Опубликовано в журнале НЛО, номер 4, 2003
ДОМ В ЦЕНТРАЛЬНОЙ
БОЛЕВОЙ ТОЧКЕ
Александр Бараш. Средиземноморская нота. М.: Мосты культуры — Иерусалим: Гешарим, 2002.
Эта книга — дневник путешествия во времени и пространстве. Путешествие, как способ освоения. Путешествие-возвращение. Композиция книги тщательно продумана. Пускаясь в жизнь, как в приключение духа, автор-герой держится ариадниной нити культурной традиции, мечтая возвратиться, как вернулся Одиссей в стихотворении Мандельштама — “пространством и временем полный”. Сначала герою Бараша открывается Восточное Средиземноморье: Крит, Византия, Финикия, рядом — Эллада, Египет. Это пространство пронизано временем и наполнено, как ветром, бесконечными смыслами погибших культур. Каждое географическое название — имя цивилизации.
В новой книге стихотворений Александр Бараш говорит не только об Израиле, но и о Палестине. Именно о “Палестине” — говорит как бы поверх последних исторических бурь, связанных с восстановлением государства евреев, в этом имени есть некая благость запустения, святость богооставленности, зовущая к себе первозданность, а в поэте горит романтическая страсть путешественника-первооткрывателя, отыскавшего наконец всеми забытый, но благословенный клочок земли… Так чувствовали европейцы, впервые открывая для себя Землю Обетованную в XVIII, в XIX веке. Она казалась им неожиданно найденным древним кладом.
Для Бараша “вжиться” означает “ощупать” все мыслимое культурное пространство вокруг, в глубь времени и в ширь географии, сфокусировать его в своем сердце, почувствовать свою неотрывность от всего, что было и будет. И если
Исходная точка —
мы все уже умерли Нет оснований
суетиться Оглядимся
вокруг — это пейзаж после смерти…
— то “выжить” означает одновременно и остаться запечатленным в срезе-сломе времени, как стрекоза в янтаре, и прорастать сквозь эти сколы и разломы:
Ты оказался
частью целого Твое индивидуальное
сознание —
кусок расколовшегося сосуда
Остается только — начать строить дом…
Книга начинается стихотворением “Остров Спиналонга”, здесь заявка и ключ к замыслу целой книги как единой композиции:
…сесть на влажном соленом ветру
на корточки
перед разбитой византийской мозаикой
и пачкая руки светящейся пылью
до ломоты в коленях
перебирать камешки
и черепки —
вернувшись в детство —
на развалины Коломенского и Нового
Иерусалима
<…>
У меня нет
снобизма живущего —
по отношению к мертвым
Слишком ясно что мы — одно и то же
причем в любую минуту
Мой интерес к вам —
это любопытство одного из вас
прилетевшего посмотреть на то
что стало с телом
Задавайте вопросы
Путешественника не отпускают картины покинутой земли, “Коломенское и Новый Иерусалим”. Об этом Бараш написал в книге прозы “Счастливое детство”, напечатанной в журнале “Зеркало” [4]:
“Асфальтовый двор — еще теплый и в листве, ранняя осень. Брат с приятелями-третьеклассниками поджигает спиртовые таблетки — и воздух над ними искривляется в змеином танце, сияет ясным разрывом в прозрачной ткани мира”.
Нежная память. Мне по душе мотив этой прозы. Ее прозрачность, легкое струение, похожее на змеиный танец подогретого воздуха. Прогулки с самим собой по московскому детству. Бережное, затаив дыхание, перебирание сокровищ в чуланах памяти, когда ее волшебный фонарик зорко выхватывает из небытия самое ценное — точные приметы эпохи. Проза дышит младенческой правотой. Свет, от нее исходящий, напомнил мне “Охранную грамоту” Пастернака. Но здесь — скорее импрессионистические акварельные наброски, чем живописные этюды. Все мягче и отстраненней. Есть тут отстранение и от собственной прожитой жизни. Ноты меланхолии, даже недоумения. Невыносимость какой бы то ни было назидательности, убежденности. Физиологическая невозможность восторга. Школа постмодерна, краха безоглядных энтузиазмов.
В “Средиземноморской ноте” густая вязь стиха затягивает, и невозможно прервать течение мысли, она ведет и тянет за собой, как прогулка с интересным собеседником, когда напряженно ловишь каждое слово, то кивая, то горячо возражая…
Смысловая насыщенность стиха, его наполненность пространствами и временами вызывает естественное для русского автора воспоминание о Мандельштаме:
Почти первертная по страстности любовь
моей юности —
автор Кувшина и Батюшкова — салют тебе
от блудного племянника
Не лепо ли ны бяшет
погрузить эллинистическую душу
русского слова в этот мир
из которого она
появилась?
Основатель самиздатского литературного альманаха “Эпсилон-салон” (Москва, середина 1980-х), активный участник краткой эпохи массового возвращения к авангарду, тотальной моды на обэриутов, концептуализм и соц-арт, Александр Бараш не порывает связей с “последней классикой”. К Мандельштаму не только любовь, но и чувство родства. Мандельштам всю жизнь рвался на экуменические просторы Эллады, и русская речь была для него выходом к морю. Иосиф Бродский, призванный к скитальчеству, но при этом тщательно избегавший сентиментальности, тоже испытывал “влеченье, род недуга” к Средиземноморью и похоронить себя завещал в Венеции — на острове, омываемом волнами Адриатики. Может быть, тяга к простору “мировой культуры” — общий “вектор” для выходцев из ассимилированных еврейских семей, идущий от ощущения какой-то замкнутости, неестественности их бытия?
Но Бараш — не скиталец и не изгнанник. У Бараша — внутренний покой свершившегося возвращения. Но это — тревожный, томительный покой, неподвижность, грозящая взрывом. “Новая жизнь” (“Vita Nuova”) в интерпретации Бараша оставляет ощущение “героической обреченности”.
И мы —
как бы не находим себе места А когда
находим — то между Между Египтом и
Вавилоном
Замечательная площадка чтобы умереть за родину
Жить — практически невозможно
Ничего материального
за что можно уцепиться Ты скажешь — это
и вообще невозможно И будешь права —
мы как всегда в центральной
болевой точке
Наконец-то
дома
Может показаться, что не всегда “погружение” поэта в тайны средиземноморских культур достаточно проникновенно, имена и названия порой перечисляются скороговоркой: “Вот город который проклял Иисус”, “Сепфорис — главный город Галилеи”, “Здесь Йеуда А-Наси закончил Мишну”, “здесь… родился Иоанн Креститель”, что поэт грешит “туризмом”, а толпа цивилизаций за окном выглядит как дежурный мифологический антураж. Но такова поэтика “пейзажа после смерти”. “Любопытство к пейзажу сильнее всего остального”. Александр Бараш обрел точку обзора, дом на холме, центр тяжести мира, с террасы которого как на ладони — Иерусалим.
…за горой
овцы в пещерах Скоро —
ровно в двухтысячный раз — родится тот
кого Иоанн
крестил поблизости от Кумрана
Здесь все рядом и пешком — полдня пути к пустыне, где прилипшие к ущельям, словно ящерицы к скалам, монастыри отмечают земной путь Иисуса.
…между Иерихоном и Эйн-Геди
в горной пещере над воспаленным
блеском Соленого моря
где отвлечь могут только — песчаные
зайцы
заняться наконец тем что одно на
свете
не оставляет вкуса дерьма во рту:
ожиданием встречи с Б-гом
Таков закон этого неподвижного места, этой черной дыры времени, этого “кипящего котла самой живучей смерти”. И Бараш завороженно делает шаг в сторону этой всепоглощающей магнетической силы. И не случайно лучшие (на мой взгляд) стихи книги — в цикле, посвященном Иоанну Мосху, автору “Луга духовного”, христианскому писателю-подвижнику, путешествовавшему по Палестине в VI веке.
Я ушел бы в глухую долину с горизонтом
глядящим во тьму
жил бы в легкой пещере питаясь своей
немотой
Но меня не хватает на то чтобы быть
одному
Я бессмысленно пуст как сухой водоем
Чтоб заполнить себя — нужно камень
с груди отвалить
и откроется ключ над дугою оплывших
террас
и горящим лучом прорастет сквозь меня
эта нить
для которой я лишь водовод а источник —
вне нас
И тогда я смогу на закате огромного дня
сесть на белые камни у входа в свой
ласковый склеп
и прикрывши глаза ощущать как идет
сквозь меня
и уходит — не встретив препятствия —
смерть
Море должно быть рядом. Но дом — в горах. Здесь больше духовного простора. Здесь горние ветры.
Александр Бараш строит дом.
Наум Вайман