(«Круглый стол» «Структура современного литературного пространства и перспективы ее изменения», клуб «Авторник», Москва, 14 января 2003 г.)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 4, 2003
14 января 2003 года поэтический клуб “Авторник” сменил привычное амплуа: вместо обычных литературных чтений здесь прошел “круглый стол” “Структура современного литературного пространства и перспективы ее изменения”. Для серьезного разговора были приглашены не только поэты, писатели и литературные критики, но также социологи и политологи. Инициатором этого мероприятия был всегдашний руководитель клуба, поэт и литературный менеджер Дмитрий Кузьмин (Москва), а идейным вдохновителем — социолог Борис Дубин (Москва). Вел заседание литературный критик Илья Кукулин (Москва).
Выступивший, как и полагается хозяину, первым, Дмитрий Кузьмин придал разговору ту интонацию, которую, в общем и целом, разделяли все участники дискуссии: Кузьмин говорил о современном литературном ландшафте как о сфере личного действия. Для начала Кузьмин проинтерпретировал в этом ключе название “круглого стола”, которое, по его признанию, отражает две доминирующие в его настроении эмоции — досаду на сложившуюся в современной литературе ситуацию и недоумение по поводу перспектив ее развития. Впрочем, Кузьмин не отвергал вероятности, что кому-то эти перспективы известны. Иначе не имело бы смысла собираться.
Прежде всего Кузьмин разъяснил концептуальную основу задуманного “круглого стола”. Честь ее разработки он целиком и полностью отдал Борису Дубину, опубликовавшему накануне в декабрьском “Знамени” большую статью о кризисе толстых журналов. Кузьмин не скрывал, что идея этой статьи, критиковавшей застойную атмосферу “толстожурнального” бомонда, целиком и полностью импонирует авторам постнеподцензурной литературы, по сей день обделенных вниманием литературной элиты. Одно не устраивало Кузьмина в статье Бориса Дубина: Дубин начисто проигнорировал те литературные круги, которые образуют скрытое сопротивление “толстожурнальному” диктату. К этим кругам принадлежит, в первую очередь, ежеквартальный альманах клуба “Авторник”.
Оба этих обстоятельства — дубинская критика “толстожурнальной” политики и его же недальновидность в отношении литературных альтернатив — побудили Кузьмина к тому, чтобы детально разобраться с расстановкой сил в современной литературе.
Кузьмин выделил пять уровней современного литературного пространства: 1) массовая литература со своими законами и правилами игры; 2) “толстожурнальная” словесность, по преимуществу наследующая советской литературе; 3) значительно обособившаяся почвенническая литература; 4) неподцензурная и постнеподцензурная литература, которая наследует традиции самиздата, многообразно сотрудничает с либеральными журналами, но не сливается с ними; 5) сетевая (то есть интернетная) литература. Эту схему Кузьмин считает до банальности ясной и само собой разумеющейся, следовательно, не она вызывает у него вопросов. Вопросы же вызывает соотношение сил внутри этой схемы, а именно: каков ресурс воздействия со стороны неподцензурной литературы, литературы, нацеленной на поисковые стратегии творчества. Насущность этого вопросов он связывает с провалом всех предпринятых попыток неподцензурной словесности внедриться в существующие институции, а также с неплодотворностью всех ее проектов обзавестись собственными институциональными плацдармами. В зависимость от того, насколько неподцензурной литературе удастся решить эти проблемы, Кузьмин ставит и будущее этого литературного региона: будет ли он и впредь существовать на периферии литературной империи, экстенсивно расширяя свой творческий контингент за счет неофитов, или же будет расширять сферы своего влияния, интенсивно участвуя в обороте символического капитала.
Иную перспективу дискуссии предложил собравшимся Илья Кукулин. Он начал с того, что обозначил принципиальные отличия своей позиции от позиции Д. Кузьмина, главное из которых состоит в том, что И. Кукулин говорил не как литературный практик, а как литературный аналитик. С аналитической же позиции и постановка проблемы видится в ином ракурсе. Кукулина в первую очередь интересовало, что происходит в современном литературном пространстве, а не перспективы его изменения. Что же касается стратегии действия, то, с точки зрения Кукулина, следует задаться вопросом, что делать нам самим, а не что нам делать с литературным пространством.
Предложенные Ильей Кукулиным темы для размышления могут быть условно поделены на две сферы: первая — наше литературное прошлое, вторая — наше литературное настоящее. Первый блок тезисов затрагивал динамику литературной жизни в 1990-е годы — то, что начисто отсутствовало в схеме Дмитрия Кузьмина. Второй блок тезисов описывал современное положение дел.
Согласно Кукулину, в 1990-е годы происходила тотальная переструктуризация литературного пространства, хотя при этом сохранилась подводная составляющая — это авторы, которые печатаются крайне малыми тиражами, но при этом признаются важнейшими фигурами современного литературного пейзажа. Важным нюансом является и еще одно не учтенное Кузьминым обстоятельство, а именно то, что на сегодняшний день существует несколько групп экспертов, которые начисто игнорируют друг друга.
Еще один печальный итог 1990-х — полное фиаско литературной критики. Тут Кукулин солидаризировался с прозаиком Сергеем Соколовским, по меткому слову которого 1990-е годы привели к катастрофе интерпретаций — полной несостоятельности литературной критики перед лицом неподцензурной или новаторской сетевой литературы. Что касается другой, не журнальной, критики, то она хоть и существует, но пока не выработала своей системы экспертной оценки. Язык критики находится на стадии если не зачатия, то внутриутробного развития.
Нынешнюю ситуацию Илья Кукулин, разумеется, генетически выводит из ситуации 1990-х, однако, как это ни удивительно, он не переносит мрачных тонов бэкграунда на современную литературную жизнь. В отличие от Дмитрия Кузьмина, Кукулин считает нужным говорить не столько о литературной среде, сколько о литературно-медийной среде, то есть о том пространстве, где распространяется и бывает замечена та или иная литература. Разные типы современной литературы соответствуют, по мысли Кукулина, разным типам медийных (социальных) сред, которые не тождественны пространству СМИ.
Четвертым вопросом, который Илья Кукулин считает насущной темой для дискуссии, является проблема социальности литературы. Тут Кукулин опять вступает в полемику с Дмитрием Кузьминым, провозгласившим ранее тезис о том, что в современной ситуации политика может быть только рамкой литературы, внешним обрамлением, не затрагивающим природу творчества. Альтернативный подход, по мнению Кукулина, сводится к пониманию того, что сейчас меняются социальное самоощущение писателя и его социальная самоидентификация. И в тех пяти средах, которые Кукулин принимает за рабочий план литературного ландшафта, это социальное самоощущение разное.
Развить тему социального контекста современной литературы Илья Кукулин препоручил следующему выступающему, социологу Абраму Рейтблату (Москва). Рейтблат, впрочем, существенно сузил тему: его анализ касался исключительно критики, причем только журнальной критики. Однако через нее, по мнению Рейтблата, можно судить и обо всем литературном процессе, так как для социолога все процессы протекают во взаимодействии.
Социологический анализ литературной критики, результатами которого поделился Рейтблат, проводился им совместно с социологом Борисом Дубиным и к настоящему времени опубликован в 59-м номере “НЛО”. Устное изложение по содержанию мало отличается от опубликованной статьи, разве что в письменной речи нивелированы эмоциональные оценки, на которые Рейтблат не скупился в пылу выступления.
В общих чертах тезисы Рейтблата сводятся к следующему. Воспользовавшись методикой шведского социолога литературы Карла Эрика Розенгрена, Рейтблат и Дубин провели исследование литературных авторитетов журнальных критиков — на кого и с какой частотой ссылаются рецензенты, когда выстраивают шкалу эстетических ценностей. Замеры проводились с шагом в двадцать лет. Первый замер — по материалам журнальной критики 1978 года, когда журнальная критика по праву считалась рулевым колесом советской литературы. Второй — по материалам 1998 года, когда старые, советские, институции давно распались и успели сформироваться новые, постсоветсткие.
Согласно Рейтблату, картина получается ужасающая. Количество журналов (выходивших с периодичностью не более 1 месяца) резко возросло, но количество рецензий и критических статей столь же стремительно упало. Хотя цензурные ограничения были сняты, диапазон аналогий и цитирования остался преимущественно в рамках классики, разве что добавились ссылки на ранее хорошо известных, но запрещенных авторов вроде Бродского и Солженицына. При этом критика 1998 года обнаруживает самую низкую частоту ссылок на современных авторов. В целом же кругозор критика не только не расширился, но скорее, наоборот, максимально приблизился к кругозору публики.
Что это значит? Это значит, отвечает Рейтблат, что толстые журналы, которые раньше были передовым эшелоном литературного процесса, теперь оказались в глубоком арьергарде. Если и допустить, что что-то где-то происходит, то толстые журналы этого совершенно не отражают. С другой стороны, гипотезы относительно творческих процессов вне толстых журналов также вызывают сомнение в том, насколько они выходят за рамки “местного значения”. Творческих людей мало, и большая часть интеллигенции “играет на понижение”, подлаживаясь под массовую литературу. Если с массовой литературой все обстоит замечательно, то в так называемой высокой литературе — упадок и запустение. Главная же беда номинальных элит в том, что их, с позволения сказать, творчество “не цепляет”.
Аргументированное и темпераментное выступление Абрама Рейтблата вывело участников “круглого стола” на магистральную линию дискуссии. Отныне почти все выступления касались кризиса литературного истеблишмента и распада периодической системы литературных ценностей. Как оказалось, вне нормативной эстетики никому не живется уютно, даже наследникам неподцензурной поэзии, от имени которых говорил Дмитрий Кузьмин. Тем более, что параллельно дает о себе знать новая самопровозглашенная литературная элита, активно приобретающая себе “лавровый” капитал на спонсорские деньги.
Эту точку зрения кратко и ясно выразил поэт и литературный критик Данила Давыдов (Москва). Его попытка объединить мнения Кузьмина и Рейтблата свелась к констатации того, что клубная культура Москвы и Санкт-Петербурга 1990-х годов вследствие собственной аморфности и отсутствия континуальности оказалась у разбитого корыта. В то же время множество образовавшихся “кормушек” позволило другим выбиться “из грязи в князи” и затем с позиции власть имущих раздавать чины и награды по своему усмотрению. Так, по мнению Давыдова, сугубой вкусовщиной является антология молодых поэтов, составленная Глебом Шульпяковым, — многие достойные авторы туда просто не попали. Противопоставить же иную иерархию ценностей можно только с помощью альтернативного источника финансирования, который и является на сей день козырной картой в борьбе вкусов.
Никто из остальных выступавших и не пытался опровергнуть этот тезис Данилы Давыдова. Разногласия диспутантов касались лишь оценки, насколько такое положение дел можно считать нормальным или хотя бы терпимым. Прозаик и литературный критик Владимир Березин (Москва) занял позицию наиболее умеренную. На его взгляд, в современной литературе наступило смутное время. Резкой смены поколений не произошло, но изменилась медийная и экономическая ситуации. Литература превратилась в персональное дело. Любые групповые проекты — фантом, и даже корпоративный истеблишмент, который, к примеру, существует в Германии, в России отсутствует. Вопреки мнению Давыдова, что в литературе произошел самозахват власти, Березин считает, что все события остаются на уровне частных явлений, а потому и власть является фиктивной. Места не распределены и не распределялись — вот общая структура современного литературного пространства, как ее видит Владимир Березин.
В образ тотальной литературной дезинтеграции, нарисованный совместными усилиями докладчиков, внесла свою лепту и филолог Ирина Каспэ (Москва). К картине повсеместного разлада прежних литературных групп и институций Каспэ добавила тезис о размытости инстанции реципиента. Литературные группы если и существуют, то существуют в вакууме: отсутствует связь с читателем отсутствует связь друг с другом. Такое положение дел продиктовано тем, что в коммуникации никто не заинтересован — ни идейно, ни экономически.
Прозаик и литературный критик Евгений Шкловский (Москва) также высказался в духе умеренной критики. Согласившись с Кузьминым относительно его пятиуровневой схемы современного литературного пространства, с Рейтблатом — относительно невротичного характера современной “толстожурнальной” критики, а с Березиным — относительно того, что литературный истеблишмент на сегодняшний день отсутствует, Шкловский от себя добавил, что современный литературный критик начисто утратил волю к анализу. Критика стала чрезмерно личностной, эссеистичной, вместо того чтобы быть аналитической базой преобразований. Однако Шкловский не счел возможным давать этой ситуации эстетико-правовую оценку — правильно или неправильно развивается наш литературный ландшафт и литературная критика в частности. Хотя логика его позиции скорее свидетельствует о пассивном приятии такого положения дел: ведь отказ навязывать свою точку зрения полностью согласуется с моделью невмешательства современного критика в реальную социокультурную жизнь.
Примером радикальной критики, напротив, явилось выступление философа и политолога Артема Магуна (Санкт-Петербург). По его мнению, вся предыдущая дискуссия слишком много внимания уделяла внешним признакам болезни — распаду институций, смены истеблишмента, тогда как куда важнее обсудить собственно стилевые особенности нынешней литературы, которые напрямую зависят от того, кого этот стиль обслуживает. Проблема литературы 1990-х, по Магуну, в том, что она существовала в эйфории идеологической невинности, всеобщей дружелюбности, что в итоге обернулось циничной беспринципностью профашистского толка. В результате эстетика 1990-х оказалась ассимилирована реакционными силами, эстетическим фашизмом, который заключается в абсолютной деспотии иронии: автор делает вид, что пишет не всерьез, хотя на самом деле действует всерьез. Субъекту же приписывается позиция, казалось бы, отстраненная, но на поверку — ангажированная. Единственная возможность бороться с этим, считает Магун, — создавать искусство серьезное, не ироничное и╬ изначально политизированное. Не суть важно, какие именно ценности будет транслировать новое искусство. Стиль, форма решают дело.
Последний тезис — о безотносительности транслируемых ценностей — вызвал у публики справедливое недоумение, которое отчасти было погашено репликой Ильи Кукулина о том, что способов противостояния фашизму может быть много — как серьезных, так и не серьезных. Однако в целом вопрос об альтернативных ценностях, которые могло бы привнести в социум новое искусство, остался не только без ответа, но и без подступов к ответу. Хотя именно этот вопрос и может считаться главным камнем преткновения в перспективах преобразования литературного пространства.
Подводили итоги Дмитрий Кузьмин и Илья Кукулин. Каждый в своем ключе. Дмитрий Кузьмин объявил, что, на его взгляд, разговор почти не приближался к основной проблеме, а именно что в современной литературе существует множество разных институций и, как следствие, существует много разных литературных пространств. Единственное, что объединяет эти группы, — борьба за символический капитал. Что касается подведомственной Кузьмину постнеподцензурной литературы, то вся история ее десятилетних попыток внедриться в какие-либо литературные институции (на протяжении 1990-х годов) была оценена Кузьминым негативно: надежды на сотрудничество с “толстыми” журналами, так же как и упования на собственные институции, не оправдались. Нынешняя литературная жизнь подчиняется жесткому закону, согласно которому эстетические реалии не совпадают с экономическими реалиями. Таким образом, наследники самиздата оказались не готовы к тому, чтобы отстаивать свои ценности — ни эстетические, ни политические, ни социальные.
Илье Кукулину, обладавшему правом последнего слова, ничего другого не оставалось, как подытожить дискуссию в негативном ключе. Основную мораль дискуссии он видит в том, что в России — в силу ли социокультурных, экономических или эстетических причин — не создается коммерческий интеллектуальный бестселлер. Однако Илья Кукулин усмотрел в этой дискуссии еще один, неочевидный, положительный результат, а именно: увенчавшуюся успехом попытку собрать вместе и дать высказаться совершенно разным литературным кругам. Что, надо полагать, должно служить залогом медленного, но верного приближения новой системы ценностей, в которой, как показал этот “круглый стол”, нуждаются все.
Можно считать, что у этого “круглого стола” был и еще один положительный результат: стало понятно, что необходимо создать площадку, на которой происходило бы общение, обмен мнениями, взаимная интеграция культурного опыта современных литераторов, критиков и филологов. Каждое из этих сообществ способно представить внешнюю конструктивную критику своих “соседей”, чтобы затем, суммировав выработанные этими тремя группами концепции литературного пространства, координировать текущую литературную и интеллектуальную политику.
Наталия Осминская
(Москва)