Опубликовано в журнале НЛО, номер 4, 2003
I
* * *
…Они опять за свой АфганистанИ в Грозном розы черные с кулак
На площади, когда они в каре
Построились, чтоб сделаться пюре.
Когда они присягу отдавать,
Тогда она давать к нему летит,
Как новая Изольда и Тристан
(Особое вниманье всем постам)
И в Ашхабаде левый гепатит
Он пьет магнезию из общего бачка,
Железною цепочкой грохоча,
Пока она читает Отче наш,
Считая дни задержки у врача.
Лечение идет своей чредой,
И он пока гуляет молодой,
Проводит дни, скучая и дроча
Ефрейтор N., постарше остальных,
Еще салаг,
Знаток похабных дембельских наук,
Им разливает черного вина,
Поскольку помнит не из уставных
Параграфов, а как-то так:
Болезни грязных рук —
Проглоченные пули из говна
Общинный миф и коммунальный ад.
Она же в абортарий, как солдат,
Идет привычным шагом строевым,
Как обучал недавно военрук,
И делает, как доктор прописал.
И там она в кругу своих подруг.
Пугливых стройных ланей и дриад —
Убоина и мясокомбинат.
И персональной воли нет,
А только случай, счастье выживать.
А там в Афгане — пиво по усам,
Узбечки невъебенной красоты
Уздечки расплетали языком.
Их с ветерком катали на броне
И с матерком,
Чтоб сор не выносить вовне,
Перед полком расстреливал потом,
Точней, командовал расстрелом сам
Полковник, — этих, кто волок в кусты,
Кто за косы в кусты волок
И кто насиловал их по кустам,
Афганок лет шестнадцати на вид,
На деле же — двенадцати едва.
Насильникам не больше двадцати.
Родня не узнавала ничего.
И медленно спускался потолок,
Как будто вертолет, под бабий вой
Теперь они бухают у реки
И вспоминают старые деньки.
И как бы тянет странный холодок
Физическим телам их вопреки.
Теперь любовникам по сорока,
Сказать точнее, мужу и жене.
Ребенку десять, поздно для совка.
Их шрамы отвечают за себя.
Другой такой страны мне не найти.
II
История появления этого текста довольно простодушна.
В августе 2001 года я сидела на берегу реки Усманки под Воронежем. Точнее, загорала с подругой; турбаза, тепло, последние дни лета, когда можно плавать. Рядом с нами была компания: муж и жена, их мальчик, мать жены и какой-то человек, которому они вдруг почему-то начали рассказывать историю: как мужчину забирали в армию, а в Грозном была учебка и какие там были розы черные огромные, когда она приехала к нему на присягу, с кулак розы на площади, ты помнишь, какой красивый был город (обращаясь друг к другу)? Потом он заболел желтухой, его почему-то отправили в Ашхабад в госпиталь, и они там пили магнезию кружками, другого лечения не было, а вечером в палате — местное вино.
Зацепило сочетание звуков “розы — Грозный” (разговор шел в годовщину второй чеченской войны). И еще то, что они никак ничего не комментировали, никаких оценок в смысле “просрали страну, негодяи”, так, почти с юмором почти про свою жизнь говорили. Я понимаю, что это примерно мои ровесники, раз дальше речь у них пойдет про Афганистан, и тут же достраиваю все медицинские подробности этого времени, которые неплохо знаю по учебе и практике в медицинском институте. Я вижу их шрамы: у мужчины — лапаротомия (скорее всего, по поводу прободной язвы), у женщины — операция по поводу кисты. Видимо, несколько абортов, учитывая социальный статус моих визави, а он определяется и в одних плавках (речь, лица бывших рабочих оборонного предприятия, которые вовремя занялись мелким бизнесом). Советская гинекология: узаконенное крайнее унижение, безумный стыд, казарменный стиль, как и весь советский быт.
Разговор этих людей (показательный расстрел насильников, узбечки-военнослужащие, с которыми трахались солдаты, — все это рассказ мужчины, который не стесняется жены и ребенка, в моем тексте ничего не придумано), весь ход и устройство этого разговора вызывают как бы открытие какой-то форточки во времени, и через эту форточку начинается сквозняк восьмидесятых. Детали, вкус, время на ощупь, все это оставалось только зафиксировать по возможности без искажений. Я начала записывать стихотворение прямо в течение их разговора и закончила на следующий день. Вкус насилия — главное, что я помню об этом времени, этот вкус пронизывал все развлечения, удовольствия, ощущения и чувства, не говоря уж о трудовой деятельности, и этот вкус вполне присутствует в разговоре этих людей, моих ровесников. О чудовищном они говорят вполне обыденно, даже с некоторым оживлением, поскольку это их молодость и они в момент разговора в нее возвращались. Оставалось только правильно сохранить в тексте эту нейтральную интонацию. От себя я записала последнюю строку, которая, конечно же, выражает невыносимую горечь бытия и боль за эту страну, а вовсе не восхищение ею, как померещилось кому-то из читателей.
Когда этот текст был уже записан, я с удивлением обнаружила, что он методологически напоминает Кибирова. Думаю, это не было даже бессознательным подражанием, эксперимент достаточно чист: на больших объемах письма из русского современного опыта меня интересуют исключительно технологии Рейна (“Мальтийский сокол”, “Алмазы навсегда”) и Парщикова (“Полтавская битва”). Возможно, Кибиров во время письма переживает нечто подобное, открытие неких клапанов памяти и доступ к информации — иначе трудно представить, как фиксируется такое количество исторического материала в стихотворной форме.
Текст об Афганистане нужно рассматривать вместе со стихотворением из того же сборника “Патрис Шеро”, ключевые слова “любовникам по сорока”. Меня поразила реакция критиков на его фильм “Интим” (чудовищный русский коммерческий перевод, имелась в виду все-таки человеческая близость, а не объявление в газете и не секс-шоп). Критики писали об этом кино примерно так: “Некрасивая любовь некрасивых сорокалетних людей”. Мне же все происходившее на экране показалось абсолютно прекрасным. И лицо, и одежда, и душа, и мысли. Текст про Шеро помещен в сборнике “Трансильвания беспокоит” в разделе “Серебряная пленка” только за кинопроисхождение и соблюдение некоторых законов кино. То есть материалом этого текста, как и “афганского”, является время, как в кинематографе.
Интерес к кино Шеро (присягаю этому режиссеру на верность и после фильма “Его брат”) имеет свою историю. В изменениях тела мне всегда страстно хотелось разглядеть приключения духа. Не в смысле — Дориан Грей, а в смысле — русский философ Федоров и Гринуэй эпохи “ZOO”. В девяносто восьмом году я придумала фотографический проект, который никогда не был воплощен. Это довольно большая серия черно-белых снимков любовных пар: супругов, любовников, гетеро- и гомосексуальных. Они стоят перед камерой нагие, анфас, возможно, с детьми. Довольно несовершенные тела: неспортивные, толстоватые, операционные шрамы, стрии, то, что ныне принято называть целлюлитом. Их связывают годы жизни, это условие проекта: долгое время любви создает такое невидимое сходство между людьми, напряжение, что ли, ниточки, и это видно не только по их вполне живым и разумным лицам (толчком к возникновению этого умозрительного проекта явилось наблюдение за друзьями на отдыхе), но и по уработанным жизнью телам. Это главное, что должно быть понятно на этих фото. Ни в коем случает не тема концлагеря, очень хорошее качество печати, скорее, почти гламур. И это совсем не абсолютно счастливые и верные друг другу люди. (Там в абстракции предполагались и фото с любовниками, например: Марина и Паша + Паша и Настя + Марина и Леша + Леша и Катя. Или: Максим и Вера + Вера и Дима + Максим и Петя + Вера и Наташа.) Это должны быть люди, которые остались друг с другом на годы.
Человеческое тело во времени. Наверное, идею стихотворения про Афганистан можно характеризовать так.