Опубликовано в журнале НЛО, номер 4, 2003
Дорогой наш читатель!
Ты держись в руках новый специальный номер НЛО, продолжающий настойчивые поиски способов модернизации гуманитарного знания, инициированные спецвыпусками №50 и 59. На этот раз мы решили проинспектировать (меж)дисциплинарный теоретический арсенал гуманитариев на предмет их боевой готовности к осмыслению феномена современной инновационной поэзии. Почему такой странный выбор, спросишь ты, и какое отношение имеет новомодная заумь к серьезной профессии любителей слова? А потому такой выбор, любезный друг, ответим мы, что современная филология невольно уподобилась Журдену — мечтая о культурном ренессансе и не замечая, что существует в его эпицентре, эпицентре поэтического бума. Вопиющая наша нелюбознательность к современности тем более удивительна, что исследовательские приоритеты филологов сконцентрированы вокруг сходных социокультурных феноменов. Что такое все эти золотой, серебряный, бронзовый и прочие металлоемкие эпохи, как не эстетические революции, порожденные стремительной модернизацией общества, и как всякие революции, охваченные пылом радикального эксперимента!
Представляя на твой строгий суд некоторые образцы из богатейшего спектра современных поэтических практик и робкие попытки рефлексии по их поводу, мы стремимся убедить тебя, о читатель, что
— поэзию эту можно не только клеймить, но в итоге понять, принять и даже полюбить,
— непривычным и странным должно не столько возмущаться, сколько изумленно восхищаться,
— без интереса и симпатии к вздыбленной современности невозможно изучение никакой благообразной древности,
— чтобы избежать интеллектуального застоя и мертвящей скуки не следует забывать заветов отцов о “веселой науке”!
Ирина Прохорова
* * *
Отношение современного отечественного литературоведения к поэзии
не может не удивлять и не беспокоить. Во-первых, оно явно ориентировано на прошлое, преимущественно на два периода (“Золотой век” и “Серебряный век”), которым посвящена
львиная доля публикаций.
Причем изучаются аспекты в значительной степени внешние, формальные, например мотивы, интертекстуальные связи (о “духовном” изводе литературоведения, давно выродившемся в религиозно-морализаторскую проповедь, я тут не говорю), а смысловые структуры (“послание” автора) и социокультурная функция текстов, восприятие их читателями почти не попадают
в поле исследовательского интереса.
Что же говорить о поэзии недавнего прошлого (вторая половина ХХ в.),
где кроме И. Бродского не изучается почти никто, а тем более о поэзии
современной, которая почти целиком отдана на откуп литературной критике, тоже, впрочем, не добившейся особых успехов.
В результате и “высокая” поэзия 1990-х (хоть как-то, в отличие от растерянной и потерянной прозы этого периода, выразившая и отразившая проблемы и духовные поиски своего времени), и, тем более, массовая, существующая
в форме песни и действительно волнующая миллионы людей, остаются
не осмысленными и не понятыми.
А.И. Рейтблат
* * *
Стихотворение Яна Сатуновского, вынесенное в эпиграф к этому номеру, —
редкий случай, когда текст вызывает шоковую реакцию только у одной группы читателей.
Это филологи.
Но больше всего меня поразило то, что в стихотворениях,
написанных на русском языке в последние 10—15 лет,
не найти ни жаркой мольбы, ни просьбы,
ни даже робкого вопрошания об интерпретации.
Как будто бы поэты уже совершенно отчаялись в том,
что могут быть хоть когда-нибудь адекватно истолкованы,
а значит, услышаны.
Аркадий Драгомощенко предложил очень емкий образ поэтического языка,
который пожирает сам себя.
Осталось только признать, что в самоедстве поэтов во многом повинны мы, филологи.
Мы не хотим слышать.
И не хотим увидеть, что та поэзия,
с которой мы имеем дело сегодня, —
уже не та поэзия. Она живет и дышит
только вдумчивым любованием и преобразованием
языка, а не литературной борьбой, сознанием своей
высокой общественной миссии или культом героического автора.
Мария Майофис
* * *
Ничуть это не странно: почему о нас должны писать? Пусть считают маргиналами, изнутри-то мы знаем… впрочем, почему “мы”, какое у меня право говорить за кого бы то ни было еще? — изнутри я знаю, что и сейчас поэзия не маргинальна, что она занимается своим делом, тем же, что и во времена любимого “Гильгамеша” — задает самые главные вопросы о мире. А “Роланд”, было ли там что-нибудь, кроме драйва, который нес норманнов в битву при Гастингсе? — может быть, и было, не знаю. Даже не было, а есть: все вопросы, которые проросли когда бы то ни было в стихотворных или прозаических строчках — остаются. В стихотворных, мне кажется, они заметнее. А в современной поэзии эти вопросы уж точно есть, и с ними придется считаться. Можно отмахнуться от этих вопросов, можно забыть и тот опыт, который остается в каждом — и советский, и опыт 90-х. Можно считать, что у Алексея Германа просто красивая и страшная картинка. Ну, допустим. Дело не только в памяти — а в том, как память и собирание мира вокруг смысла — как они тайно подпитывают друг друга. Поэзия (и немножко проза) — это и есть создание смысла жизни, потому что до того, как человек войдет в творчество (любовь — это тоже творчество, наверно) — смысла у его жизни нет.
Илья Кукулин