Опубликовано в журнале НЛО, номер 4, 2003
Шахмат в виде книжки
пластмассовые прорези
по бокам для съеденных фигур стежки
столбиком, резные ферзи,
пешки-головастики, ладьи,
в шлемах лаковых слоны,
я пожертвую собою ради
желтого турнира в клубе - лбы наклонны
над доской - Чигорина,
в клубе, на Желябова, -
горя, горя - на! Много горя - на! -
как уйти от продолженья лобового? -
инженеры в желтом
свете с книжечками шахмат,
о, просчитывают варианты, шел в том
снег году, пар у дверей лохмат,
шел в том, говорю, году
снег и кони Аничковы Четырех коней
помнили дебют и рвались на свободу,
от своих корней, все непокорней,
две ростральные зажгли
факелы ладьи, Екатерины
ферзь шел над своею свитой, в тигле
фонаря зимы сотворены
белые кружились в черном,
инженер спешил домой,
в одиночестве стоял ночном
голый на доске король Дворцовой,
жертва неоправданна была,
или все сложилось, как та книжка,
где фигуры на ночь улеглись, где их прибило
намертво друг к другу, нежно,
и никто не в проигрыше, разве
ты не замирал в Таврическом саду,
в лужах стоя, Лужин, где развеян
и растаян прах зимы, тебя зовут, иду, иду.
30 декабря 2000
II
Шахматный этюд — позиция, близкая к игровой, в которой требуется найти путь к выигрышу или ничьей.
Из “Шахматного словаря”
Стихотворение можно рассматривать как статическую позицию, где слова, подобно фигурам в шахматном этюде, связаны между собой единственно возможным образом, при этом они расставлены (как и в этюде, а еще более — в шахматной задаче) не совсем естественно: это не обычная разговорная речь (равно как и в шахматном случае — позиция, в соответствии с определением, лишь близкая к естественной), но поэтическая, то есть фигуры речи и элементы фигур существуют не в стройном порядке, но перетасованы: подлежащее, сказуемое, второстепенные члены занимают не те положения, которые предписаны регламентом регулярной грамотной речи.
Кроме того, стихотворение можно сравнить с динамическим развитием ситуации на доске, ход за ходом. Если отвлечься именно от “шахматного этюда” и сопоставить его просто с шахматной партией (представим для порядка, что мы придем в итоге к этюдному окончанию и оправдаем название стихотворения), то увидим те же стадии развития: дебют, миттельшпиль и эндшпиль, — со всеми причитающимися им аналогиями. Вы не можете начать стихотворение словами: “Поскольку я купил стиральный порошок…” — ясно, что во второй строфе вы будете стирать, в третьей сушить, в четвертой гладить себя по брюшку и т.д., — это было бы равносильно попытке поставить сопернику детский мат и немедленно проиграть партию. Если же поэт начинает: “Мастерица виноватых взоров…”, то предугадать продолжение невозможно.
Но и начав сколь угодно неожиданно, вы должны помнить, что вовлечены в слишком древнюю игру, где первые ходы изучены вдоль и поперек и делаются почти автоматически, и — значит — при переходе в миттельшпиль следует позаботиться о нелобовом продолжении. И здесь, когда все образы и возможности их развития (все комбинации, просматриваемые на много ходов вперед) все-таки теряются вдали и разбегаются, как те два зайца, которых в снеговой канители и мерцании фонарей много больше, когда вы еще можете уследить, в какой подъезд свернула ваша неверная, но — на какой этаж? в какую квартиру? — нет, не успеваете, и вам остается замереть перед домом и гадать по окнам, раскладывающим свой вечерний пасьянс, — тогда, в отчаянии или в счастливом прозрении, вы освобождаетесь для интуиции и делаете верный ход (или — в помрачении — гибельный). Будет ли это жертва ферзя или ход конем, внезапная рокировка из чувства самосохранения или усложнение партии с нагнетанием фигур в центре и угрозами на королевском фланге, — рано или поздно, но стихотворение перейдет в эндшпиль, где главенствующее место, вероятнее всего, займет расчет.
Прекрасно, если концовка будет подобна прорыву проходной пешки и ее ферзевому преображению. Лучше бы сказать: превращению всего стихотворения в ферзя, поскольку бедный Евгений по ходу повествования — явная пешка, не имеющая ни малейших шансов стать ферзем, между тем как стихотворение на приобретение нового качества в финале — рассчитывает.
Симметрии шахматной доски соответствует рисунок стихотворения, а каждой из трех стадий игры — соответственно (и приблизительно): 2 строфы, 5 и снова 2 (четкой границы при переходе от дебюта к миттельшпилю и от миттельшпиля к эндшпилю нет).
Продолжим шахматные ассоциации:
автор дает сеанс одновременной игры. Не могу назвать точное количество досок, потому что их всегда будет на одну больше любой указанной цифры.
Как минимум, разыгрывается: а) дебют пятидесятых, б) застойный вариант, в) защита Лужина, г) всеобщее начало, д) предновогодний гамбит.
а) Автор видит все из своего десятилетнего возраста: заснеженный город; шахматный клуб, в который его водит с собой дядя-инженер; дядиных друзей, склоняющихся в зрительном зале над шахматами, точное описание которых он найдет когда-нибудь в “Защите Лужина” (“Не книжечка, а маленькая складная шахматная доска из сафьяна <…> В отделениях, по сторонам самой доски, были целлулоидовые штучки, похожие на ноготки, и на каждой — изображение шахматной фигуры. Эти штучки вставлялись так, что острая часть въезжала в тонкую щелку на нижнем крае каждого квадрата, а округленная часть с нарисованной фигурой ложилась плоско на квадрат. Получалось очень изящно и аккуратно, — эта маленькая красно-белая доска, ладные целлулоидовые ноготки, да еще тисненные золотом буквы вдоль горизонтального края доски и золотые цифры вдоль вертикального”.) И совершенно смутно, тоже глядя из прочитанного романа, автор вспомнит расположение фигур: дядя, его жена и некто незримый и ненавидимый, жену умыкнувший. Комбинация, отличная от книжной, но, конечно, близкая: измена! Зевок, битое поле и взятие на проходе… Однако разыгрывать ее значило бы пожертвовать стратегическим планом в пользу временных и сомнительных преимуществ.
б) Автор в начале семидесятых; и теперь — его самостоятельный проход по городу, увиденному как огромные имперские шахматы; беглые ассоциации с Евгением и “Медным всадником” неизбежны; легкий социальный мотив: кони на Аничковом мосту, рвущиеся на свободу, — вариант мелькнувший, но оставшийся неосуществленным ввиду очевидности.
в) Герой Набокова прекрасно знает реалии города, перечисленные в стихотворении: Невский проспект, Дворцовая и т.д. Там он гуляет с гувернанткой-француженкой. “Клуб Чигорина”? — в романе вы слышите, как Лужин-младший говорит отцу: “Чигорин советует брать пешку”; по Сергиевской Лужин идет к тете, живущей у Таврического сада. Автор стихотворения “Шахматный этюд” в 70-е годы живет на ул. Чайковского (бывшая Сергиевская); в том же Таврическом саду, где оказывается Лужин, прогуливающий школу, засматривается на шахматистов; “игра богов”, говорит о шахматах скрипач из “Защиты Лужина”, — и действительно, невозможно оторваться от красоты шахмат, даже если вы не поспеваете за мыслью играющих; “тебя зовут, иду, иду” — финал стихотворения, но и смерть и освобождение Лужина — “оттуда, из этой холодной тьмы, донесся голос жены, тихо сказал: “Лужин, Лужин””.
Подобно Лужину, и столь же ненамеренно, стихотворение “играет” против пошлости и каждым ходом создает непредвиденную ситуацию. Вот оно, то самое “высокое косноязычье”: Лужин — своей будущей теще: “Честь имею просить дать мне ее руку”, — три безнадежных глагола подряд (как если б это были строенные (!) пешки) — и все-таки победа! Королева пошлости, теща, сдается и соглашается на немыслимый брак. Формальная сторона дела в “Шахматном этюде” не менее косноязычна: это относится и к построению фразы, и к рифме.
г) Существует общий смысл такого прохода героя: через горе, утраты, жертвы, — безотносительно к конкретной истории бедного Евгения, которую автор хоть и имел в виду, но не описал; скажем, аккадский эпос о Гильгамеше, расположенный симметрично на шахматной доске времени — где-то за тысячелетие до Р.Х., — о том же:
Тоска в утробу мою проникла,
Смерти страшусь и бегу в пустыню.
д) Предновогодний гамбит знаменателен еще и тем, что “играется” на исходе второго тысячелетия; автор пишет стихотворение 30 декабря 2000 года, увидев и купив в магазине ту самую шахматную книжицу, которую не видел с детства. Радость этой встречи спасает безнадежную, в сущности, позицию.
Можно продолжать шахматно-поэтические ассоциации сколь угодно долго. Взглянуть, например, на запись партии, которая смотрится как стройное стихотворение, да еще и со знаками препинания: ! — сильный ход, ? — слабый. Можно провести сопоставление с падежами: именительный — неподвижная данность фигуры (кто? что?), родительный — взятие наискосок (кого? чего?), дательный — шах! (кому? чему?), винительный — размен (кого? на что?), творительный — жертва (кем? чем?), и т. д. — играйте, фантазируйте (в оставшемся предложном падеже — о ком? о чем?), — у меня нет навязчивой идеи сделать эту аналогию более убедительной. Куда как радостней бросить ее и заняться на секунду другой, скажем — музыкальной, и, представив себе, что шахматная доска — нотный лист, увидеть длительность звучания этих “нот”, в зависимости от длительности их жизни на доске: пешка — 1/16 — а их, пешек, как раз шестнадцать, они же — по мере быстрых разменов в начале — “восьмые”; легкие фигуры — “четверти”, “половинки” — ферзи и короли, пока в живых — после того, как поставлен крестик и объявлен мат, — не остается одна длящаяся “целая” нота победы.
Можно обнаружить, что имена Чигорина и Желябова сталкиваются лбами, расположившись по краям двух соседних строк. Возникнув случайно, просто как имена клуба и улицы, они немедленно оправдывают свое появление: эти люди почти ровесники (1850 и 1851 года рождения), кроме того, оба желали смерти властителя (шах мат — смерть властителя), первый — творец, второй — разрушитель.
Но я испытываю цейтнот и перехожу к заключению.
Созданное проблесками мысли, памяти, образов и т. д. и заключенное под умным куполом черепа, стихотворение устанавливает связь бесконечного числа разновременных и разновеликих событий, высвечивая их с такой силой, что они, при всей случайности сочетания, оказываются выявленной неизбежностью, точечным узором невидимого замысла, подобно звездам под единым куполом небосвода. А напросившимся “небесным” сравнением с собой они подтверждают не совсем земное происхождение жизни и поэзии.
На определенной глубине, на глубине прозрения, всё связано со всем. Обыденному человеческому сознанию этот опыт дан в страдании, и не зря человек и даже плохая литература дорожат “страдальческим” опытом: он делает жизнь символичной и значимой, пронизанной насквозь неким замыслом. Весь мир — с головы до пят — участник вашей драмы, каждая песчинка причиняет вам боль, и вы согласны на эту боль и дорожите ею, лишь бы ощущение жизни всего вас не покидало. Глубина прозрения — другая глубина, и гармоническая связь вещей там возникает помимо вашего эгоизма, точнее — за его пределами. Стаккато дождя прекратилось, и небо, как лига над нотами, привело всё, над чем оно простирается, к согласию.
Небо — одно и то же, и оно незыблемо, но его нет без проявлений: звезд, или облаков, или птиц, данных всегда в неповторимом сочетании. Любым стихотворением поэт свидетельствует (словно бы покручивая калейдоскоп и создавая всякий раз новый рисунок из одних и тех же стеклышек) о том, что всё есть только после создания того, что есть.
Лужин смотрит в комнате на пустую доску и видит, как гибнут и рождаются миры. Шахматная партия (в нашем случае — с переходом в этюдное окончание; а Лужин, кстати, думает в одном эпизоде: “…бывает, например, когда в живой игре на доске повторяется в своеобразном преломлении чисто задачная комбинация…”) — шахматная партия подлежит воссозданию и становится непререкаемой. И если повезет, вы успеваете записать выигрышный ход до истечения “основного” времени.
1) Владимир Гандельсман родился в 1948 г. в Ленинграде, получил высшее техническое образование. Работал сторожем, в котельных и т.п. С 1990 г. живет в США, первая книга вышла в 1992 г. в издательстве “Эрмитаж”. Книги стихотворений: “Долгота дня” (СПб., 1998), “Эдип” (СПб., 1998), “Тихое пальто” (СПб., 2000), “Новые рифмы” (СПб., 2003) и др. Роман в стихах “Там на Неве дом…” издан в США издательством “Эрмитаж” в 1993 г. и переиздан петербургским издательством “Пушкинский фонд” в 1995 г. Переводит стихи с литовского (Т. Венцлова) и английского (Уоллес Стивенс, Имон Греннан и др.). Стихотворение “Шахматный этюд” впервые опубликовано в: Звезда. 2001. № 7.