали «проблему духовного человека» и что их в не меньшей степени «волновали проблемы этнонациональной ментальности (русская идея)» (с. 81). Опора этих писателей на классические традиции и в то же время разрушение традиций объясняются требованиями иного исторического опыта. Наиболее спорным представляется утверждение о том, что «автобиограф <…> отражает объективную реальность» (с. 12). Мы полагаем, что если автобиография что и отражает, то прежде всего усилия автора по созданию собственного образа и собственной версии своей жизни. Возникающее в начале книги ценное сопоставление мемуарной прозы писателей-эмигрантов первой волны с произведениями Джойса, Пруста, Кафки и В. Вульф не получает должного развития. Западноевропейская традиция представлена, с одной стороны, «Исповедью» Руссо (что не вызывает возражений), а с другой, почему-то только книгой Ж. де Сталь «Десять лет в изгнании», тогда как это сочинение опирается на давнюю традицию французских аристократических мемуаров. Неверно утверждение автора о том, что «отличительной особенностью автобиографической прозы середины девятнадцатого века от (sic!) аналогичной западной прозы является обостренный, повышенный интерес к изображению детства» (с. 43). Первым в автобиографическое произведение ввел тему детства Руссо, и с тех пор изображение детства стало общим местом подобных сочинений по всей Европе. Рассмотрение конкретных особенностей построения автобиографического текста, механизмов создания своего «я» с опорой на западноевропейскую и русскую традицию было бы, думается, более продуктивным, чем абстрактное теоретизирование. Повод к таким надеждам дают сами авторы. Л.И. Бронская делает ряд интересных наблюдений относительно суггестивного уровня, поэтического элемента рассматриваемых в книге произведений, сказовой манеры Шмелева, кинематографичности повествования Осоргина. Л.Н. Савина отмечает неучтенные «христианские традиции» (с. 60) в произведениях Аксакова, влияние на писателя агиографического жанра, наличие в автобиографических повестях о детстве ситуаций «потерянного рая» и «блудного сына», роль игры.
Более конкретный подход — систематизация лингвистических аспектов русской автобиографической прозы — обеспечивает безусловную ценность работе Н.А. Николиной. В ее книге рассматриваются художественные и нехудожественные произведения (в библиографическом списке их 473). Автора отличает хорошее знание как отечественных, так и иностранных работ, приведено определение автобиографии, данное Ф. Леженом, текст предстает не как отражение реальности, но как средство ее преображения и создания своего читателя, а «я» — как образ, в котором, по выражению Мальро, отражается наше неповторимое искажение мира. Решение проблемы жанра ведется с опорой на совершенно определенные особенности автобиографического дискурса, на систему речевых средств: установка на достоверное сообщение о своей жизни (то, что Ф. Лежен называет автобиографическим пактом или соглашением), стандартизированный характер заглавий (в них устойчиво присутствуют понятия времени и/или пространства), стереотипность лексических объединений, образных формул, обилие общих мест. Уделено большое внимание проблеме адресата, элементам «автокоммуникации» (когда автор обращается к самому себе), роли «чужого» слова, а также «другого» в формировании своего «я». Интертекстуальность автобиографических произведений рассмотрена с точки зрения наличия в них эпиграфов, заглавий цитатного характера, использования сравнений и метафор чужих текстов, а также включения в основной текст писем и разного рода документов. Прослежена эволюция автобиографического жанра, начиная с автоагиографий и вплоть до особого этапа (XX в.), когда воспоминания стали отличаться все большей субъективностью, ассоциативностью, нелинейным характером и тягой к мифологическим обобщениям. Автор делает справедливый вывод о том, что «обостренное внимание к своему “я” не приводит <…> к его абсолютизации и к торжеству “эгоцентризма” в автобиографической прозе» (с. 394).
Все же, несмотря на цитирование Р. Барта, М. Фуко, У. Эко и другие непременные ссылки, придающие блеск современным филологическим штудиям, в книге Н.А. Николиной недостает характеристики европейских истоков русской автобиографии, повлиявших и на ее дискурс. Не случайно автор среди жанров, на базе «скрещения» которых родилась автобиография в России, называет только жития, исповедь и проповеди (с. 9). Впрочем, и этот перечень русских источников не полон, так как не включает такой существенный для формирования русской автобиографии жанр, как летописи. Было бы интересно сопоставить речевые формулы и стереотипы русской автобиографической прозы и этих жанров (в книге Н.А. Николиной речь идет лишь о влиянии сказа и об имитации устного рассказа в ряде текстов). Но ведь весьма значительной была в то же время роль европейских, прежде всего французских, мемуаров XVII—XIX вв., а также европейских романов, написанных от первого лица, и фиктивных мемуаров, имеющих ту же повествовательную структуру (их расцвет начался в XVIII в.). Эти произведения также представляли собой устойчивый тип высказывания, усвоенный русской автобиографией, в которой скрещивались тенденция «умолчания», лаконизма, создания автопортрета сквозь призму внешних событий, анекдотов, характерная для европейских аристократических мемуаров, и тяга к исповедальности, к интроспективной глубине, свойственная романам руссоистского типа. Привело ли «увеличение количества слов, обозначающих эмоции и эмоциональные состояния», к созданию текстов, ориентированных на душевную обнаженность? Как установка на изображение внутренней жизни регулировалась книжными стереотипами, почерпнутыми в сентименталистской, позднее романтической литературе? Почему Н.Б. Долгорукая называет женщин «слабыми сердцами», демонстрируя одновременно, в том числе и на речевом уровне, исключительную твердость и категоричность? Какова роль французского языка в автобиографических текстах русских эмигрантов? Таковы некоторые возникающие при чтении книги вопросы. Переход в XIX в. от «одноголосого» мемуарного повествования к «многоголосому», включающему диалоги, чужую речь, был в значительной мере обусловлен вытеснением «одноголосого» эпистолярного романа европейским романом нового типа, начавшим складываться в 1830-е гг. При учете европейской традиции интертекстуальные связи русской автобиографии были бы представлены более подробно.
Книга А.О. Большева среди обозреваемых нами работ стоит несколько особняком. Она посвящена не проблеме автобиографического письма, но тому, что автор называет «исповедническим автобиографизмом», который бросает свет «на подводную часть айсберга личности автора» (с. 4). Автобиографические тексты, содержащие «самопрезентацию» автора, с самого начала исключаются из поля зрения, зато потаенный «внутренний человек» начинает расшифровываться в текстах романного жанра, в ключевых произведениях А. Фадеева, Ю. Олеши, Б. Пастернака, В. Шаламова, Ю. Домбровского, А. Солженицына, А. Битова, В. Белова, В. Распутина и некоторых других. А.О. Большев, понимая, что «автобиографическое начало» присутствует в большинстве художественных произведений, особо исповедальными называет те, «в которых количество проецируемого сокровенно-личностного переходит в качество, а установка (нередко бессознательная) на исповедь становится доминирующей», «возникает эффект прикосновения к болевым точкам…» (с. 4). Разумеется, такой подход выводит исследование автора из области изучения законов и механизмов построения автобиографии. Ему более важен «психоаналитический инструментарий», без которого «нельзя обойтись» при изучении в особенности «темных уголков» души (с. 4). И тогда оказывается, что в «любом поражающем нас художественном образе» есть «элементы внутреннего мира автора» (с. 6). Такой подход не лишен интереса, как и психоанализ вообще, и автор достаточно убедительно доказывает, что в отрицательных героях Фадеева, Олеши и Домбровского нашли воплощение собственные слабости писателей, что в «Докторе Живаго» «сексуальное начало выступает как важнейший регулятор человеческого поведения» (с. 32), что Шаламов был одержим комплексом отцеубийства (в том числе и в широком смысле, отсюда его неприятие русских классиков), что Солженицын являет пример раздвоенности между «исследователем, аналитиком, гуманистом», с одной стороны, и «мстителем, борцом и пророком», с другой (с. 86), что В. Белов одержим страхом перед женщиной вследствие идеализации матери и угрозы инцеста, а героини-старухи Распутина становятся персонификацией автора, испытывающего тягу к смерти, как, впрочем, и Битов с его «желанием небытия» (с. 167). Художественный текст сводится к жизненным травмам, навязчивым идеям автора, которые, как правило, засвидетельствованы в документальных материалах: письмах, дневниках, воспоминаниях современников, так что художественные произведения служат лишь дополнительной, пусть более яркой и захватывающей, иллюстрацией зафиксированных фактов. Кроме того, следует ли вообще искать в литературе правду о писателе? Не являются ли «сокровенное», «потаенное», по сути, фантазмами, которые текст не скрывает, а наоборот, активно создает?