(О стихотворениях Витаутаса Плиуры)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 4, 2003
Современную американскую поэзию только очень уж ленивый или нелюдимый русский литератор не упрекнет в безжизненности и искусственности. Такие попреки стали в последние годы почти общим местом. В отношении американской (европейской тоже, но американской — в особенности) поэзии наблюдается невиданный по широте консенсус. Если аргументация в соответствующих инвективах вообще присутствует, то бывает довольно разнообразна и находится в диапазоне от “во всем виноват верлибр” (наиболее распространенная позиция) до “во всем виновата “language school””. То есть вопрос только в том, с какого времени началось злостное разложение — прямо с Уолта Уитмена или все-таки с 60-х годов прошлого века. Примеры из никуда не годящейся американской поэзии приводят редко — все вроде и так очевидно, какие тут примеры.
Однако неполадки, как мне представляется, связаны не с состоянием американской поэзии, а с ее восприятием в России — в частности, с большим количеством неадекватных переводов и с тем, что мало кто из литераторов дает себе труд читать стихи на языке оригинала.
Но дело не только в чтении текстов по-английски. Боюсь, многие литераторы, даже прочитав означенные тексты в оригинале, не откажутся от мысли, что поэзия во всем мире вообще и в Штатах в особенности вырождается и лишь русский рифмованный стих с его метафизической глубиной, проникновением в человеческую душу… (и т.д., дальше различаются только положительные примеры; в качестве примеров могут фигурировать как совершенно вторичные, так и очень хорошие стихи — это уже неважно).
Разумеется, речь совершенно не о том, что американская поэзия хороша как таковая. Просто если взять любую сколько-нибудь представительную антологию современной американской поэзии, то в ней можно обнаружить то же соотношение, которое встречается в большинстве поэтических антологий, в том числе и российских: 8—10% хороших текстов и 4—5% превосходных. И это значит, что с американской поэзией все, в общем, в порядке.
Проблема не в том, что современная англоязычная поэзия недостаточно оценена в России. А в том, что эта недооцененность плохо сказывается на состоянии русской поэзии. Современная русская поэзия находится только в процессе выработки того языка или, точнее, совокупности языков, на которых лучшая часть западной поэзии изъясняется уже много лет. Создание и трансформация этих языков нужны, чтобы критически осмыслить новую ситуацию человека, — конкретного, отдельного человека. А через нее заново увидеть мир.
Получается замкнутый круг: возникновение нового языка было бы облегчено переводами, но для того, чтобы эти переводы были адекватны, необходимо понимать, как это должно звучать по-русски. В 1990-е годы русская поэзия продолжала интенсивно развиваться, а американскую поэзию стали переводить с большим, чем раньше, пониманием опыта, который в ней выражен. Но все-таки положение оставляет желать, мягко говоря, много лучшего.
Я, не будучи профессиональным переводчиком в обычном понимании этого слова, не ставлю перед собой никаких задач в этой области и перевожу только тексты, способные затронуть меня лично, — это совершенно приватная практика пишущего человека. Эти тексты находятся в упомянутых антологиях, одна из которых — “An Outlaw Bible of American Poetry” (“Поэтическая Библия американских изгоев”) — из самых бестолковых и беспорядочных книг такого рода. Зато и из самых представительных. Она составлена Аланом Кауфманом — поэтом, перформансистом и культуртрегером [1]. Как культуртрегер он специализируется на маргинальной поэзии — маргинальной не столько в смысле поэтики, сколько в том, что касается социокультурных аспектов: это либо неожиданные тексты известных поэтов, либо тексты авторов, которых обычно не включают в антологии. На страницах толстого (почти семьсот страниц) тома соседствуют рок-певица Патти Смит и классик Уильям Карлос Уильямс, Норман Мейлер и рэппер Тупак Шакур, Генри Миллер и Уолт Уитмен. Именно там мне и попалось впервые имя Витаутаса Плиуры.
Этот автор неизвестен не только в России, но и в Америке. Насколько можно судить, его не знают даже в профессиональных литературных кругах США. Даже добросовестная поисковая машина “Google” выдает на имя Плиуры от силы пять информативных ссылок.
Стихотворение называлось “В плену” (“In the hands of the Enemy”). Сюжетом его была жизнь американского солдата в плену во Вьетнаме. Не перевести этот текст было невозможно — так он был хорош.
Через пару месяцев, с помощью моего друга, живущего в США, я получил с трудом найденную в одном из мелких онлайновых магазинов единственную книгу Плиуры — “Нежность в аду” (“Tenderness in Hell”). Взяв ее в руки, я увидел, что издана она под маркой “1st Books library”. Положение усугублялось: дело в том, что “1st Books library” издает книги за счет авторов и представляет собой, таким образом, предприятие вроде того, что описано у Эко в романе “Маятник Фуко” — последнюю надежду для тех, чьи рукописи вернули уже все издательства. Итак, исходные данные: никому не известный автор, первая и единственная книга которого издана за свой счет.
К чему все эти детали? Тексты Плиуры — это для меня, может быть, самое сильное поэтическое впечатление за последние два года. “Нежность в аду” — сборник очень эксплицитной гей-лирики, прямого аналога которой в отечественной словесности я найти не могу. Сам Плиура пишет в небольшом, размером в абзац, послесловии, что вошедшие в книгу тексты — действительно автобиографические. Там же, в этом послесловии, содержится очень короткое кредо: “Я выкладываю карты на стол так, чтобы всем было видно. Я пишу так же, как говорю, и мне неприятны стихи, в которых есть непонятные слова”.
Во всем этом нет никакой новой творческой идеологии. А поэзия есть.
*
Я затрудняюсь поставить стихотворения Плиуры в какой-либо однозначный контекст — русский или американский. Отчасти он наследует “beat generation” — в том, что касается прямоты лирического жеста и стремления “говорить все”. При этом тексты Плиуры (за вычетом нескольких заведомо политических) практически полностью лишены того общественного пафоса, из-за которого сейчас уже очень тяжело читать большинство произведений Аллена Гинзберга или Лоренса Ферлингетти. Можно сказать, что у Плиуры есть что-то общее, скажем, с Чарльзом Буковски — но, боюсь, это общее ограничивается мерцающим зазором между “я”-персонажем и реальной авторской инстанцией, просвечивающей за текстом. Оба они, Плиура и Буковски, упоминают своих знакомых и реально происходящие события. Правда, при этом невозможно (и не нужно) установить подлинность событий или реальность существования упоминаемых друзей и знакомых: важнее ощущение личной достоверности. В обоих случаях перед нами — подробные биографии, и эстетически важным в стихотворениях обоих поэтов является интенсивное ощущение достоверности рассказанных историй — если не исторической, то, во всяком случае, психологической.
Однако Буковски, в отличие от Плиуры, — своего рода стоик. Фигура автора в текстах Плиуры имеет отношение, скорее, к тому, что критик Илья Кукулин назвал “ответственным инфантилизмом” [2]. Эмоции предъявляются без умолчания, в максимальной полноте и с абсолютным доверием к читателю.
Книга “Нежность в аду” строится как рассказ человека, реконструирующего собственную жизнь в психоаналитическом ключе. Плиура проводит нас по тому пути, по которому уже прошел сам: в первых стихотворениях мы знаем так же мало, как мало знал он, а в последних — понимаем столько же, сколько автор понимает в момент создания стихотворения. Это полноценное повествование, напоминающее скорее автобиографический роман, — со сквозными персонажами и постоянными, развивающимися по ходу сюжета мотивами, с отступлениями в политическую или философскую риторику, и при этом — с вольной композицией, чередованием событий разных периодов жизни героя. Сборник имеет ясную, хотя и довольно сложную драматургию, напоминающую в каком-то смысле драматургию голливудского кинофильма с его быстро сменяющимися эмоциональными состояниями. Вероятно, именно это позволило Плиуре поставить по своей книге театральный спектакль.
Большинство текстов очень откровенны — существенно откровеннее большинства стихотворений, например, того же Буковски. Такая плотность деталей, относящихся к сексуальной сфере и, говоря более широко, к телесным переживаниям, встречалась мне разве что в текстах антологии “No more masks”, в которой собран представительный корпус американской феминистской поэзии XX века.
Однако едва ли в случае Плиуры можно говорить о гендерной оптике. Секс для него — просто наиболее интенсивный способ взаимодействия с миром. Еще и поэтому неуместны аналогии с известной нам русской гей-лирикой. Плиуру не имеет смысла сравнивать ни с Ярославом Могутиным (кроме, может быть, нескольких сравнительно ранних текстов последнего), ни с Евгением Харитоновым. Намеренно провокативная авторская позиция первого и близкая к улитинской “стилистике скрытого сюжета” скороговорка второго являют собой совершенно другие поэтики — не в последнюю очередь в том, что касается авторского самоощущения. Автор текстов Плиуры представляется мне более самодостаточным, более толерантным, усвоившим и принявшим опыт собственной жизни.
В стихотворении с длинным названием “Когда я выбил ему зубы роскошной викторианской лампой, стоявшей возле кровати, он внезапно вспомнил, где бумажник” Плиура рассказывает о том, как, будучи мальчиком-проституткой, ограбил клиента. Собственно, сообщение об этом содержится только в названии текста. События, описанные в нем, хронологически предшествуют событиям, описанным в заглавии. Но это заглавие окрашивает все происходящее: с самого начала мы знаем, что этот мальчик, которого богатый и добродушный “папик” снял на зимней улице и привел в гостиничный номер, этот тинейджер, который в лучших традициях сентиментальной литературы по ходу стихотворения отогревается и вспоминает, каково это — уют, горячее питье, теплая постель, — потом, уже за пределами стихотворения, огреет клиента “роскошной викторианской лампой” и унесет его бумажник. Сентиментальная картина мира распадается, но на месте возможных в этом случае сентенций вроде “вот каким я был романтичным брутальным козлом в молодости” или “так вот оно, ваше хваленое буржуазное общество” оказывается живой и довольно беззащитный (перед возможным моральным осуждением) человек.
Тон стихотворения не предполагает ни провокации, ни покаяния перед читателем. “Да, — говорит автор, — я был совсем мальчишкой, мне хотелось одну ночь провести в тепле, в отеле, я это сделал. Гордиться тут нечем, но это был я”. История Плиуры — это не история о самооправдании, скорее, это история о достоинстве и осознании ценности уникального опыта — пусть даже и неприглядного.
Это подводит нас еще к одному соображению. Всегда, когда речь идет о гендерной оптике того или иного (акцентированно женского, лесбийского или гейского) типа, возникает соблазн считать тексты, которым такая оптика присуща, рассказами о соответствующем опыте. Между тем “Нежность в аду” — совсем о другом. Это книга прежде всего об Америке.
Едва ли сегодня есть страна, более мифологизированная российским сознанием, чем США. И одним из важнейших компонентов этого мифа является, как отмечает Линор Горалик, вместе с которой мы переводили Витаутаса Плиуру, представление о том, что все американцы имеют схожие биографии. Первоначальные истоки этого представления следует искать, разумеется, в голливудских фильмах. Так вот, “Нежность в аду” работает против распространенного стереотипа, потому что рассказывает нам о человеке, который, будучи сценаристом в том самом Голливуде, учителем в младшей школе, выпускником UCLA (University of California, Los-Angeles) и вообще, по внешним признакам, типичным представителем среднего класса, прожил жизнь, которая многим представителям этого самого класса может привидеться разве что в кошмарном сне. Книга Плиуры говорит нам о том, что либеральные ценности — это не пропуск в стерильный рай suburban life с подстриженными лужайками, а всего лишь возможность прожить ту жизнь, которую ты выбираешь сам.
Такое отношение к миру и к обществу имеет принципиальное значение для русской поэзии (не только для русской, но для русской — особенно) — значение не образца, но возможности. Одной из главных проблем сегодняшнего человека является необходимость постоянно собирать разрозненные фрагменты своего повседневного существования. Многие переживания, связанные с работой, с разными типами общения, с религиозным или трансцендентным опытом, с сексом, кино или Интернетом, часто слабо согласуются между собой, существуют словно бы параллельно. Или: один и тот же человек сначала проживает опыт возведенной в принцип жестокости (в армии), а потом возвращается в общество, где жестокость карается (впрочем, часто избирательно). А уж с передачей опыта от поколения к поколению все совсем непонятно. В России — почему я и считаю опыт Плиуры особенно важным для российской поэзии — это усугубляется закономерной в условиях резких исторических перемен отчужденностью человека от личного прошлого.
В ситуации такой отчужденности особенно необходимо критическое принятие и собирание своего опыта — не объяснение, не идеологическая возгонка, а принятие во всей полноте — такое, при котором всегда остается место вопросам и непониманию. Плиура создает не только образец такого критического принятия, но и язык для него.
*
Впрочем, не стоит думать и о том, что опыт Плиуры совсем уж незнаком российской поэзии. Отчасти знаком — поэтому Плиуру и можно переводить. И, когда мы подыскиваем аналоги поэтике Плиуры в русской литературе, интересны и сходства, и различия. Плиура позволяет — по контрасту — лучше увидеть особенности тех современных русских поэтов, для которых важно открытие табуированного опыта беззащитной телесности.
Некоторые мотивы Плиуры вызывают ассоциации со стихотворениями Веры Павловой и Елены Костылевой, для каждой из которых все, относящееся к сфере телесного и сексуального, является важнейшим источником метафорики. С текстами Павловой книгу Плиуры роднит, кроме того, пристальное внимание к теме детства, которое предстает у него, с одной стороны, утраченным раем кукурузных полей Центрального Иллинойса, а с другой — всегда сохраняющимся внутри каждого человека адом раздвоенности. Это ад, населенный демонами вины и страха, которые вызваны к жизни разрушением стереотипов в процессе гендерной идентификации — вообще разрушением стереотипов в процессе взросления.
Однако телесное у Плиуры — это прежде всего не метафора, а психологически насыщенный опыт, не вполне вмещающийся в слова. Это отличает его от Веры Павловой: сексуальное у нее, при всей детальности описаний, во многих случаях не самодостаточно, а становится метафорой отношений между автором и языком, автором и текстом (о чем писала и сама Павлова). Откровенность текстов Павловой иногда кажущаяся, а реальная откровенность обнаруживает себя в совершенно другой, не сексуальной сфере.
в знак тссс приложи палец
к моим малым губам
впрочем они мне меньше
моих основных губ
впрочем они и не больше
впрочем почему основных
впрочем больше о прочем
не могу потому что тссс
Во всей книге Плиуры есть вызов, но вызов этот обращен скорее не к внешнему миру, а к самому себе. Именно самодостаточность переживания телесного роднит “Нежность в аду” с некоторыми текстами Елены Костылевой: часто и там, и там секс — единственная и оттого в некотором смысле отчаянная форма преодоления отчуждения.
*
Плиура родился в Центральном Иллинойсе и провел детство на ферме. Его отец — литовец, прошел концлагерь и уже после войны эмигрировал в США. Мать — американка германо-ирландского происхождения. Деревенский ребенок, ухаживавший за бычками-ангусами и ловивший рыбу в пруду, мальчик-проститутка в Лос-Анджелесе, солдат, воевавший во Вьетнаме. Сценарист, продюсер, драматург и режиссер. Художник-любитель. Преподаватель начальной школы. Поэт, начавший писать стихи только в 1993 году, как он сам говорит, “почти случайно”.
Сейчас Плиура живет в пригороде Лос-Анджелеса Болдуин-Хиллз и участвует в “Lamp Art Project”. “Lamp” — сообщество, задачей которого является помощь людям с расстройствами психики, живущим в одном из неблагополучных районов города. Витаутас Плиура страдает маниакально-депрессивным психозом в сочетании с паническими состояниями.
Перед нами как бы идеальная биография для иллюстрации принципов политкорректности: больной гей с экстремальным опытом, который пишет стихи. Ясно, какие подозрения вызывает подобная фигура, и можно в общих чертах представить себе реакцию на публикацию русского перевода этой книги — если эта книга вообще будет замечена. Правоконсервативные “критики” извергнут очередную порцию горьких размышлений куда-катится-литература-продали-Россию-растлители-но-ничего-ужо-вам-с-нами-бог. Критики, близкие к “толстым журналам”, посетуют на то, что падению вкусов нет предела. Критики полиберальнее ограничатся гомофобским зубоскальством, которое даже у вроде бы сравнительно приличных людей ныне считается чуть ли не хорошим тоном.
Книгу эту тем не менее совершенно необходимо прочесть. На это есть всего одна, но очень простая причина, сформулированная по другому поводу Чарльзом Буковски в одном из стихотворений: “это чистое волшебство, без обмана”.
Без обмана.
Витаутас Плиура
Стихотворения из книги
“Нежность в аду”
СТИХОТВОРЕНИЯ ИЗ КНИГИ "НЕЖНОСТЬ В АДУ" В ПЛЕНУ Их кожа была цвета слоновой кости Джунгли были изумрудно-зелеными Они держали меня в бамбуковой клетке По неизвестной причине туда поставили Стул из красного дерева Чтобы мне было на чем сидеть Странная привилегия Они знали что я гей поэтому наверное мне позволяли Прямо в клетке выращивать орхидеи Орхидеям не нужно много света Еще я кормил павлинов и обезьянок Меня выпускали на работы я делал Рисовую бумагу в хижине Слепой женщины Часто Перед тем, как казнить кого-нибудь из Южных вьетнамцев Приговоренному давали право унизить Пленного американца заставить меня сделать ему Минет У Марка и Вилларда у обоих были темные волосы Это не производило на монтаньяров сильного впечатления Один горец проехал двести пятьдесят километров чтобы отрезать Мои белые локоны сделать прически куклам своих дочерей Я, голубоглазый мальчишка, сын фермера из Центрального Иллинойса Был крохотным пятнышком прекрасной Америки среди Стреноженных каучуковых деревьев среди Эльфийских, мерцающих золотом тиков меня выводили На расчищенную поляну Приговоренный к расстрелу был привязан к столбу часто Я слышал как женщины стиравшие одежду в Красной Реке Пели колыбельные Связать ему руки у меня за спиной Заставить меня встать на колени Один мальчик спустил мне в рот в тот момент когда начал падать прошитый пулями Дрожь в пояснице от напряжения Он умирал десять минут Им понадобилось десять минут Чтобы оторвать его От меня Перевод Станислава Львовского НА САМОМ ДЕЛЕ МАМУ ЗВАЛИ ДЖИН ХАРЛОУ Донни Смиту, редактору DWAN Когда мне было семь лет, в парикмахерской я листал журнал про кино, И там увидел фотографию этой женщины Ее звали Джин Харлоу и Я смотрел на нее в полном изумлении, я не верил Она выглядела В ТОЧНОСТИ как моя мама Все то же самое, точно, волосы, нос, глаза, брови. Это БЫЛА МОЯ МАМА Я таращился на фотографию, пока глаза чуть не вылезли из орбит, а потом Мистер Такер позвал меня сесть в кресло Я сидел в темно-сером, мышиного цвета фартуке, повязанном вокруг шеи А мои волосы падали на пол Я пытался понять почему моя мама сбежала из Голливуда и поселилась под другим именем на ферме, в Южном Иллинойсе с шестью детьми и бычками-ангусами Я плохо умел читать и история как-то не клеилась Но там что-то было про чужого мужа Я не знал слова "скандал" Но это было что-то ужасное И мне было очень жалко маму Чем дольше я думал об этом Тем важнее все это казалось Мама была такая красивая, я чувствовал, что все ревнуют ее И я был уверен, что мама всю жизнь от кого-то бежала Быть красивой совсем непросто Дома я стал искать доказательства Журналы про кино и дорогие духи спрятанные на полочке над стиральной машиной укрепили мои худшие подозрения Одно только не совпадало СИГАРЕТА Мама не курила На фотографии она была с сигаретой в углу рта В статье говорилось, что Джин Харлоу пользуется только одним оттенком Помады под названием Осенний Пурпур Я нашел тюбик, спрятанный у нее в музыкальной шкатулке, и у меня побежали Мурашки, и тогда я решил убедиться В тот самый вечер Приехали тетя с дядей, которые жили В КАЛИФОРНИИ Поздно ночью я вышел и стал смотреть вниз перегнувшись через перила и мама Была в атласном белом халате А тетя Гильда протягивала ей LUCKY STRIKE я Чуть не умер Она курила и папа разрешал ей танцевать с этими странными мужчинами в совершенно голливудских костюмах-тройках И мама была накрашена той самой помадой я не сомкнул в ту ночь глаз На следующее утро она под дождем везла нас в школу У нее были усталые глаза И она катала во рту мятную таблетку чтобы перебить запах табака И всю дорогу я смотрел на ее ресницы, на тушь которую она не успела смыть. И я не сказал Ничего Рамоне, и Ванессе, и Дорис И Тине, и Томасу не сказал Они бы все разболтали, если бы вдруг узнали Кем НА САМОМ ДЕЛЕ была моя мама И все испортили бы Но со мной Она могла быть спокойна За свой секрет. Перевод Станислава Львовского СКОТТ Я заговорил с очень юным мальчиком в баре Он сказал: "Хочешь, поедем к тебе?" Мы сели в мой "шевроле", вишнево-красный. Он выглядел как кинозвезда. Густые черные волосы. Как Мэтт Диллон. - Сколько тебе лет? - спросил я. - Где ты живешь? - спросил он. - Недалеко. - Сегодня умерла моя мать. - Мне жаль. - Смотри, луна похожа на дешевую серьгу. Эл-Эй[3] - супер. Из питья у меня дома был только свежевыжатый сок в коробке. Когда он снял свое пижонское кремовое пальто, я увидел у него Татуировку - дракона с одним зубом. - Где спальня? - Хочешь соку? - Супер. Он включил радио, станция передавала Баха. Он снял штаны. У него был красивый хуй. - Хочешь потрахаться на полу? - спросил он. - Я рассчитывал на большее. - Типа? - Ну, мне хотелось немного поговорить. Он снял шерстяную фуфайку. Я заметил свежие следы бритвы вдоль обеих рук. Еще кровоточащие. Его грудь была исполосована порезами. Он вырезал ножом большое сердце у себя на груди. - Что у тебя с руками? - Ну, мамина смерть. И еще я разошелся со своим бойфрендом накануне. Всякое разное. Зебра не стала есть у меня из рук в зоопарке. У всех ела просто супер, только не у меня. Я не пил такой сок много лет, слушай. Такой космонавты пьют. Мы занялись любовью на ковре. Ну ладно, мы потрахались на полу. Выяснилось, что он исполосовал себе пенис. После оргазма он дрожал, как олененок, которого я сбил однажды на шоссе, ведущем в Висконсин, Прекрасный смуглый самец лежал в кювете, подергиваясь, умирая, у него на голове Проступали маленькие рожки. Я отдал ему свою коробку с соком. Только после его ухода я понял, что он изрезал себя на манер полосатой зебры, отказавшейся Есть у него из рук. Я понял: он просто ходил шрамами наружу, я носил их с изнанки. Перевод Линор Горалик ТЫ ВСЕ, О ЧЕМ Я МОГ МЕЧТАТЬ Ты - все, о чем я мог мечтать Ты - больше, чем все, что я мог выдумать Каждый раз, когда я рядом с тобой Мое сердце как будто получает удар под дых Если бы я нашел клад На дне моря Я бы выплыл с ним на поверхность Только ради нас с тобой Я бы купил самое высокое дерево на земле И мы влезли бы на него вместе, держась за руки Я бы построил для нас дом на самом-самом верху Мы бы жили там вдвоем О, у нас бы было все У нас за окнами проплывали бы облака Как огромные пьяные слоны А мы бы обменивались бойскаутскими кольцами Мы бы спустили канат вниз от крыльца О, мы бы делали кучу чудесных вещей Орлы и совы и парящие ястребы Прилетали бы к нам на карниз Отдохнуть и сменить носки Я забивал бы буфет шоколадными эклерами и чаем с корицей И уводил бы тебя в спальню И все равно ты не любил бы меня Перевод Линор Горалик
1) An Outlaw Bible Of American Poetry / Ed. Alan Kaufman. N.Y.: Thunder Mouth Press, 1999.
2) Кукулин И. Современный русский поэт как воскресшие Аленушка и Иванушка // НЛО. 2002. № 54.
3) От американского разговорного сокращения LA — Лос-Анджелес. (Примеч. ред.)